Марина повернула налево. Где-то там, кажется, заканчивался посёлок и начинался лесок, а за лесом — река.
Шла бодро и так же бодро успокаивала себя, бормотала, что это всё возраст и усталость последних нескольких лет. И скука, одолевавшая её, потому что свой план она выполнила и даже перевыполнила.
Дорога делала резкий поворот влево, и, обогнув кусты, Марина едва не заорала от неожиданности. Об ноги стукнулся мяч, и что-то мелкое, разноцветное и хохочущее летело на неё со всех ног.
— Здрасьте! — сказала мелкая девочка звонко, и рядом с ней тут же возникла девочка чуть повыше и, очевидно, постарше.
— Привет, — улыбнулась Марина.
Девочки разглядывали Марину с любопытством, но без настороженности, одинаково склонив к плечу головы. Таких ярких детей она давно не встречала. У мелкой девочки шапка была чуть великовата, и она смешно поправляла её пятернёй в разноцветных перчатках с обрезанными пальцами. Старшая выглядела чуть солидней, и на голове вместо шапки у неё были меховые наушники. И снова Марина чуть не вскрикнула, потому что обе девицы повернулись как по команде и звонко крикнули в сторону дома, который частично закрывала песочная горка:
— Мама!
И только теперь Марина заметила женщину.
— Пойдём! — потянула за рукав младшая и тут же поскакала вперёд.
Растерянная Марина, которая вообще не ожидала никого здесь встретить, а тем более, детей, пошла за девочками.
— Здравствуйте! Вы ко мне? — улыбнулась молодая женщина и так же, как и девочки, склонила к плечу голову.
Н-нет, — покачала головой Марина, — я просто пошла пройтись, — смутилась, — я из дома Фаины, то есть Никифора, — сбилась и замолчала.
Женщина кивнула и внезапно спросила:
— Хотите чаю? Вы замерзли совсем.
Марина собиралась вежливо отказаться, но женщина уже распоряжалась, а девочки дружно кивали:
— Термос на столе, чашку принесите и печенье.
Девочки умчались, а женщина, улыбаясь приветливо, протянула Марине руку:
— Татьяна.
Термос был огромен, и девочки несли его, спотыкаясь, подхватив с двух сторон. У Марины глаза, наверное, округлились, потому что следом за девочками показался ещё один разноцветный ребёнок, торжественно несущий на вытянутых руках какую-то миску, накрытую салфеткой, и огромную чашку. На этот раз — мальчик! На голову выше девочек, но с такой же россыпью веснушек на курносом носу. Марина усмехнулась в воротник куртки, представила, как постепенно появляются всё новые и новые разноцветные мальчики и девочки.
Дети умчались маленькими пёстрыми вихрями. От печенья — из тыквы, Бог ты мой! — Марина твёрдо отказалась, а чашку взяла. И снова обдало горячей волной. Так пах чай, который делала баба Фаня. А женщина, не испытывая, кажется, ни грамма неловкости, ничему не удивляясь, рассказывала, что травы собирает сама, и Марина может не беспокоиться.
— Мы всё ждали родственников Никиши, вы из Москвы? — спрашивала Татьяна.
— Из Питера.
— Далеко, — улыбалась женщина.
Марина слушала и оглядывалась, привычно подмечая детали. Недострой. Или стройка? Навес из светлых досок больше похож на временный. Здоровенные строительные мешки, заботливо укутанные в пленки штабеля досок. Грубо сколоченный не стол даже, а скорее, что-то вроде верстака рабочего. Стройка.
Татьяна рассказала, что дом и землю они купили с мужем давно, но переехать никак не могли. Вот только весной решились окончательно.
— Мы хозяйку вашего дома не знали, только Никишу и то недолго. Но он хороший был, — Татьяна улыбалась ровно с той мерой сочувствия, которая требовалась, чтобы не выглядеть навязчиво и искусственно.
Женщина, дети, эта стройка — интриговали, чего уж.
Правильная интеллигентная речь, весь облик и поведение Татьяны никак не вписывались ни в этот недострой, ни в деревню вообще.
— Мама! — звонкое трио детских голосов заставило женщин обернуться.
— Это со мной! — быстро сказала Марина. — Это мой… спутник.
Гена выглядел встревоженным, Марина засуетилась отчего-то, стала представлять его, а умница Татьяна тут же сказала, что сейчас принесёт ещё одну чашку. И поспешила в дом.
Гена прижал Марину к себе, уткнулся носом в её макушку, забормотал:
— Потерял тебя. Проснулся, тебя нет, в доме сквозняк.
— Я забыла закрыть окно?
Гена кивнул, расстегнул куртку:
— Грел твой платок, так и знал, что ты выскочила в своей курточке и без шапки.
