На следующий день Лариску сменила Галина Афанасьевна, которая, в отличие от первой, все время сидела в палате, как говорится, была на посту. От Галины не воняло табаком, но вызывающе пахло цветочными духами, и этот аромат никак не состыковывался с ее тяжелой службой, с запахами лекарств, которые были главными в этой комнате в два окна. Даже грубая Лариска бледнела перед неумолкающей трескотней Галины. Последняя любила болтать патологически, несмотря на желание или нежелание окружающих ее слушать. Она органически не переносила тишины и каждую минуту должна была о чем-то вещать миру. Надежда удивлялась, как с такой болтливостью можно работать на столь ответственной работе. Галина напоминала узника, которого только что выпустили на свободу и наконец-то ему можно дать языку вольную, не сдерживая свою натуру.
Когда разносили завтрак, охранница при виде каши брезгливо сморщилась:
– Как вы это едите? Терпеть не могу кашу. Бр–р–р… У меня бабушка варила кашу на коровьем молоке во-о-т с такой пенкой. Пенка была ужасно противная… Бр-р-р… Конечно, в саду ни о какой пенке не могло быть и речи. Сами понимаете… Но я вспоминала бабушкину пенку, и тошнота подходила к самому горлу. Вот! И до сих пор видеть ее не могу.
Вы читаете продолжение. Начало здесь
Галина была безразлична к судьбе арестантки. Она совершенно не интересовалась подопечной: та была в наличии – голова здесь, остальное – дело врачей. Галина без умолку говорила о звездах эстрады и кино. Она «совершенно случайно» захватила с собой дефицитный глянцевый журнал, но не могла прочесть даже и страницы, все время комментируя фотографии звезд.
– Ой, ну посмотрите, посмотрите, какой лапочка! Широкие рукава, жилетка и бабочка. Очень прикольно! – как ребенок восторгалась охранница. – А этот-то, этот… Ты посмотри, посмотри на него. А улыбается как... Щеголь еще тот! Весь как с иголочки. Костюмчик, похоже, от Версаче. Один галстук, наверно, долларов за сто.
– Скоко, скоко? – Клавка не могла поверить своим ушам. Она вскакивала и всякий раз подходила к Галине, впиваясь глазами в журнал. – Вот энта веревка? Сто долларов? Да врут, врут люди. Кто ж ему за эту веревку стоко денег даст?
Галина не знала, о чем можно говорить с этой навсегда отставшей от жизни женщиной, но и не говорить она не могла.
– Да Вы ложитесь, ложитесь, а то доктор придет, ругаться будет, – отсылала охранница подальше от себя беззубую собеседницу, от которой исходил барачный дух.
***
Сегодня дежурила курносая и рыжеволосая медсестра Лидочка. Возможно, она не была настолько молода, насколько оживляли ее веснушки. Но одно можно было сказать с полной уверенностью: лицо Лидочки было поистине ангельским, светилось внутренним блеском, который был присущ неземным существам. Когда Лидочка сделала укол, Лерка открыла глаза, но потом вновь погрузилась в какую-то вязкую, липкую дремоту. Надежда потрогала лоб – он был горячий, а на тумбочке лежал градусник с отметкой 39. Это Андреевна рано утром делала замер для сдачи смены. Работает, ничего не скажешь.
Надежда хотела покормить Лерку (она так просила вчера есть), но та упорно не просыпалась. Она ничего не могла понять: в любом случае больная не могла так быстро уснуть, ведь проснулась же, проснулась. Возможно, усталость последних дней навалилась на осужденную снежным комом. А может… может, действительно не хочет никого видеть, не хочет возвращаться в этот мир, полный зла и насилия, полный неудач и проблем? Может быть, она просто не хочет жить?.. От этой пришедшей вдруг мысли стало как-то холодно внутри, как будто обжег ледяной ветер. Эта девочка не хочет жить, не хочет бороться за себя, за свое счастье? Она, с виду такая сильная, оказалась очень слабой внутри. Ее бравада перед охранницами напускная, от бессилия. Лерка сошла с дистанции, не пожелав бороться. Но ведь и у Надежды было такое желание. Она как бы увидела себя со стороны. «Нет уж… – подумала про себя Надежда, – не дам раскисать. Мы еще поборемся. До последнего!» Женщина намочила руку и легкими движениями стала хлопать осужденную по щекам.
– Лерка, Лерочка, просыпайся!
