В течении года жизнь, в целом, наладилась, но побочным эффектом помрачения остался маниакальный интерес к Брассенсу. Практиковать этот интерес вышло просто, потому что Брассенс оказался абсолютно культовой фигурой для французов. Любой франкофон при слове «Брассенс» расплывался в улыбке, а уж французы и вовсе теряли самоконтроль и начинали тараторить разного рода истории. Объективно говоря, жизнь Брассенса была мелкой и скушной. Был он стеснительным и замкнутым, жил одиноко, женщин боялся до мизогинии, постоянно критиковал любое правительство, курил как паровоз, пил как извозчик. Однако, как мне объясняли французы, в словах его песен жила душа свободного честного красивого человека, который любит людей, жизнь и Родину, и напитывается этой любовью до состояния полного и окончательного счастья. Песни Брассенса вдохновляют, расслабляют и обогащают.
Про Брассенса рассказывали десятки историй на грани городского мифа. Как он отказывался идти на свой первый концерт, потому что был уверен, что его освистают и у него будет инфаркт от позора и разочарования. Как он написал песню «Горилла», чтобы раскритиковать мэра города, а когда мэр зарыдал на глаза у избирателей, услышав эту песню, ходил к мэру извиняться и рассказывать, что он вовсе не это имел в виду. Как он матерился в барах, но запрещал материться в школах.
Неделями собирая аншлаги в крупнейших центральных залах Парижа, Брассенс не заводил никакой собственности – ходил пешком по Парижу и двадцать лет снимал развалюху у вдовы, причём где-то на пятнадцатом году забыл, как платить аренду, и так никогда и не вспомнил. Наблюдательные друзья сказали, что пора бы купить квартирку за честную цену и перестать морочить женщине голову. Брассенс спросил у вдовы, какую цену она считает справедливой для покупки квартирки. Вдова разрыдалась и сообщила, что она у него ни копейки не возьмёт. Тогда Брассенс заказал у оценщика оценку недвижимости и перевёл вдове на банковский счёт четыре высчитанных оценщиком цены. Вдова восприняла этот жест как оскорбление и назло Брассенсу вышла замуж за мужчину на тридцать лет моложе её. Брассенс вопринял это как оскорбление, гордо купил себе новую развалюху в соседнем доме, уехал туда, но до самой смерти ходил к вдове (теперь не вдове) пить коньяк.
Когда Марина Влади привозила в 73м году Высоцкого в Париж, она предложила Брассенсу, который был хорошим другом её мамы, встретиться. Брассенс вежливо, но наотрез отказался. Упорная Марина привезла Высоцкого в развалюху к Брассенсу и прямо на входе выпалила скороговоркой, что отец Володи и его любимый дядя очень хорошо били немцев и много их убили, а отец Володи после войны заведовал трудовыми работами немцев в Эберсвальде. Расчёт Марины оказался верен: Брассенс зарыдал и обнял Высоцкого. В 1943м году немцы забирали двадцатилетнего Брассенса на трудовые работы в Басдорф. Эбервальд, где жила и работала семья Высоцких, был всего в 20ти километрах от лагеря, где жил Брассенс — память барда сохранила отчётливые картины навоза и строительного мусора, которые он возил в этих благословенных местах под окрики и пинки немецких самоназначенных господ. Сам Брассенс не хотел убивать немцев, потому что имел пацифистские убеждения и считал себя неприспособленным к воинской работе. Однако, каждого, кто взял на себя тяжёлый труд убивать немцев, Брассенс понимал, уважал и ценил. Особенно он уважал отца Высоцкого за то, что тот пристроил к трудовым работам тех самых эбервальдцев и басдорфцев, которые пинали и понукали Брассенса.