Платок они купили в какой-то сувенирной лавочке по дороге. Огромный, не то действительно посадский, не то подделка, но он и правда был невероятно красив, и Марине очень к лицу. Белый, с сине-голубыми узорами, он делал её глаза как будто синее, и закутаться в него можно было целиком, как в плед.
— Ох, красота какая! — похвалила Татьяна платок.
Гена, кажется, чувствовал себя вполне комфортно, восторгался и печеньем из тыквы, и чаем из трав. И одобрительно кивал Татьяне и стройке, и тому, что вот они взяли, да и переехали из города в деревню.
— А ты говорила — вымерло всё, — бодро улыбался Гена, когда они попрощались с Татьяной и детьми, заверив, что сегодня — никак, потому что — баня уже топится, но в следующий раз непременно придут на обед или ужин, или просто чаю попить и познакомятся как следуют!
Марина плелась за Геной, а он поторапливал, потому что там баня топится, не начинать же по новой!
— И откуда ты вот это всё знаешь, про баню, дрова, ты же не жил в деревне? — бормотала Марина, стараясь не высовывать носа из-под платка.
— Я строитель, забыла?
— Бань?
— И такое бывало, — весело кивнул Гена.
Только когда вошла в тепло дома, поняла, как продрогла. Не разуваясь, так и приткнулась к тёплому печкиному боку. Наивная городская курточка даже в паре с умопомрачительным платком не спасали от осенней стылости.
Прикрыв глаза, прикладывая пальцы к печке, слушала, как возится Гена с печной дверцей с той стороны, где кухня, слышала, как он вошёл в комнату, и ещё крепче зажмурилась. Гена чмокнул в щёку, пообещал, что займётся ненадолго баней, а потом придёт и поможет разобрать тут, и велел, чтобы Марина отдыхала.
И только когда услышала, как открылась и закрылась входная дверь, открыла глаза и, прислонившись к печке уже спиной, попыталась оценить масштаб хаоса. Да уж, баба Фаня бы не одобрила. Порядок она считала залогом благополучия и не выносила, когда к вещам относились небрежно.
Когда Маринка что-нибудь теряла и сочиняла вдохновенно: «Я вот тут, честно-пречестно, оставляла носочки!», — и хихикала: «Может, у них ножки выросли? И они убежали?», — баба Фаня сдвигала брови к самой переносице так, что они складывались в одну линию, будто срастались, и сердилась, и выговаривала Маринке, что у каждой вещи должно быть своё место! И всплёскивала руками, и называла Маринку пожарищем и ураганом, когда той случалось, не дай бог, испортить какую-нибудь вещь.
«Я нечаянно», — пищала Маринка и ужасно маялась, когда баба Фаня принималась строжить непоседливую девчонку. Она не кричала, не ругала, но говорила так, что Маринка и впрямь начинала жалеть горшок, который она, не спросясь, взяла да и расколола, играя. И слушать, что кто-то для того горшка добывал глину, мастерил его, старался, уставал, было невмоготу! И смотреть на жалкий расколотый горшок — тоже, потому что теперь эта вещь никчёмная, бесполезная, и выходит, напрасен стал чей-то труд?
Тогда Маринка представляла этакого киношного мастерового с мозолистыми руками и почему-то с лицом в черных разводах, как у шахтёра, и могла зареветь от жалости к неизвестному человеку, который делал злосчастный горшок. И Маринка начинала хлюпать носом и реветь, и придумывать, куда бы этот горшок можно было бы применить, чтобы он снова стал нужным и полезным.
Теперь Марина улыбнулась. В нынешние времена дешёвого пластика, полимеров и сплавов — горшок, подумаешь! Каждый месяц можно купить новую кастрюлю, ковшик или сковороду. И только здесь, где эти самые горшки так и живут свою долгую жизнь, Марина вспомнила про бабы-Фанины наставления.
Стаскивая, наконец, платок, Марина оглядела комнату, размышляя, с чего начать. Комната, «зала», как называла баба Фаня, та комната, в которой они с Геной решили ночевать, выглядела разгромленной. На стульях у печной стены Гена разложил матрас с кровати. А кровать выглядит голой. Марина провела рукой по высокой спинке: сколько лет этой кровати? Краска на металле довольно свежая, вместо пружинной сетки, на которой Марина, разумеется, втихаря скакала, представляя себя циркачкой, — чем-то обработанные доски. Но шишечки в изголовье — те самые, которые Марина помнит с семи лет.
Обвела взглядом комнату: в разных концах раззявленные дорожный чемодан и сумка, которые одним своим уверенным, слишком современным видом искажали пространство дома и будто усмехались раскрытыми ртами, из которых нахально выглядывали вещи. Как это Марина такое допустила в доме бабы Фани?!