И вдруг Надежда услышала, а может быть, ей показалось тихое, словно стон, словно дыхание ребенка, нежное «ма-ма». Она вся обратилась в слух, но Лерка, открывшая на мгновение глаза, закрыла их и отвернулась к окну. Надежда никак не могла понять, что это было: бред, сон? А может быть, спрятанное где-то далеко в подсознании желание увидеть мать вырвалось наружу? Она вспомнила горящие нездоровым огоньком глаза Лерки, когда она говорила о любимом человеке. Надежде тогда вдруг показалось: не выдумала ли эта девочка свою любовь и была ли она на самом деле? А может быть, в это время в ней говорило желание возвышенной, неземной любви, а не сама любовь? И здесь, как никто, мог помочь самый близкий человек – охладить жар и позволить трезво посмотреть на мир, а еще взбодрить, когда ты не уверен. И этот человек – ма-ма, которую она и звала.
***
Повторный анализ крови Лерки был готов к обеду. Заведующий отделением не удивился результатам. Все, что мог, он сделал во время операции. Конечно, если бы Лерку не держали так долго на зоне эти горе-человеки, если бы операцию сделали вовремя, то, возможно, были бы и другие показатели. Если бы, если бы… Но этого не произошло! И теперь требовалось срочно делать переливание крови, а ее редкой четвертой отрицательной было в обрез. И как быть, если ее вдруг не хватит?! Выход один – отправлять в Москву! Хотя выздоровление зависит не только и не столько от назначенного лечения, сколько от ухода и окружающей обстановки. При упоминании о последнем Владимир Михайлович вздрогнул: какая у этой девочки может быть обстановка?
Всю ночь Плетнев дежурил у умирающего простреленного Ледковского. И весь день был как на разрыв. Потный, с торчащими из-под колпака взлохмаченными волосами, темными кругами вокруг глаз, он походил на зомби, которого запрограммировали на бесконечную работу. Он боролся до конца, как на огневом рубеже, за каждую человеческую жизнь, которая, возможно, и не стоила таких усилий, а, возможно, тот, кому она принадлежала, даже и не хотел этого. Он бегал из операционной в перевязочную, потом по палатам и вновь в перевязочную, и этому замкнутому кругу, казалось, не будет конца. Ему некогда было поесть, попить, и он только на ходу глотал воду из графина.
По складу своего характера заведующий отделением многие ответственные моменты не мог доверить сослуживцам, а предпочитал делать все сам. Надо было перед праздниками отдать последние распоряжения старшей медсестре, решить различные административные вопросы.
Вот и сейчас он шел по длинному коридору от своего кабинета в третью палату и вспоминал, что еще надо сделать. Правая нога, покусанная давно собаками, всякий раз при переутомлении давала о себе знать. Три трупа только за последнюю неделю – два из третьей палаты, да еще Кузьмич с кровотечением из седьмой. Перспектива до конца года была не лучшей – на подходе еще два человека: Ледковский с огнестрельным ранением и эта девочка… Владимир Михайлович вспоминал предшествующие новогодние праздники. Всегда такая кутерьма! Как Новый год, так обязательно столпотворение, заговор какой-то на болезнь, на смерть. А тут еще и новый век, новое тысячелетие. Все как с ума посходили. Два года назад он не выходил из больницы четыре дня. Жена Лана к нему на работу приходила с харчами, как в заключение. «Н-да, что же делать с этой заключенной девочкой?» – мучился он про себя.
Заведующему отделением всегда было не просто ходить по коридорам. На его пути обязательно встречалось несколько человек, которые по тем или иным причинам хотели решить наболевшие вопросы не со своим лечащим доктором, а непосредственно с ним.
– Здравствуйте, Владимир Михайлович, – к Плетневу, держа внизу колбу, подошел крепкий мужчина лет пятидесяти.
Его звали Георгий Катарчук, он был известным предпринимателем. Георгий тяжело переносил свою болезнь, ходил, испуганно озираясь по сторонам, и терзался испускаемыми запахами. Все мужчины тяжело переносят выведение любых трубок наружу, а для патологического чистюли Катарчука это было настоящей катастрофой. Возможно, из-за этого его качества, доведенного до абсурда, ему трудно было найти подходящую пару. Все женщины казались ему недостаточно чистоплотными. Из-за излишней придирчивости он не мог по достоинству оценить их хозяйственность, в том числе и экономность, что считалось в его понимании не менее важным. В далекой молодости, оставив жену с ребенком, он перебивался кратковременными связями и сразу их рушил, если замечал, что спутница не отвечает его требованиям.