На входе в развалюху Высоцкий был шокирован бытовыми условиями, в которых живёт супергерой Франции. У Высоцкого уже в то время квартира в Москве была гораздо лучше, а сейчас они с Мариной собирали лавэ на шикарный кооператив на Краснопресненской. Чтобы как-то смягчить удар, Брассенс стал читать Высоцкому стихи Поля Валери, но Высоцкий по-французски не понимал, поэтому не только загрустил, но ещё и заскучал. Через десять минут общения Марина предложила Брассенсу совместные концерты, после чего Брассенс наорал на парочку матом за смешивание бизнеса и искусства и выставил за дверь. Лавэ нанэ девлет джам.
Постепенно я даже разобрался в текстах основных брассеновских хитов и понял, что да, они классные. «Ле копэн дабор», которую горланят марсельские футбольные фанаты, попросив друга подержать пиво, оказывается гораздо сложнее, чем кажется поначалу, и поэтически, и музыкально. «Шансон пур Ловернья», которую нашёптывают парижские интеллектуалы, сглатывая слезу позора и оскорбления необразованным обществом и коррупционным правительством, проста до примитива, но прекрасна до дрожи. «Же мовэз репутасьон», которую декламируют сорбоннские студенты, отстукивая ритм на пустых ящиках, забуривается гораздо глубже, чем ожидаешь поначалу от инфантильного вызова обществу. «Жем сви фэ тут птит», которую поют прекрасные мамы прекрасным детям вместо колыбельных, сложна до дрожи, но прекрасна до примитива.
Всё это было круто, но той самой моей песни с улицы Могильщиков во всём этом не находилось. Прошло десять лет. Я перестал искать песню и признал, что скорее всего, что-то у меня в голове напуталось. То ли песни вовсе не было, то ли я не могу её вспомнить, то ли это был не Брассенс… На одиннадцатый год я успокоился…
В декабре 2018го года мы с женой поехали нырять на Симиланские острова на четырёхпалубной сафарийной яхте. Я пытался объяснить жене, что никуда кроме Гокарны по своей воле не езжу, но жена сказала, что брак – это работа над компромиссами. Она, вот, может быть, хотела бы, например, в Париж, типа на крисмас. Но зная мою аллергию к этому месту, вынуждена тащиться со мной в тропики. Так пусть хоть тропики будут модные, а не замшелые. Жене же ещё фотки в инстаграм постить в группу «Мамочки Сколково». Фотки с Гоа мамочки Сколково не лайкают почему-то, а с Симиланов — лайкают почему-то. Разговор закончен.
Дайверы на яхте набрались в основном из Израиля, США и Европы. Израильтяне отдыхали после ЦАХАЛа на щедрые боевые, у американцев проходил реюнион сандиежской академии ВМС, а европейцы, как положено, были представлены мутными бородатыми тощими вагабондами из фильма «Земля кочевников» (примечание переводчика: автор не удивлён, что это американский фильм. Исключение подтверждает правило). Дайв-инструкторами оказались весёлые французы, которые шумно кучковались на верхней палубе с европейцами, и притворялись вообще не говорящими по-английски. Когда выяснилось, что мы русские, они взяли нас в свою кучку и согласились говорить с нами на сильно ломаном, но вполне понятном английском языке.
Первым делом французы объяснили нам, что американцы — зловещие циничные манипуляторы, оперирующие двойными стандартами, шантажом, угрозами и провокациями. Французы принципиально не разговаривают с американцами и поэтому поначалу не разговаривали с нами, приняв нас за американцев. А вот русские — молодцы, потому что в России поставили самый красивый памятник Де Голлю в мире, лучше парижского. Мы с женой вздрогнули и уточнили, не знакомы ли французы, случайно, с творчеством таких известных русских журналистов как Соловьёв, Симонян, и Скабеева.
