Аглая. Повесть. Часть 5.
Все части повести здесь
В ночь после свадьбы Аглая не знала, как такого мужа к себе подпустить, как смотреть на него. Не могла она. За столом свадебным, рядом с ним сидючи, всё время глаза заплаканные отводила, да и сам Кузьма был хмур и неприветлив, так как знал прекрасно и понимал, что никогда такая, как Аглая, не полюбит его.
Она разделась в их теперь уже совместной комнате, надела сорочку белую и легла в постель, на взбитую пышную перину – свекровь постаралась. Кузьма вошёл в комнату, в обычной своей хлопковой рубахе, вышитой по рукавам, разделся и скользнул в постель.
Почувствовала Аглая его холодное тело, когда он раздевался, глаза открыла – смотреть жутко, горб этот ужасный, ноги из-за этого кривые, тонкие, худющие… Вздохнула надрывно, глаза закрыла, чтобы не глядеть, как такое чудовище рядом с ней в постель ляжет. А как почувствовала его рядом – кричать захотелось. Потом рука его – на талии, на груди, дыхание прерывистое, прямо в лицо, с примесью самогонного духа. Хоть и старался Кузьма сильно не пить, но всё-таки с гостями пришлось.
-Ну что же ты, жена! – услышала она шёпот – глаза хоть открой, посмотри на мужа…
Аглая глаза открыла, увидела совсем близко лицо Кузьмы, маленькие щёлки глаз, длинный крючковатый нос, вот он губами тонкими тянется к её губам – так противно ей стало, подступила к горлу тошнота, не выдержала она, да как закричит.
Отшатнулся Кузьма, глаза его яростью вспыхнули, понял, что боится Аглая лица его и тела, и вообще – боится его…
-Ладно – кряхтя, сполз с кровати – не трону тебя. Вижу, что противен тебе. Спи, я пойду, на сундуке устроюсь в комнате.
И когда закрылась за ним дверь, вздохнула Аглая с облегчением, уткнулась в подушку, и заплакала о горькой своей, бабьей доле.
Плакала, вспоминая Ивана, его тёплые руки и губы ласковые, как прижимал к своей груди, какие слова нежные на ушко шептал. Понимала, что ушло это всё безвозвратно, и никогда ей не быть больше с Иваном, никогда не почувствует она себя счастливой и любимой.
Не винила она отца почему-то – не принято было в то время родителей в чём-то упрекать-винить, соблюдали тогда дети божий закон, который гласил: люби и почитай родителей своих…
На следующее утро плохо выспавшаяся Аглая встала ни свет, ни заря, принесла воды в два ведра, растопила печь, стала готовить мужу и свекрови завтрак.
Он вошёл в дом с мороза – где-то уже побывал, по каким-то делам, а может, валенками своими занимался, бросил ей хмуро:
-Чё сама с водой и дровами? Я же в куренной был, сходила бы до меня. Мужик в доме есть, как-никак…
-Да я сама привыкшая – обронила ему смущённо.
Свекровь проснулась, посмотрела с какой-то злостью на Аглаю, та завтрак наладила, усадила их за стол, сама у печи с вязаньем пристроилась.
-А ты? – спросил Кузьма.
-Не хочу пока – произнесла Аглая – что-то, видать, не то съела вчера или выпила, недужится мне…
Так и потекла тихонько их жизнь. Аглая чувствовала, что словно каменной становится – ничего ей не хотелось, ничего не радовало, текла жизнь мимо неё, как река, а она словно мёртвая в этой жизни.
Девки местные, среди которых и бывшие подруги Аглаи были, смеялись над ней, злорадствуя, что бывшая первая красавица на деревне замуж вышла за горбуна. Стоят, бывало, около колодца, идёт Аглая с вёдрами, девки щебечут, да смеются, и одна какая-нибудь языкатая, скажет что-то вроде:
-Ну, что, Аглашка, как живётся тебе за красавцем-мужем? Как в постели с ним лежится, как любится?