Конечно, Катарчук мог бы поехать на операцию в престижную клинику Москвы, но он по рекомендации доверился местному светилу. Выделить отдельную палату Плетнев при всем уважении к больному не мог – провинция есть провинция. Катарчук лежал в общей палате на четыре человека, ходил с сотовым телефоном, давая постоянно распоряжения подчиненным. Разлука с очередной молодой особой, тяжелая операция сказались на нервах. Предприниматель, всякий раз видя врача, бросался к нему и, как престарелый человек, потерявший память, начинал в очередной раз пытать о своей выписке.
– Доктор! – по обыкновению очень официально и возвышенно, начал разговор больной. Когда к Владимиру Михайловичу обращались таким образом, он терял всякий контроль над собой и мог пообещать все что угодно. – Мне с Вами надо особо поговорить…
Плетневу стало ясно: хочет поздравить с Новым годом. Он не любил, когда его поздравляют и дарят дорогие подарки. Это ко многому обязывает, но он не бог, и далеко не всегда его старания приводили к желаемым результатам.
– Если Вы по поводу выписки, то все остается в силе.
– Как?! А мне Денис Маркович сказал, что при хорошем раскладе можно будет через три месяца сделать повторную операцию.
Многие больные ссылались в своих самых оптимистичных прогнозах на врачей, выдавая желаемое за действительное. Поэтому Владимир Михайлович уже не верил в подобные заявления. Обычно повторную операцию с вправлением кишечника вовнутрь делали через полгода, в лучшем случае через пять месяцев. Пациентов выписывали, а потом они поступали вновь.
– Георгий Николаевич, я же Вам говорил: до апреля Вы свободны. Лечение продолжим потом. Уже праздничная выписка прекращена, но Вас я отпускаю.
Это было для Катарчука последней каплей. Он хотел домой, но боялся, что его в таком виде увидят подчиненные. От них никуда не спрячешься. Ох уж эти замы… Они готовы съесть его сырым! Страх за свое место, место под «солнцем», которое он себе с таким трудом добыл, делал его поступки неконтролируемыми. В усталых глазах предпринимателя застыло столько страдания и боли, столько растерянности и страха, сколько бывает у маленького ребенка, у которого отобрали любимую игрушку и не хотят возвращать. Владимир Михайлович всегда удивлялся, как могут измениться люди, попавшие к нему на операционный стол!.. Кого-то испытания укрепляют, а кого-то безжалостно ломают. Особенно это касается, как ни странно, сильного пола – мужчины психологически труднее переносят подобные стрессы. Отбери у них здоровье, поставь в подобную ситуацию – и дело их «кранты».
Вот и с Катарчуком похожая история. На вид сильный мужчина, он сразу расклеился, сдался. Распался, как цветная мозаика, на мелкие кусочки и не может собраться воедино, как и прежде. Плетнев понимал больного – Катарчуку казалось, что все, что у него было, рухнуло в одночасье… Но разве можно себя так изводить, постоянно находиться в подавленном состоянии? Так и до психбольницы недалеко.
– Георгий Николаевич, – решил поднять ему настроение доктор, – знаете, что любил говорить генералиссимус Суворов?
Владимир Михайлович знал, что это будет большой издевкой для Катарчука, но ничего другого не мог в этот момент придумать. Надо было больного встряхнуть, вызвать здоровую злость, желание бороться.
– Что??? – превратился весь в слух Катарчук.
– Терпение и труд все перетрут.
Больной не соглашался, не спорил, а как-то странно застыл, переваривая в голове что-то свое.
– А как это понять? – бросил он напоследок удаляющемуся доктору.
Следующим больным, остановившим Плетнева по дороге, был Артур Агомаян, пожилой мужчина, судя по фамилии, – армянин, а по внешности – осетин. Он попал в больницу нелепейшим образом. Будучи пенсионером, устроился охранять цех. При обходе в подошву ботинка попала металлическая стружка. В один из не очень радостных дней стружка прошла ботинок по спирали и проткнула пятку. Стружку удалили, но пошло заражение. Нога через несколько дней распухла из-за обширного нагноения. Все бы ничего, но у больного был диабет, и это препятствовало выздоровлению. Вот уже два месяца он не выходил из больницы. Краснота поднималась все выше и выше, на стопе атрофировались нервные окончания. Было одно спасение – ампутация, но больной всякий раз протягивал новый препарат, предлагая пройти лечение этим средством. Вот и сейчас он стоял у столика медсестры, опираясь на здоровую ногу и держа в дрожащей руке очередное лекарство.