Нет, французы не были знакомы с русскими журналистами. Они оказались детьми и внуками команды теплохода «Калипсо», которая в середине прошлого века под руководством Жака Ива Кусто сначала изобрела акваланг, а потом открыла Симиланские острова для дайверов, нашла Ришелье-рок и описала акульи сезоны в этом уникальном месте. Дети и внуки калипсовцев остались жить вблизи Симиланов, чтобы беречь традиции и ценности родителей. Родители были радикальными голлистами и настойчиво не рекомендовали детям возвращаться во Францию, которую поработили американцы после профинансированных ими же потери Алжира и студенческого беспредела 68го года. Сейчас вся эта колония дружно жила в Кхао Лаке, водила туры на Симиланы, ненавидела американцев и ждала освобождения Родины. Немалые надежды возлагались французами на Путина, хотя они понимали, что в одиночку ему не справиться.
Французы громко наперебой рассказывали, как Жак Ив Кусто старательно громко пёрднул в Белом Доме, ровно в тот момент, когда президент Кеннеди награждал его большой золотой медалью географического общества. Насладившись раскатистыми звуками, Кусто сообщил, что в Париже широко обсуждается тот факт, что, когда американцы говорят, что можно пердеть в общественном месте, они забывают упомянуть, что пердеть можно только американцам, а вот всем остальным нельзя. И сейчас Кусто делает научный эксперимент. Он специально поел богатых газом продуктов и будет сегодня пердеть весь вечер, а потом посмотрит, пригласят ли его ещё раз в Белый Дом. Кеннеди рассмеялся и сказал, что, конечно, пригласят. Вскоре Кеннеди убили, а Кусто больше никогда в Белый Дом не приглашали.
Увидев, что мы с женой вежливо смеёмся над этим анекдотом, французы расслабились, совсем повеселели, достали бутылку вина (запрещённую американской PADI, но разрешённую кустовской CMAS) и мы довольно долго прекрасно общались, пока наша яхта уходила в закат к Симиланам, Ришелье-року и акульим сезонам.
Наконец, я вспомнил про Брассенса, который же тоже был радикальным голлистом анархо-синдикалистского толка. От упоминания святого имени французы заорали так, что с нижней палубы стали выглядывать стюарды и американцы. Я насладился успехом и рассказал про свою потерянную песню. Один из французов поднял брови сказал «Олала!». Вся его команда сделала также. Француз достал телефон, ткнул кнопку и из телефона заиграла эта самая песня.
Та самая. С улицы Могильщиков. Десятилетней давности. Оказывается, она всё-таки существовала. Мне не почудилось. Я сразу её узнал. Десять лет поисков и безумия пронеслись перед глазами. Я практически задохнулся и упал со стула. Теперь пришла пора удивиться французам. Я вскочил так, что опрокинул стул и сотряс привинченный к полу стол. Со стола посыпались стаканы и бутылки, звонко разбились и весело перемешались в разноцветную стеклянную крошку. Я прыгал босиком по этой крошке, стучал француза с телефоном по спине, и орал: «Как ты мог знать, что я говорю именно про эту песню?! Как она оказалась у тебя на телефоне? Почему я не мог её найти? Как ты сразу понял?»
Меня усадили на место, дали ещё вина, залепили ноги пластырем, записали название песни на салфетку и рассказали тайну пропажи этого произведения. Во всём, разумеется, оказались виноваты американцы. Поскольку они сейчас полностью контролируют мировой шоу-бизнес, то заканселили (примечание переводчика: отменили) эту песню из-за того, что она стала неформальным гимном радикальных голлистов, которые распевали её при любом удобном случае. Если в 80ых песня была гордостью Брассенса и жемчужиной его наследия, входила во все антологии и стояла на первых полках магазинов, то сейчас её отовсюду повырезали и именно поэтому я её не мог найти, хотя на улице Могильщиков её знал каждый ребёнок и пенсионер.