И смеются всей толпой. Аглая чаще всего в таких случаях молчала, не хотела скандала, ругани и связываться с этими насмешницами.
Но как-то раз не выдержала – вытянула из колодца полное ведро ледяной воды, хотела, как обычно, взять оба на коромысло, да пойти своей дорогой, но вместо этого вдруг выплеснула ведро прямо на очередную обидчицу.
Стоит девка, обтекает, а слова сказать не может – дыхание спёрло от неожиданности и от воды той ледяной, а Аглая громко так сказала:
-Ещё раз ржать начнёте, кобылы, всех по одной в Калиновке утоплю!
Девки, как горох, рассыпались по улице, возмущённо щебеча – как, мол, она посмела. А Аглая спокойно воды набрала во второе ведро, да и пошла себе к дому.
Узнав об этой истории, свекровь стала ей выговаривать:
-В твоём положении, девка, надо тише воды, ниже травы быть… Да сына мово благодарить, что в жёны тебя взял…
Не могу я так, матушка – созналась Аглая – буду молчать – со света сживут…
-Не трогай её, маманя – сказал Кузьма – права она. Этим щебетуньям только того и надо, а молчать будет – вовсе для них мишенью станет…
Но нет-нет, да пытался Кузьма к жене подступиться. Такая красавица-жена, а толку… Зачем же он женился на ней, если нет этой семейной жизни у них? Подступался, но как только видел её зажмуренные в страхе глаза – тут же вздыхал, ворчал и уходил к себе. В конце концов, дошло до того, что стал он всё больше сердиться на жену, да то и дело высказывать ей, что никуда, мол, это не годится – что за жизнь у них такая, непонятная…
И как-то раз напился, и не выдержал – пришёл домой, да и взял жену силой. В общем-то, она и не сопротивлялась, сама знала, что рано или поздно придётся ей смириться и Кузьму принять, но всё её тело и душа противились этому.
После первой их близости не стали они более близки, что опять же раздражало и страшно злило горбуна. Он видел, с каким страхом и пренебрежением смотрит на него Аглая, как пугает её его вид.
Он хотел сломать в ней это, перебороть, покорить эту неприступную девушку с красивым лицом, но сделать это миром у него не получалось. Он думал, после всего случившегося с ней, когда осталась она наедине со своим позором, а он взял её в жёны, она будет покорной и смиренной, но он ошибался – стать такой Аглая не могла, всё в ней бунтовало против мужа, против этой чужой, не её, жизни.
Каждую ночь, лёжа рядом с ней на широкой супружеской кровати, слышал он, засыпая, как она тихонько всхлипывает в подушку, а потом молится горячим шёпотом о том, чтобы забрала мама её к себе. От этого ещё больше злился Кузьма, а потому не нашёл лучше способа покорить жену, как начать бить её.
Пришёл как-то раз из своей мастерской, злой и чем-то озабоченный, в руках – ремень широкий, тяжёлый, кожаный, схватил Аглаю за косу и молча потащил во двор.
Дом их стоял последним по улице, прохожих мало было, потому ничего не постеснялся Кузьма, рассекая воздух, поднимал и опускал ремень на хрупкое девичье тело. Аглая ничего не говорила и не сопротивлялась даже, только постанывала тихонько, да лицо закрывала, чтобы по нему удары не попали.
Только когда ночью лежали в постели, спросила у мужа:
-За что?
-За что? – повторил он – а ты не знаешь? Думал, будем жить с тобой, как муж и жена, а ты до сих пор меня чураешься, смотришь так, словно я зверь какой диковинный…
-Знал же, кого в жёны берёшь. Знал про меня и про Ваньку, думал, наверное, что делаешь… Понимал, что я Ивана вечно любить буду…
Поднял руку, да и хлестанул её по горячей от слёз щеке.
Нечего ему было ей сказать на её слова.
