Упорный. Брал Анну измором, встречал после работы, провожал, дарил цветы. Непонятно было, чего там такого Коровин наговорил про Анну Викторовну, но на вопросы друзей Разумовский, прищурив глаз, загадочно отвечал:
- Так разрекламировал, что не захочешь – возьмешь. Это… Русская Венера! Это… Брюлла… Брюллов, картина такая, с нее срисована.
- Прямо – с нее? – удивлялись бравые пожарные.
- Вот – да! Прямо с нее, - заливал Сенька. Откуда ему было знать, что Брюллов помер еще в девятнадцатом веке.
Крепость пала через год. После юбилея наставника. В его большой квартире, со вкусом отделанной изящной Ириной, Аня своими глазами увидела, КАК любит Андрей Васильевич жену. Как смотрит на нее. Как тянется к ней. Ждать? Обожать издалека? Рвать сердце? Нет.
Анна вышла замуж за Разумовского. И, облачившись в подвенечное платье, стала похожей на ту женщину, которую воспевал поэт Некрасов. Свекровь, увидев, какой клад приобрел ее разбитной сын, чуть дара речи не лишилась: вот ухват! И красавица, и в теле, и докторша! Куда там бывшим бабенкам Сенькиным до такой королевы!
Аня была как в тумане. Она принимала поздравления, старалась терпеть слюнявые поцелуи свекрови. На свадьбу притащился какой-то хор, состоявший из старушек – мама жениха расстаралась. Бабульки пели дребезжащими голосами «Че ты хошь» и думали, что поют красиво.
Чета Коровиных торжественно вручила Разумовским чайную пару, чем чрезвычайно расстроила новоявленную матушку: вот тебе и врачи! Двумя плошками отделались. Она даже не поняла, что этим «плошкам» из кузнецовской мастерской цены нет!
Андрей Васильевич сказал простой и сердечный тост, крикнул "горько", и… Аня с трудом сдержала слезы. Ее бог и кумир продал, лично вручил Аню в вечное рабство нелюбимому и чужому человеку. Это был кошмар и ад. Анна горела в страшной огненной геенне уже при жизни. А Коровин ничего не знал, ничего не понимал и радовался искренне, как ребенок.
Потекла семейная жизнь. Скучная. Рутинная. Пресная.
Анна поднималась с супружеской постели в пять утра, опускала в кипящую кастрюлю шмат мяса, и, пока оно варилось, скорыми движениями взбивала тесто на блины. Поначалу она старательно строгала свеклу и морковь, но через год, не заморачиваясь, кидала в бульон консервированный борщ, вместо соли растворяла в получившейся бурде куриные кубики и прикрывала кастрюлю крышкой. Блины складывала горкой, заливала сгущенкой и метала на стол. Все. К семи обед на день был готов. Сеня может отвязаться.
Она быстро причесывалась, одевалась и убегала на желанную работу. Там она жила. Там она спасалась. Там – дышала. И училась, училась, училась. Взахлеб, из последних сил, чтобы ОН видел, как она старается, как хорошо работает. Чтобы ОН гордился ей!
И ОН ей гордился. У Анны руки существовали сами по себе, талантливые, чуткие руки. Вот они отточенными движениями отсекают деформированный перикард, а вот они, большие, теплые, ложатся на иссохшую кисть ракового больного, согревая и придавая ему сил.
- Все будет хорошо. Не бойтесь! – карие, почти черные глаза таят в себе мудрую истину. Измученный болями человек верит ей и успокаивается. Утром – операция. Операция надежды. И больной верит, что будет жить. Подумаешь, опухоль. Да она малюсенькая, в горошину величиной. Подумаешь: по сравнению с крошечной железой она выглядит великаном – Анна Викторовна знает, что делает!
Шеф переживал, ругался, нервничал, стараясь не показывать своего волнения – Анна ждала ребенка. Он запрещал ей оперировать, щадил ее, но та неизменно оказывалась у станка – больные верили: если рядом Анечка Викторовна – все будет прекрасно.
После родов Аня раздобрела, стала еще пышнее. Сеня, с которого сошел морок влюбленности, столкнулся с жестокой правдой – жена к нему равнодушна. Равнодушна она и к ребенку, кровь от крови, плоть от плоти Сени. Глаза Анны, блуждающие карие глаза, вечно потупленные, редко смотрели в их, мужа и дочери глаза. Казалось, она существовала отдельно, не с ними.
- Ну а что ты хотел – докторша, - пыталась смириться с обстоятельствами разочарованная свекровь, - зато все уважают, по имени-отчеству кличут.
- Она среди ночи в свою больницу срывается! – возмущался Сеня, - от ребенка бежит к своим калечным! А вдруг, у нее там любовник? Знаю я, знаю ихние шашни! Поди валяется там!
Каждый раз Сеня закатывал жене истерики, доводя самого себя до нервного срыва. Она терпеливо сносила его злые слова. Молчала. Он ждал: может, начнет оправдываться, возражать, защищаться? Нет, ни слова. Как каменная, привычно движется по кухонному кругу: мясо – в кастрюлю, блины – на сковороду, а Сенькины маты отскакивают от нее, как от кирпичной стены.
Один раз он поднял на нее руку. Аня вдруг развернулась, сузила глаза и презрительно кинула Сене в лицо:
- Сковорода раскалена. Или тебе не привыкать?