– Доктор! – с мольбой обратился Агомаян к Владимиру Михайловичу. – Я бы хотел с Вами посоветоваться… – и протянул коробочку.
Это уже было пятым, если не более препаратом, который в порядке консультации он предоставлял вниманию заведующему отделением.
– Агомаян! Опять Вы в «чистом» отделении находитесь?!
Владимир Михайлович не переносил беспорядок. Находиться гнойным больным на территории «чистых», только что перенесших операцию, категорически запрещалось. Только этого ему не хватало! И так куча своих проблем.
– Лида! Лида! – позвал он на помощь медсестру.
Из соседней палаты показалась Лидочка с перекошенным ажурным коком, в котором больше походила на официантку. В руках она держала поднос с инструментами, который при виде заведующего отделением начал дрожать, позвякивая содержимым.
«Все у этой медсестры не как у людей», – подумал про себя Владимир Михайлович, а вслух строго добавил:
– Сколько раз я говорил: следить за дисциплиной! Почему здесь больные из гнойного отделения?!
Лидочка вздрогнула от громкого голоса завотделением так, что поднос с инструментами чуть не упал на пол. «Только этого не хватало, – Владимир Михайлович, чуть не падая, поспешил на помощь медсестре. – Всегда с этой Золотниковой что-нибудь приключается…»
– Да что Вы в самом деле?! Как на танцах… – произнес доктор, поддерживая поднос.
– Извините, – прошептала Лидочка, ничуть не смутившись.
Медсестра как ни в чём не бывало хлопала белесыми ресницами. Широко раскрытые глаза были доверчиво распахнуты окружающему миру, но что-либо изменить она не могла, поскольку не являлась приспособленной к обычной жизни. О таких говорят: не оттуда руки растут. А у Лидочки вместо рук – крылья ангела-хранителя. Это неземное существо, случайно попавшее на эту землю. «Вот так всегда… – подумал доктор. – Из-за нее чуть не растянулся на виду у всего отделения, а она, понимаете ли, «извините»…»
Агомаян поковылял на свою территорию, и Плетнев уже не хотел ругать проштрафившегося больного. «Надо будет зайти к нему», – подумал доктор и отправился дальше.
Возле третьей палаты Владимира Михайловича остановил с трудом передвигающийся 80-летний старик. Он поступил в отделение неделю назад с камнями в почках, и до сих пор вопрос об операции для больного стоял очень остро, но не позволяло общее состояние.
– Браток! – по-домашнему обратился к нему Феофаныч, который и понятия не имел, с кем разговаривает. – Я вот что хотел спросить… Мне здесь Марк Денисович…
– Денис Маркович, – поправил его Владимир Михайлович.
– Вот, вот… Правильно ты говоришь… сказал, что можно есть творог, мясо отварное, рыбу. А как же пост? Скоро ведь Рождество!
– Вам доктор правильно сказал: все только нежирное и в отварном виде. А насчет поста… Вот выздоровеете – тогда и будете соблюдать.
Владимиру Михайловичу часто задавали подобные вопросы. Поэтому он знал, что, продолжи этот разговор дальше, можно дискутировать целый день. Конечно, пост – дело хорошее, но вот только для здорового организма. А если человек болен, то пост может сыграть плохую роль. Поэтому завотделением поспешил дальше, иногда приходилось быть жестким, даже жестоким – профессия обязывала.
Третью палату он застал такой, какой и предполагал увидеть: страж порядка сидела спиной к осужденной, остальные – по своим местам, и лишь женщина с трагической судьбой по имени Надежда расположилась у изголовья больной, готовая в любой момент оказать помощь.
Охранница не теряла времени даром и пополняла свои знания по народной медицине благодаря советам Клавки.
– Вот, обдашь лопух кипятком и обматашь им коленку, – боль как рукой сымет, – открывала особенности природной аптеки Клавка.
Семеновна по этому поводу вспомнила частушку:
– Ночью я пойду на поле
И нарву там лопуха.
Может, ночью среди поля...