Думал он, что таким способом сможет подчинить её себе. Потому всё чаще и чаще в своей мастерской, посреди валяной шерсти, напивался Кузьма, а потом шёл в дом, хватал Аглаю и долго бил её на морозе. Сначала ремнём, потом в ход пошли сапоги…
Свекровь за неё не заступалась, говорила только, крестя грудь сухонькими пальцами:
-Терпи девка, такова наша бабья доля…
Не знавший в своё время любви и ласки горбун и не предполагал, что любовью и лаской к жене может добиться большего, чем побоями, да битьём…
С отцом Аглая со времени своего замужества и не виделась – он словно вздохнул свободно, когда удалось так удачно спихнуть дочку, которая каждодневно напоминала ему о страшном преступлении его, замуж. Слышала только Аглая мельком, подходя как-то к колодцу, что Игнат стал очень много выпивать. Пил один, в бане, когда курил самогон, пил с Гришкой, а потом возвращался домой, где его день и ночь пилила Анна, надеясь, что мужик одумается и бросит эту самогонную оказию. Но Игнат не мог.
Иногда встречалась Аглая со своей подругой Стешей у колодца. Та смотрела на неё с жалкой улыбкой, обнимала, и они вместе плакали на морозе. Стеша старалась не спрашивать Аглаю о том, как она живёт – видела всё: что похудела подруга, подурнела, под глазами – чёрные круги, руки тоненькие и ходит ссутулившись, как старушонка. Где та красавица Глашка, что пленяла сердце её брата? Нет Глашки, была, да вся вышла.
Как-то раз увидела Стеша на запястье подруги красный след, схватила за руку, подняла чуть выше рукав тужурки и ахнула, приложив ладошки к щекам:
-Глаша, а это что у тебя?
Не смогла Аглая ничего ответить, отвела только налившиеся слезами глаза, так что сразу поняла Стеша, что происходит в её жизни.
-Он тебя… Бьёт что ли? – спросила у подруги.
Та кивнула.
-Да ты что, Аглаюшка, как же так! А за что?
-Нешто ты не поймёшь, за что, Стешенька? Я ить смотреть на него не могу, на ирода, противен он мне…
-Вот же изверг! Он, значит, так тебя привязать к себе хочет, сломать, покорить… Поганец!
Долго они тогда стояли и плакали, прижавшись друг к другу. Не знала Стеша, что подруге посоветовать, как помочь, скрипела зубами от бессилия, и только.
А придя домой, кинулась к Степану:
-Стёпа, поговори с ним, ради Христа!
-С кем, Стешенька?!
-С горбуном! Бьёт её Кузьма, Глашку-то – сбивчиво стала говорить она – совсем убьёт девку! Она вся похудела, страшная… Вся в красных полосах и синяках. Стёпа, поговори с ним, прошу, покрепше, по-мужски… Убьёт ведь он её!
-Да ты в своём ли уме, Стешенька?! Как же я в чужую жизню семейную полезу?
-Стёпа, прошу тебя! – кинулась в ноги мужу, обхватила руками колени – Стёпа, убьёт он её, сделай что-нибудь!
-Стеша, да что ты говоришь такое?! Как я могу? Что я скажу ему? Он скажет – это моя семья, чё суёшься, я же в твою семью не лезу. Как я с ним поговорю.
-Стёпа, её же совсем, получается, защитить некому!
-И не проси! – Степан резко развёл руки жены, вырываясь – не проси, Стешенька. Ничего я делать не буду. Ещё сам потом виноватым останешься. И ты не лезь, слышь!
Он свёл к переносице густые светлые брови:
-Не лезь, слышь, запрещаю я тебе! Это их жизнь, они сами разберутся, а ты не суйся туда. Узнаю – сам выпорю тебя!
Он ушёл из дома, громко хлопнув дверью, а Стеша, заливаясь слезами бессилия, рухнула на кровать в горнице и пролежала так, пока муж не вернулся.
****
Всё чаще виделась Игнату его Тасенька – приходила она к нему во снах, вставала на пути, когда он пьяный возвращался по тёмной улице, виделась она ему вместо деревьев или на небе, среди звёзд, когда он поднимал свою кудлатую голову наверх, чтобы глотнуть морозного воздуха.
