Окончание. Начало здесь
Бабка Вера цапнула залог и оплату за месяц вперед, расшаркалась и испарилась. Таня, оглянувшись, чуть не расплакалась. Вид из окна потрясал – перед глазами выросла сплошная стена из красного кирпича. Солнце в комнату практически не попадало. Таня с опаской вышла из своей норы и бродила по коммунальному лабиринту в поисках ванной комнаты и кухни.
Ванная представляла собой удручающее зрелище: грязный ржавый унитаз, множество стульчаков на стене, и сама ванна – вся покоцанная, страшная и неопрятная. На зеркале – трещина. Кухня – и того страшнее! Отколотая плитка на стене и полу. Семь столиков-пеналов под навесными шкафчиками, каждый красноречиво говорил о благосостоянии своих владельцев. Судя по всему, здесь проживали неблагонадежные жильцы – батарея бутылок в углу кухни об этом просто кричала.
И веревки, веревки, веревки с бельем пересекали помещение, как лазерные лучи в фильмах про ограбление банка. Посередине кухни какая-то молодуха развешивала белье. Ультра-короткий халатик оголял длинные ноги. В крашеных губах девушки дымила сигарета.
- Ну, что рот раззявила? – добродушно спросила девица, - новенькая?
- Да, - выжала из себя Таня.
- Как зовут?
- Меня не зовут, я сама прихожу, - попыталась Таня сострить, и тут же поспешила представиться.
Молодуха шутку оценила:
- Да ты бойкая! Поладим. А я – Светлана.
Так Таня познакомилась со Светкой Лизуновой. Девица была шебутная и неспокойная. Обычно, по понедельникам, она спала до обеда, потом громко орала на соседку Глашу, женщину неопределенного возраста, курила и болтала с Таней, потом жарила картошку с колбасой, обедала, выпивала две бутылки девятки, долго красилась и убегала из дома на всю ночь. В остальные дни недели Светка болталась где-то до семи вечера. Приходила злая и нетрезвая, курила на кухне и исчезала в своей комнате до утра.
Деньги у Светки водились – она подкармливала вечно голодную Таньку картошкой прямо со сковороды и учила жизни. Потому что Таня жить не умела.
В модельном агентстве ее сразу приняли на работу. За фактуру! Таню покрасили и подстригли, сделали маникюр и педикюр, выщипали густые от природы брови и придали внешности дорогой вид. Несмотря на умопомрачительные шмотки, изысканно смотревшиеся в кадре, Тане ничего заработать так и не удалось.
В день зарплаты ей выдали сто баксов. Сто баксов! Это же половина зарплаты мамы Светки Ивановой! Стоило ради этого рваться в северную столицу? Таня недоуменно смотрела на Пыжика, Алексея Пыжикова, директора кастинга и ровным счетом ничего не понимала.
- Что? Что ты глазками хлопаешь, деточка? – Пыжик поднял левую бровь.
- Алексей Викторович, а это все, что ли? – спросила она.
Пыжик послал ее подальше и пригрозил увольнением. Разговор закончился, так и не начавшись.
Девчонки из агентства особо к себе не допускали новенькую. Но тут пришлось. Танька рыдала так, что стены тряслись – в голос. Пришлось популярно объяснять дурехе, ху из ху. А чего Танька хотела – красивой жизни? За бесплатно? Она что, Клава Шиффер? Топ модель? Нет уж, крутиться надо самой. Это еще спасибо пусть скажет, что вообще в минус не ушла – парикмахер и стилист стоят дорого!
- Но я думала… - лепетала Таня.
- А меньше думать надо, - прервала ее одна из «нимф», - корчит тут из себя принцессу. Да кто ты такая? Чем ты лучше меня, например? С чего это ты решила, что мы тут миллионы получаем?
Таня, взглянув на толстый, змейкой, золотой браслет на запястье «нимфы», ей не поверила. «Нимфа», перехватив Танин недоверчивый взгляд, выдохнула в лицо новенькой облако табачного дыма.
- Ты от сопровождения отказалась? Отказалась. Ц*лку из себя решила строить? Строй дальше, идиотка. Ты думаешь, мы фоточками зарабатываем?
