Марина водила пальцами по шершавой стене. Стена крепкая, а из-под пальцев с тихим шорохом сыпятся хлопья потускневшей краски. Местами края острые, царапают нежную кожу. Внутри тоже царапало. Горлу и глазам становилось горячо. Марина часто моргала и вертела головой, прислушивалась к залихватскому «ийэх» и следующему за ним глухому стуку.
Перед глазами, как будто вырванные из старой, местами затёртой киноплёнки, мелькают и пропадают, зависают стоп-кадрами картины, которых Марина не вспоминала давно. Может быть даже никогда.
Крепкие, как эта стена, бабы Фаины руки, с такой же шершавой кожей. Грубые, но ловкие. Марина могла часами смотреть на всё, что делают эти руки — шьют, плетут, вяжут, месят.
Вот первая встреча с бабой Фаней. Маринке она показалась ужасно большой и ужасно старой.
Марина улыбается: «Старая. А ведь ей тогда лет было, почти как мне сейчас, чуть больше».
У бабы Фани могучая спина и руки, и маленькая Марина решает, что та — Великанша из сказки. Но голос — напевный, мягкий, пересыпанный шорохом шипящих — не может принадлежать Великанше. И Марина смотрит на руки. Большие, крепкие, в шершавых мозолях. Очень рабочие руки.
Сейчас Марина смотрит на свою кисть. Нежную, гладкую, без намёка на возраст. «Идеальная рука, можно в рекламе снимать», — усмехается Марина.
— О чём кручинишься, царевна морская, вдохни, вдохни, вот это запах! — Генка несёт дрова в дом. Он излучает такую радость и от удовольствия весь распрямился, Марина любуется его плечами, спиной, и снова за рёбрами царапает, а глаза и горло делаются сухими и горячими.
Ей страшно. Ей хочется разрушить его радость прямо сейчас, потому что всё, что она задумала в Питере, вдруг стало невозможным здесь, где он выглядит таким счастливым.
Гена вернулся, сел перед Мариной на корточки.
— Мариш, у тебя лицо такое… Мысли одолели? У нас ещё в термосе кофе остался. Хочешь?
Марина отрицательно покачала головой, мол, нет. Потом задумалась и кивнула утвердительно. Гена поцеловал в макушку и сказал, что «имя вам — непостоянство».
Принёс и кофе, и бутерброд соорудил. Бутерброд Марина брать отказалась, а кофе взяла, вдыхала горьковатый запах и жмурилась, подставляла лицо осеннему солнцу. Гена Маринин бутерброд сложил со своим. Жевал, мычал от удовольствия, хлебнул из Марининого стаканчика кофе, сказал, что ещё вот столько же надо наколоть дров. Тогда они сегодня как следует протопят, а завтра ещё подтопят и — «будем как в раю, Маринуш, рай же!».
Про рай Марина сомневалась, но согласилась, что она пока будет сидеть и ничего не делать. Ничего не делать — для Марины откровение, потому что даже отдых у неё активный, с пользой и для чего-то. Как это — сидеть и ничего не делать — она не знала. Даже в кабинете у массажиста что-нибудь делала. Думала, например. А у маникюрши вообще разговаривала по телефону, не переставая.
Марина поёрзала, устраиваясь поудобнее, прикрыла глаза и стала ничего не делать. Смотреть дальше обрывки киноплёнки с её стоп-кадрами и думать обрывки мыслей.
Как они всё-таки придумали ехать сюда? Версия, что надо поехать посмотреть дом, разобраться с документами, подумать о продаже, слабенькой была изначально. И стала очевидно никчёмной, когда они ещё даже не доехали до умирающей, как показалось Марине, деревни, удалённой от всех мало-мальских цивилизованных городов и городков. По дороге попадались вымершие остатки старых посёлков, покосившиеся, полуразваленные, почерневшие дома. Генка комментировал; «Апокалипсис. Можно кино снимать», — и морщился странно, болезненно.