Песня, конечно, прекрасна и поэтически, и музыкально, и композиционно, но, как раз, это американцев не колышет. Они в такие вещи не врубаются. Гораздо больше беспокоит американцев, что песня пронизана чёрным юмором и пронзительным французским патриотизмом. В песне Брассенс говорит, что явно скоро помрёт и просит похоронить его не на чопорном буржуазном кладбище, а прямо на пляже родного города Сет, на берегу Лионского залива, куда Брассенс сбегал от родителей подростком, чтобы предаваться разнообразным порокам, от употребления одурманивающих веществ до промискуитета. И, типа, ничего больше Брассенсу от прогнившего мира и проамериканского французского общества никогда не было надо и не надо сейчас. Похороните меня за плинтусом моего счастливого детства и отвалите.
Брассенс написал эту песню в конце шестидесятых, когда Де Голль, разъярённый потерей Алжира и Суэцкого канала, вышел их НАТО и подружился с Россией. Суэц тоже, разумеется, был отнят американцами, которые сначала тайно купили у египтян фьючерс на дешёвый проезд через канал на 50 лет вперёд, а потом уже почти открыто помогли египтянам в войне за национализацию канала, всадив нож в спину Франции, которая наивно верила американцам некоторое время. После третьей бутылки вина толпа французов так долбала по столам и пела в унисон заветную песню, что яхта очевидно качалась:
Курносая с косой не может мне простить,
Что я растил цветы в дырах её глазниц.
И, наточив косу, как бритву,
Вот-вот возьмёт реванш — а значит, мне не жить.
И я решил тогда завещание освежить,
Добавить, так сказать, постскриптум.
... Сядь поудобней, нотариус, старина,
... Пускай чернилами служит тебе волна
... И синь Лионского залива.
... Пиши, где тело моё обретёт приют,
... Когда душа и плоть, рассорившись, придут
... К необходимости разрыва.
Когда моя душа помчит за небосклон,
Чтоб встретиться с душой Гавроша и Манон,
Со всей компанией пропащих,
Пусть моё тело отправят в мой город Сет
Парижским скорым, ведь всё же не ближний свет,
Но чур – в вагоне для курящих!
(перевод Александра Аванесова)
А ведь для американцев самое страшное, тараторили французы наперебой и взахлёб — это встреча с человеком, радость жизни которого — не новый айфон, а память беззаботного детства и жизнь на Родине, который любит не доллары и стволы, а семью и друзей, которого даже смерть особо не страшит, потому что он уже итак достаточно счастлив. Такой человек не купит айфон и кока-колу, не проголосует за проамериканских Макрона и Урсулку, не пойдёт митинговать за свержение Де Голля и Путина. Такой человек будет всю жизнь петь песню Брассенса с просьбой похоронить его в родном городе Сет, потому что большего ему уже ничего не надо, он итак норм.
Когда американцы почувствовали свою силу после бойкота Олимпиады-80, а Брассенс умер, они решили окончательно решить вопрос с голлистами. Проамериканские французы получили приказ полностью и везде канселить (примечание переводчика: отменять) песню про город Сет. Дрожащим голосом осведомились, как же такое безумие и святотатство можно объяснить населению. Как пел Высоцкий: «Народ мне простит, но спрошу я невольно: Куда отнести мне Авраама Линкольна?» Да очень просто, сказали американцы. Это же деструктивная антиобщественная пропаганда, призывающая подростков к суицидальным и порочным поступкам, а взрослых — к социопатии. Проамериканские французы зарыдали, но не смогли не подчиниться американцам, которые платили им жирную зарплату менеджеров шоу-бизнеса.
С 90х годов во Франции эта песня находится под негласным запретом, яростно контролируемым проамериканскими и провластными кругами. Короткие фразы и фрагменты мелодии песни служат опознавательным знаком антиамериканского подполья. Когда я мельком услышал эту песню в Париже в 2007м, это был знак, что я впёрся на конспиративную голлистскую явку, меня приняли за антиамериканского активиста и хотели поприветствовать. Я вспомнил себя в день неудачного поиска дома Д'Артаньяна и белого бургундского: действительно, выглядел я тогда абсолютно антиамерикански.