И слышались ему даже слова её, слова горечи и разочарования:
-Что же ты, Игнатушка, дочь нашу сгубил и дальше губишь? Как же так?
Она не обвиняла его, не упрекала, смотрела только с жалостью и горестью, отчего Игнату становилось ещё хуже. Падал он в белый снег лицом, чтобы не видеть Таисию, не слышать её мягкий голос, зарывался в сугробы головой и лежал так долго, неподвижно, пока галлюцинация не пропадала.
Стал он злым, хмурым, неуправляемым, всё чаще покрикивал на Анну и детей, всё меньше делал дела по дому и всё больше зарывался в беспросветную жизнь свою. С Аглаей он старался не встречаться, лишь по редким слухам то тут, то там, знал, что жизнь у дочки не сахар – кто-то у колодца или в сельпо успел заметить красные, широкие полосы на руках у его дочери. И с холодеющим от предчувствий сердцем Игнат понял, что Кузьма бьёт Аглаю.
Когда поделился он этим с Анной и стал было собираться, чтобы пойти и поговорить с Кузьмой, та на него зашикала, встала перед дверью, запричитала:
-Ты что, ты не смей, дурак старый. Они сами разберутся, в своей семье. Сунешься – ещё и виноватым окажешься. Не смей!
Хотел он было оттолкнуть Анну, да ринуться спасать свою дочь от горбуна, но она вцепилась ему в рубаху, заверещала:
-Не пушшу! Хоть убей меня – не пушшу! Дитёв захотел одних оставить?! Не дам! Не смей!
Так и не пошёл никуда Игнат, мучаясь мыслью о том, что в который раз предал свою дочь, свою кровиночку.
****
А Кузьма так и продолжал бушевать. Он уже и не рад был, что женился на Аглае. Натыкался на её тоскующий, неживой взгляд, и тут же в душе его восставало всё самое тёмное и запретное – страшно раздражало его, что не может Аглая к нему привыкнуть, и конечно, никогда не сможет его полюбить.
Как-то раз утром Аглая встала, чувствуя боль и ломоту во всём теле, в животе неприятно крутило, перед глазами летали чёрные мушки, в горле стоял тошнотворный, противный комок.
Еле успела она накинуть тужурку, да выскочить за калитку, в огород. Хорошо, что ни свекрови, ни Кузьмы, дома не было.
Скрутило желудок сильным спазмом, совсем плохо стало ей. Когда же всё прошло, сползла она тихонько вдоль забора в бессилии, прямо в снег, вытирая со лба холодный пот и со страхом вдруг поняла, от чего ей так резко плохо стало.
Ждала она ребёнка, и ребёнок этот, по её предположениям, был вовсе не от мужа…
Продолжение здесь
Всем привет, мои хорошие)
Вот меня всегда поражала в людях эта способность "топить" человека, хотя он уже и так, можно сказать, ниже дна. Я сейчас про тех, кто насмехался над Аглаей. А ведь кто-то из них наверняка раньше были её подругами. Да и сейчас это есть, никуда не исчезло - человеку плохо, а его стараются ещё больше в грязь затолкать, посмеяться, поехидничать, с целью показать, что вот- у нас-то лучше, чем у него... Ничего не изменилось... Как раньше было, так и сейчас осталось. Невольно вспоминаются слова Воланда из "Мастера и Маргариты": "Ну, легкомысленны… ну, что ж… и милосердие иногда стучится в их сердца… обыкновенные люди… в общем, напоминают прежних… квартирный вопрос только испортил их…". И прямо как-то хочется сказать - может, нам чаще надо быть милосердными? А не только тогда, когда оно "иногда стучится в их сердца"?
Я желаю Вам, мои хорошие, быть терпимыми к чужим слабостям и милосердными к тем, кому сейчас плохо. Остаюсь всегда Ваша. Муза на Парнасе.