– Добрый день! – не стал ждать окончания частушки доктор. – Как наша больная?
Владимир Михайлович заранее знал, что Галина на этот вопрос ответить не сможет.
– Спит. Температура 39 и 5, – Надежда протянула доктору градусник и вышла из прохода между кроватями, предоставив возможность доктору осмотреть больную.
– А вот Вам я бы не советовал здесь сидеть, – строго произнес Плетнев. – Вам лежать надо, а Вы… Идите на место.
Надежда заметила, как изменился за эти дни Владимир Михайлович. Черты лица его заострились, ярче очертились впадины вокруг глаз, четче выступили надбровья. Плетнев опустился возле Лерки и не спеша, немного заторможенно после бессонной ночи начал производить осмотр.
– Она просыпалась?
Клавка нашлась вперед охранницы:
– А зачем? Чай не на работу. Лежит да лежит…
– Понятно... – тяжело выдохнул Плетнев. – А рвоты не было?
– Нет. Она все время спит, – не выдержала и вставила свое слово из дальнего угла Надежда.
Владимир Михайлович долго слушал Лерку, померил давление, посчитал пульс.
– М-да... Домой пока не поедете.
– А мы и не спешим… – откровенно и как-то радостно ответила Галина.
– Вот и хорошо. А знаете что... – после паузы рискнул сказать доктор, обращаясь к охраннице, – не могли бы Вы... если, конечно, не трудно... сделать подопечной уксусный компресс?
Глаза у Галины округлились; она так скривила лицо, что без слов можно было понять – этим блюститель порядка ни за какие деньги заниматься не будет.
– Мы бы, конечно, и сами, но… Ладно, что-нибудь придумаем…
После ухода врача Надежда взяла на себя эту обязанность. Она вспомнила, как так же делала компрессы ребенку, когда у него поднималась высокая температура, и сердце зашлось от невыносимой боли, упало на глубину бездонного колодца, задохнулось. Она была не она, и только руки продолжали память сердца. Время идет, а ничего не меняется. Все те же бабушкины рецепты, проверенные жизнью: лук, чеснок, горячая картошка да вот уксус во время жара. Но одно дело – дома, где люди мечутся в темноте невежества от безысходности что-либо изменить. И другое дело здесь, в больнице, где за дело берутся светила, признанные рыцари медицины, где оборудование по последнему слову науки и техники и воздух настоян лекарствами последних разработок. Но люди все так же болеют, все так же беззащитны перед лицом смерти. И, отодвинув новые разработки, человек возвращается к природному началу: травам, настойкам и проверенным жизнью рецептам.
Надежда разделила принесенную медсестрой марлю на две части и намочила в уксусной воде. Одну половину она положила на лоб, а второй начала протирать суставы, как ее учила мама. Вспоминая сына, она с трудом сдерживала рыдания. На глаза наплыла пелена, но и сквозь нее Надежда увидела все изъяны молодого тела, а увидев, ужаснулась. Ужаснулась не только худобе, сине-серому цвету, но и большому количеству синяков и шрамов, безжалостно испещрявших кожу арестантки. Казалось, молодое тело этой девочки сплошь состоит из одной боли, которую сполна выплеснула на нее судьба. Руки в локтевом сгибе были со следами от постановки капельниц, ноги – сплошь в синяках. На правой голени утолщение – по-видимому, последствие перенесенной травмы. Ко всему этому добавится длинный, проходящий через весь живот уродующий шов от перенесенной операции. Сейчас он закрыт салфеткой, но снимут ее, и останется на коже, как и у Надежды, распластавшаяся ящерица с «лапками» – отпечатками нитей, скрепляющих разрез. Столько синяков, столько следов от побоев, от глупого отстаивания своей силы и превосходства!.. От увиденного Надежда вскрикнула и невольно отпрянула от Лерки.
– Что Вы испугались? Они у нас все такие... красивые... – вовремя отреагировала Галина.
Надежда ждала, когда Лерка проснется, но больная, казалось, и не чувствовала прикосновения мокрой марли. И вдруг Надежда услышала всхлипывания, сначала глухие, а потом более явственные стоны.
– Мама! Мама! Прости!.. Прости…
Ладонь Лерки что-то искала. Надежда протянула свою руку, и больная, обхватив ее, сразу успокоилась. Женщина ничего не понимала: почему Лерка просит прощения у матери. Она не знала ее, никогда не видела. Скорее мать должна была у нее просить прощения.