Больше Сеня к ней не прикасался. В семье что-то надломилось, раскололось, и Аня чувствовала – все! Но ведь дочь растет! А дочери нужна семья. Надо терпеть. Бог терпел и нам велел… То, что семейная жизнь сломана, внешне никак не проявлялось. Анна умела держать в себе эмоции. А сердце внутри, за грудиной, ныло и болело, болело и ныло – неужели это – навсегда?
Так и тянулась унылая жизнь годами. Дочь давно выросла и уехала из дома. Сеня привык. Внимания жены не требовал – отрастил пивной живот, облысел, обрюзг и смирился. Выйдя на пенсию, поселился в любимом кресле, где болел за «Динамо», наливался каждый день пивом и тоннами поедал чипсы.
Аня пропадала в клинике, оперировала, ассистировала Коровину, писала монографию в соавторстве с шефом. Будто и не было рядом никакого Сени. До вчерашнего вечера.
Она, как обычно, варила неизменное мясо для неизменного борща. Без любви. Впрочем, ненависти тоже не было – механическая работа, только и всего. В кипящую воду – мясо, на сковороду – блин. Плохая мать, плохая хозяйка, плохая жена – что с того? Правда, с дочерью сложились нормальные, здоровые отношения – дочь пошла по стопам матери и училась в медицинском. Они научились понимать друг друга – врач и семья, увы, разные понятия.
В кухню вдруг зашел Сеня.
- Аня, - тихо позвал он.
Анна обернулась и вздрогнула: как он изменился. Как подурнел! Одутловатое лицо, непомерно вздутый живот, опухшие ноги, и… желтые глаза!
- Нужно поговорить, - он тяжело присел на табурет, - Я в последнее время плохо себя чувствую. Решил провериться. В другой, не в твоей поликлинике. Не хотел, чтобы ты… В общем, у меня…
Дальше можно было не продолжать. Анна догадалась, что у Сени.
- Почему ты молчал? Почему? – вскрикнула она, - немедленно, слышишь, сейчас же собирайся! Ляжешь в нашу больницу! Это лечится, я знаю, и люди потом еще долго живут нормальной жизнью, Сеня!
- Нет, Аня. Не хочу. Пускай – так, - муж барабанил по столу пальцами, - там – все!
Анна, обескураженная, убитая наповал страшной новостью, рухнула на стул.
- Почему ты мне ничего не сказал?
Сеня попытался улыбнуться.
- Да ты и не замечала как-то. Ты кроме своего доктора никого не видишь. Ну да ладно. Не бойся, меня нормально лечат – проколы делают, таблетки… разные дают. Я на выздоровление не надеюсь. Помру – освобожу тебя.
- Не надо так! – Анна почувствовала, как все ее большое тело охватывает незримая удавка.
- Завтра лягу. Ты ко мне не ходи, ладно? Очень прошу, не ходи пока, - Сеня с трудом поднялся и поплелся в комнату.
***
Она не могла сосредоточиться на операции. Руки дрожали. Вот Аня тут, работает, подменилась, «режет, не дожидаясь перитонита», улыбается Коровину. Благодарит его и боготворит. А где-то тихо умирает Сеня. Ее несчастный Сеня, который не виноват, что так получилось. Что добрый доктор просто решил их двоих сделать счастливыми. Как барин своих крепостных. Вот такая ирония судьбы…
«Не ходи ко мне» Как же! Завтра же с утра Аня не то, что пойдет – полетит в эту клинику. Не будь она доктором Разумовской, выдернет, вытащит Сеньку с того света! Она может! Она сильная!
Спайки сложно было разделить, сосуды буквально срослись друг с другом. У Анны выступил пот на лице, она дернула плечом – непроизвольно, нечаянно, и это было грубейшей ошибкой, кровь хлынула тяжелой струйкой. Нехорошая, густая, темная кровь. Анна впервые запаниковала… Пока на помощь (как всегда вовремя и оперативно) не подоспел Андрей Иванович.
***
- Наша Анна Викторовна сегодня сама не своя, - Андрей прихлебывал чай, - ошиблась и растерялась. Может, у нее случилось что? Не знаю. Надо бы позвонить все-таки. Может, дома проблемы?
Ирина внимательно слушала. Как всегда – причесанная, на каблучках, в белом передничке поверх шелкового, старомодного платьица. Она разглядывала лицо мужа – прекрасное, волевое лицо мужчины, которого любила всю жизнь. Эти умные глубокие глаза, этот высокий лоб…
- Позвони, конечно, Андрей! Я тоже беспокоюсь, - поддакнула она.
Коровин допил чай. Помог жене прибрать со стола, даже чашки помыл: он должен беречь свою женщину, хрупкую, как статуэтку.
Вечером супруги немного почитали, и через десять минут доктор Коровин тихо, без храпа, провалился в глубокий сон. Ира отложила книгу.
Вот он лежит рядом. Умный, гениальный, верный. Светило! Лежит и спит, и ни одна жилочка не дрогнет. Как можно быть таким слепцом, таким тупым идиотом – ведь Аня любит его! Любит всем сердцем, всем своим существом, всей душой любит и тянется к нему, за ним! Ира это всегда знала. И когда Андрей отправил, играючи, Анну под венец, даже не заметил, как у той дрожали посеревшие губы. Растоптал человека не со зла. Нечаянно. По глупости. Убил человека. Слепец!
Ирина выключила ночник и отвернулась к Коровину спиной. Впервые за годы супружества ей захотелось с ним развестись.