Но стащив куртку, пошла не к чемодану, что было бы логично: именно туда она сложила смену постельного белья, нисколько не обольщаясь яркими фотографиями отеля, где планировалось остановиться. А к шкафу. Массивному деревянному шкафу с лаковыми дверцами. Шкаф, достойный той самой великанши из сказки, стоял на своих толстых деревянных лапах, будто был здесь вечно, и не берут его годы. Странно, когда Марина видела этот шкаф в последний раз, по лаку местами разбегалась сеточка трещин, а теперь поверхность была целой и гладкой.
«Наверное, реставрировали…», — подумалось ей.
Пальцы дрожали, а за рёбрами заныло немного. Отчего стало вдруг не по себе? Удалось ли Никише вести хозяйство, как при бабе Фане? Откроет Маринка тяжёлую дверцу, а там — разложены ровными стопками, как по линейке меряли, простыни, наволочки, пододеяльники, накрахмаленные до хруста? Отрезы ткани, полотняные мешки и мешочки всех размеров для трав, сушёных яблок и груш, а поменьше — под крупы и бог знает для чего ещё?
Или всё изменилось, и следа не осталось от прошлого, которое Марина не вспоминала давным-давно, так давно, что кажется, это была другая жизнь, не её.
Она решительно дёрнула дверь на себя и снова, как утром, обожгло горло и глаза горячим. И сердце ухнуло так, что Марина руки к груди прижала. Она не удивилась простыням, разложенным, как по линейке, баба Фаня кого хочешь научит порядку. Запах. Тот самый запах, который всегда утешал маленькую Маринку, и в сон она проваливалась мгновенно, уткнувшись носом в жёсткую от крахмала наволочку, от которой пахло свежо и чуть горьковато.
Она пошарила пальцами между стопками белья и наконец выудила плоский полотняный мешочек, и так с ним и попятилась к кровати.
Она сто лет не вспоминала ни деревню, ни бабу Фаню. А теперь как будто включили старый проектор и крутят, крутят пыточно плёнку воспоминаний и заставляют смотреть!
Вот баба Фаня открывает тяжелую дверь шкафа без всяких усилий и достаёт свежее бельё, а Маринка подвывает из своей комнаты так, чтобы баба Фаня слышала и хоть немного, но прониклась бы жалостью к Маринке и дала бы ей уже пирога, и молока, и без всяких бань!
И помогает стелить постель, но кое-как, и ойкает специально, и демонстрирует бабе Фане исцарапанные руки и коленки, на которых только-только корка засохла.
Знает, что сегодня баба Фаня уже навоспитывала Маринку и выговаривать не будет. Она ловко заправляет тяжеленное одеяло в пододеяльник, за Маринкой перестилает простынь и говорит, уже причитая, а не сердясь.
«И незачем было кошку трогать. Кто такое мог удумать, чтобы с кошкой в ляльку играть?», — удивляется, но не сердится баба Фаня. «Уж большая девица, уж скоро, глядишь, женихи начнут заглядываться, а она кошку удумала в пеленки рядить».
Марина и впрямь поймала кошку и пыталась сделать из неё «младенчика». Пеленала в полотенце, а кошка смотрела дикими глазами, орала дурным голосом и оставила на Маринкиных руках кровавые полосы. И за кошку Марина получила нагоняй, и за полотенце.
«А с сарая сигать какая сила тебя заставила?», — качает головой баба Фаня, будто удивляясь: «Спасибо, что только колени изодрала, а не шею свернула».
Маринка открывает рот, чтобы оправдываться, но тут же захлопывает. Бани, которую Маринка терпеть не может, очевидно, не избежать. А рассказывать, зачем она с забора сигала, вовсе не стоит. Несколько дней Маринка придумывала, как сделать крылья, и не только думала, но и экспериментировала. Уж очень ей запал в душу рассказ про человека, который сделал крылья и полетел прямо к солнцу. Не очень умный, надо сказать, человек, потому что летал бы себе низенько, и не растопило бы солнце воск. Да и вообще — клей надёжнее.
Перья Марина бросила собирать почти сразу. Этак она и за сто лет на крылья не насобирает! И озарило её, конечно, что в подушке — и пух, и перья, и отменные крылья получатся! Куда там Икару!
Пух летал по всему двору, перья клеиться никак не желали, и Маринка была вся в этом пухе и перьях и решила, что так сойдёт.
И как знать, может, и вышло бы. Но когда она приготовилась уже прыгнуть, расправив крылья, кое-как слепленные из палок и бумаги, всего картона, который только могла добыть, как услышала душераздирающий вопль. Орала бабушкина соседка — как пожарная сирена, не меньше. Ну и соскользнула Маринка с крыши. Напоминать бабе Фане про испорченную подушку точно не стоило.
А Маринка с того дня пробирается на улицу зарослями, потому что соседка, завидев её, шарахается, бормочет и крестится.
И будет баня, и Маринка будет скулить и ныть, что она поджаривается, и глаза, и раны, и ссадины щиплет, что сил нет.
Продолжение здесь.
Светлана Шевченко
Редактор Юлия Науанова