Придумал ехать сюда Гена, конечно. А Марина внезапно согласилась с такой мыслью. Может это оттого, что уже пару лет она чувствует себя надтреснутой. Не сломленной, а именно так — как будто трещина пошла. Преодолевая худо-бедно очередные кризисы, закрывая, рефинансируя и напрягая бюджеты и силы, Марина выкручивалась. Но сил на новую идею не было. И желания заниматься вот этим всем — тоже.
Мыслей своих Марина пугалась. Загоняла их поглубже, придумывала себе больше и больше мелких задач, чтобы не думать.
Не думать, что всё бессмысленно. Вдохновение, успех и каждодневный изматывающий своей монотонностью труд.
По её плану, составленному больше десяти лет назад, в 2020 году у неё должен быть годовой отпуск. Ей просто нравились цифры — 2020. Но ещё полтора года назад она поняла, что уже перевыполнила свой план. Квартира построена, деньги заработаны, распределены и вложены. Но по инерции Марина продолжала свою работу. Когда наступил 2019-й, поняла, что, в общем-то, можно прямо сейчас осуществлять свой план. Ехать в уютную съёмную квартиру в Испании. Наслаждаться солнцем, морем и всеми прочими благословенными дарами. И жить так целый год, пока не только не придумает, чем бы ещё заняться в жизни, но и составит новый десятилетний план. Но найдётся ли дело, которое было бы для неё таким же азартным? И стоит ли вообще что-то искать? Если распоряжаться грамотно тем, что есть, то ей и в старости не о чем будет беспокоиться.
Плечо и бок затекли, Марина отлепилась от стены, поднялась и застыла в нерешительности. Куда идти? Туда, за дом, где Гена рубит дрова с таким наслаждением, не хотелось. Он будет поглядывать на неё тревожно и не будет уже с таким счастьем рубить свои дрова.
Пошла в другую сторону. Туда, где в палисаднике стол и два кресла, которые Генку привели в восторг, а Марина их помнит с детства. Именно такая мебель и должна быть у Великанши. Вряд ли эти внушительные конструкции можно называть креслами. Кованые, замысловатые — круглый стол и три трона, а не кресла, пожалуй! Бог знает, какой фантазией придуманные и кем выкованные. Баба Фаня укрывала их не менее удивительными накидками. Накидки она сшила сама из распоротых овчинных не то курток, не то тулупов. Вечерами она ставила на невероятный стол керосиновую лампу, и по палисаднику метались тени. К керосинке летели ночные мотыльки, а Маринка их прогоняла. Баба Фаня затевала сказку, медленно, напевно, издалека. Из-за синих морей, из-за белых гор, из далёких стран приходили могучие древние люди, великие волшебники, маленькие народцы, возникали будто из-под земли.
Марина прислонила лоб к холодной кованой спинке кресла. Всхлипнула и тут же снова начала озираться, вслушиваться в стук Генкиного топора. Ни к чему это всё, ни к чему. Когда тебе семь, веришь, что древние люди — твои предки, что в твоих жилах течёт их кровь. Что есть могучие волшебники, спасающие целые народы, большие и маленькие. Что есть герой, который отправляется один в дальний путь, чтобы пройти множество испытаний и потом найти её, прекрасную Царевну, повелительницу морей, Марину.
Но герой, как выяснилось, сама Марина. И народец в жизни есть, и довольно сильный, а есть и пакостный. Но никакие волшебники не смогут помочь побеждать. Все победы — это постоянно холодный и трезвый ум и расчёт. Это необходимость всегда быть сильной и не дать повалить себя в любой схватке. Никого не жалеть, никому не доверять абсолютно, ценить своё одиночество, потому что каждый, абсолютно каждый — может предать. Сама Марина может предать, если понадобится. А дружба — это вообще выдумка. Она до тех пор, пока нечего делить. И любовь придумали для женщин, чтобы не так печально было оказываться присвоенной мужчине.