– Ха! Теперь она прощения просит... – ухмыльнулась Галина. – Сначала гонит, а потом «прости»…
– Кого гонит?
– Мать, конечно же. Она к ней приезжала. И не раз... Хотела удочерить. Так эта – нет, не хочу!
– Во как! – отреагировала Семеновна.
– Так, а почему она не хотела-то? – недоумевала Надежда.
– А ты спроси у них. Говорит, квартиру хочет получить… Вот и решила… удочерить. Для площади. Для своего, так сказать, благополучия.
– Так ведь сейчас жилья не дождешься. Все за деньги. Или она думает, что бесплатно на нее жилплощадь дадут?
– А Вы докажите им… Все они… То скажут, усыновляют, значит, бабки нужны. То площадь…
– Так и есть. За ребенка сейчас из детдома 250 тысяч дают, – как бухгалтер просчитала ситуацию Семеновна.
– Так она уже не ребенок!
– У каждого свой бзик, – заключила охранница. – Некоторым барак – дом родной. Чего там…
– Неужто они не хочут сваво дома? Неужто так ндравится?! Я вота мать не помню, а тетка умерла, так до сих пор плачу... – грустно призналась Клавка.
Надежда вспомнила свою мать. Она жила в селе под Краснодаром. Мать часто болела, и Надежда мечтала перевезти ее к себе, но они с Пашей скитались по углам, и взять маму просто не было возможности. Часто она вспоминала ее глаза, в которых читались одновременно и радость, и упорство. Это она на расстоянии давала ей силу и мужество в трудные минуты, она ставила за нее свечи, и оттого уголек надежды в уставшей душе не угасал.
Как ее сейчас не хватает Надежде, ее поддержки, умного совета, сочувствия и понимания! Она вспомнила, что не была у матери целых четыре года. Четыре долгих года она провела в больницах, обследовалась, лечилась, одним словом, провела в думах о себе. Было не до нее – той, что так одиноко и тоскливо, и сердце мечется пойманной птицей. И вдруг набатом ударило: как мама? Захотелось узнать о ней не по письмам, а посмотреть самой, прожить, прочувствовать каждый ее день, каждый час. Быть может, ей необходима помощь, ведь, кроме нее, у матери никого нет, никто не поможет и не позаботится. Укор стрельнул прямо в сердце: «Как же это я? Что ж это в самом деле… Нет, летом обязательно надо съездить. Не будет денег – занять, но съездить непременно надо!» Может быть, то, что сейчас с ней происходит, – это мщение за отсутствие внимания к матери?!
– Стало быть, не простила… – заключила Клавка.
В комнате повисла густая тишина. Было слышно, как в коридоре кто-то идет, волоча по скрипучему полу ногу. Каждый пребывал в своих думах – откровение последних минут задело за живое. Для Надежды возвращение матери было большой неожиданностью. Она, казалось, обретшая дитя, должна была его теперь кому-то отдать. Женщина долго не могла переварить услышанное – что-то не состыковывалось.
Лицо Лерки искажала страдальческая гримаса. Она совсем была не похожа на ту, которая казалась прежде. Прежний образ обиженной девочки не взаимодействовал с настоящим. Что это: проверка материнских чувств, жестокость, недоверие, непонимание или, действительно, непрощение. И все же в глубине души Надежда понимала, еще как понимала этого обиженного ребенка.
– Эх ты, Лерка, Лерка… – вздохнула Надежда.
– Ха, это кто ж Лерка? Она совсем не Лера, а Вера, – поправила ее Галина.
– Как??? – от неожиданности и недоумения у Надежды открылся рот.
– Скребкова Вера Ивановна по паспорту. Это она себе новое имя придумала. Тюремное. Закон зоны такой: не верь, не бойся, не проси… Поэтому какая Вера! Что Вы...
Надежде вдруг вспомнилось, как она сказала: «Леркой меня кличут». Стало быть, кликуха такая, как у собак. И еще ее колкое: «Наивная! Ну верь, верь…» Да, Надежда действительно наивная, глупая, что поделать. Какая есть! Она всегда всем верила, надеялась на лучшее. Девиз ее жизни был: «Надежда умирает последней». Может быть, поэтому ей так в жизни не везет. Но она живет! Она верит! Она борется и будет бороться!
Продолжение здесь Начало здесь