— Марин! — даже голос у Гены звучит здесь иначе. Вот уж ему действительно — рай. Ему рай. И ей надо бы настроиться, действовать, как задумано, иначе эта поездка превратится для неё в маленький личный ад. Сожаления, воспоминания — к чёрту это всё. Марина терпеть не может сожалений. И думать вот так, что, мол, «надо было». Но сейчас именно эта подлая мысль отзывается неприятно. Надо было ехать в Испанию, как только поняла, что пошла внутри эта трещина, когда началась скука. Как задумано. Не обольщаться внезапным теплом Гены. Не думать, что она может себе ещё позволить побыть с ним.
— Мар, я затопил, сейчас обмоюсь и буду кашеварить. Или, хочешь, пройдёмся сначала?
— Нет-нет. Позже пройдёмся, Ген. А хочешь, я обед приготовлю?
— Ну уж нет. Ты изобразишь что-нибудь деликатное, я тебя знаю. А тут нужно что-то исконное. В таких чугунках надо варить кулеш или щи. А не твои диетические пюрешки. Ты сама соглашалась!
Марина улыбнулась. Кулеш, так кулеш. Хотя Бог знает, что это такое.
— А вечером баньку, и не спорь, — сообщил Гена, а Марина и не думала спорить.
Она решила, что даст ему насладиться этой поездкой. Что она будет соглашаться с кулешом, баней, протопленным дровами домом.
Гена Марину пощадил и кулеш готовить не стал. У Марины глаза на лоб полезли от одного только описания, а уж попробовать сей шедевр она вряд ли бы осмелилась. Она и мясо, тушённое с овощами, где главным овощем выступал картофель, вряд ли бы стала пробовать, но теперь решила рискнуть. В конце концов, у неё будет её годовой отпуск, хамон и морепродукты. Не испортит её идеальные формы одна похлёбка!
Пока Гена готовил, небо затянуло серыми клокастыми тучами, и ветер не оставлял сомнений, что нынче точно — осень, да то и дело срывался мелкий, крупчатый дождик.
— Закрой глаза, — велел Гена и, не доверяя Маринке, закрыл их своими ладонями. Так и повёл в кухню, ладони были приятными, и пахло от них хорошо — свежей зеленью. — Открывай, — распахнул Генка руки.
Марина ахнула, вдохнула, и даже рот наполнился слюной, так аппетитно всё выглядело.
— Эх, здесь, конечно, уместней бы смотрелась такая бутыль с самогоном, но пока мы не знаем, где его безопасно купить, придётся довольствоваться вискарём!
Марина хмыкнула. Ничего себе — довольствоваться. Это не дешёвое пойло из алкомаркета, прикидывающееся истинным напитком. Но думать дальше не стала. Гена усаживал её и подавал жёсткую льняную салфетку с мелкой вышивкой по краю, которую Марина автоматически погладила — тоже дело мозолистых рук бабы Фани. Любовалась столом. Посреди на деревянной толстой доске — действительно чугунок, от которого, как только Гена открыл крышку, пошёл такой изумительный густой дух, что Марина и думать забыла про хамон с морепродуктами!
На синем с голубым блюде — яркая горка овощей: крупно порезанные помидоры и перцы, ломтиками вдоль — огурцы свежие, огурцы солёные и крупным пучком зелень — кинза, лук, петрушка.
На отдельной тарелке тонкими, видимо, для Марины полосками — сало с солидной мясной прослойкой. Хлеб поломан крупно, и белый, и чёрный; и тот, и другой — местной какой-то пекарни, купили ещё горячим. Пока везли, слопали на двоих горбушку от чёрного.
Марина даже не думала кокетничать и просить «мне чуть-чуть». Поняла, что обязательно съест свою порцию целиком!
—С приездом, Маринуш! — поднял граненую, отдающую зелёным стопку Гена.
— С приездом! — глухо стукнули стопочки. Никогда Марина из стопок виски не пила, и это было даже весело!
И от бесподобной похлёбки, и от виски сразу внутри стало горячо, и вкусно, и радостно. И Марина даже понадеялась, что не будет больше болеть и царапать воспоминаниями. А мыслям о предстоящем просто пока волю не давать.
Послеобеденное осоловение Марину только коснулось, а у Гены, который до того их вёз, потом дрова рубил, потом обед варил, глаза слипались.
— Нет-нет, я сама со стола уберу, а ты иди пока, отдохни. Давай, я сразу постель постелю?
Гена уверил, что так полежит, подремлет на покрывале и под пледом, и провалился в сон мгновенно.
Марина, пока ещё успокоенная сытной едой и алкоголем, бодро взялась за уборку. Только ловила себя на том, что старается делать всё как баба Фаня. Такими же уверенными движениями тереть посуду, вытирать стол, а мытые тарелки — до скрипа.
Оглядев кухню, кивнула себе удовлетворённо, прошла в комнату, И только тут снова ёкнуло нехорошо внутри. Тихо подошла к спящему самым безмятежным сном Гене. Даже руку протянула, так хотелось потрогать его щёку, но отдёрнула.
«Привязалась ты, Маринка, ох, привязалась к мужику», — досадовала и снова думала про «надо было».
И заоглядывалась, заозиралась, чтобы увести мысли в более безопасное русло. Пошла тихонько по дому. Многое изменилось, но не всё. Расположение комнат осталось таким, как помнила его Марина. Кухня и через большой проём — «зал». От него двустворчатые двери, там узкий коридорчик с втиснутым в него буфетом и две двери. Одна бабушкина, в другой жила маленькая Марина. А Никиша Марине и бабе Фане — даже не родной. Старая неприглядная семейная история, о которой мать, злясь на бабу Фаню, рассказала Маринке так, что выходило, что баба Фаня — большая грешница. Была у бабы Фани любовь. Неправильная. Ушёл мужик из семьи к Фаине. Никиша вроде расплаты был. Когда в дороге Гена расспрашивал, мол, кем приходился Никифор Марине, она соображала долго. Давным-давно не вспоминала она ни о чём, да и как вообще сложные родственные перипетии в двух словах расскажешь? Потом выдала:
— Никем. Кажется, баба Фаня даже усыновление не оформляла.
— Детдомовский? — удивился Гена.
Марина кивнула, Гена расспрашивать дальше не стал. А Марина подумала, что у каждого в семье, наверное, найдутся неприглядные истории. Тогда, когда мать, злясь на бабу Фаню, рассказывала такую, Марина мало что понимала, слишком много перемен свалилось на Маринку, и никак она в этих переменах себя не могла найти. Ей всё время казалось, что она — лишняя. Что все думают, куда бы её пристроить, как какую-нибудь подаренную вазу. У них была такая. Отцу подарили на работе умопомрачительную вазу, стилизованную под китайскую, что ли. И она не вписывалась никуда, и её всё время переставляли, а потом она и вовсе куда-то делась, выкинули, наверное.
В комнате было душно, Марина резко, не замечая, что царапает пальцы, стала дёргать шпингалеты на окнах, толкнула с такой силой, что стёкла звякнули, вдохнула полной грудью терпкий осенний запах. Оглянулась. В этой комнате нет ничего, что связывало бы Марину с прошлым. Но здесь, несмотря на то, что хозяина очевидно давно нет, во всём угадывалось его присутствие, его жизнь. Казалось, что Марина подсматривает, лезет во что-то чужое, во что не надо бы лезть. Хотя какие тайны могли быть у Никиши? Никиша был открытой книгой.
— Нет, нет, — бормотала Марина, — потом, это всё ни к чему! — почти выкрикнула кому-то зло.
Шмыгнула мимо Гены, торопливо, как будто боялась, что он проснётся и остановит, и будет задавать вопросы, сунула ноги в ботинки, накинула куртку, застегивая на ходу.
За калиткой остановилась, замешкалась, выбирала, в какую сторону идти.
В дороге Гена спрашивал, мол, узнаёт ли Марина места? И сам отвечал, что, наверное, нет. И дороги за столько лет изменились, и Марина была слишком мала.
Светлана Шевченко
Редактор Юлия Науанова