Все просто на самом деле. Главным источником заработка девочек были мужчины: разные. Старые и молодые, тощие и толстые, щедрые и жадные, жестокие и не очень. Объединяло мужиков одно – деньги. Деньги позволяли делать с нимфами все, что душонка пожелает. Даже бить. Даже кости ломать. Они называли девушек презрительно «телками», «модельками» и за людей их не считали.
Таню вынесло из агентства штормовой волной. Светка-соседка отпаивала Таню крепким пивом и утешала:
- Ну ты деревня, Танюха! Ну ты село! Кто же по нашим временам отказывается от такого? С твоей-то внешностью? Да мне бы такую, я уже давным-давно олигарха какого-нибудь захороводила! А так – приходится на Апрашке стоять! Ты за жилье Верке чем собираешься платить?
- Не знаю, - прошептала Таня.
- То-то! – Светка затушила сигарету, - ладно, молись богу, что я добрая! Помогу тебе!
- Я не пойду в п*оститутки! – закричала Таня.
Светка округлила глаза.
- Ты меня за п*оститутку принимаешь? А по морде не хошь?
***
Апрашкой называли крупный рынок. Светка там торговала турецкими шмотками. Она лихо зазывала покупателей и виртуозно навязывала им платья и штаны. Пока растерянные «лохи» оглядывали себя в зеркале, Светка накидывала пару сотен на ценник, втюхивала товар несчастным и оставалась при наваре.
Таню устроили на продажу обуви. Первые дни она жалась к стене продуваемой всеми ветрами палатки, но потом потихоньку освоилась. Просто, если подражать голосистой Светке, то можно в день зашибать по триста рублей. Если экономить на всем, то можно и за комнату Верке платить, и на себя кое-что останется.
Через три месяца Таня научилась курить. А по зиме уже лихо опрокидывала рюмку за рюмкой в горло, чтобы согреться – деревянные поддоны совсем не защищали ноги от пронизывающего холода. Таня постоянно бегала в туалет. А если выпьешь – становилось чуть теплее. Потому-то ее Светка приходила домой хмельная и усталая.
Она давно уже привыкла к нескончаемой веренице покупателей, к их одинаковым вопросам, к лицам узбеков, продающих «плев горячий», к охране, к браткам, рыскающим среди палаток, каждое утро взымающих «оброк» за место. После шли представители рыночной администрации и тоже брали плату за торговлю. Отчаянные люди, владельцы точек! В чем, чем, а в работоспособности их не обгонишь! Мотаются за границу, челноками – туда-сюда. Разбирают товар, носом чувствуют облаву или шухер, лавируют между молотом и наковальней, разоряются подчистую и снова поднимаются из пепла…
Волка ноги кормят. Таня так не умела. Светка же, наоборот, флюгер свой на бизнес направила: через три года открыла собственную точку. Таню взяла к себе продавцом. И переменилась сразу же – куда-то подевалась веселое покладистое раздолбайство. Хозяйкой Света была взыскательной – каждую неделю проводила ревизию и высчитывала недостачу из Таниного жалованья.
Жизнь из пестрой стала серой. Таня огрубела с годами, растеряла свою колдовскую красоту, не один раз потерпела сокрушительное поражение в любви. Да какой там любви… Торговцы, поголовно женатые, в начале ухаживаний дарили ей цветы и торты, а потом, истрепав Танины нервы, бросали ее со словами:
- У меня жена и дети! Нечего тут перед глазами мельтешить!
Пара абортов подорвала и без того испорченное Танино здоровье. Она отупела, стала похожа на истасканную клячу, которая уже не реагирует ни на кнут, и ни на пряник, только смотрит в одну точку мутными глазами, с уныло повисшей губой на облезлой морде. Уже не верилось в чудо, в красивую мать-артистку, в музеи и театры…
Тане казалось, что весь ее мир – рынок. Грязный полосатый рынок с бомжами и бичовками, пирующими за стенами контейнеров, с костлявыми псами и драными кошками, с крысами, открыто шныряющими среди мясных прилавков, с небритыми лицами торгашей. И весь Питер, кажется, кричит: плев горячий! Горячий плев!
***
К двадцати восьми годам Таня не могла уже спать спокойно. Даже ночью перед глазами стояла полосато-клетчатая рыночная сутолока. Таня выпивала бутылку водки. Получалось провалиться в сон. За десять лет питерской жизни она подурнела и превратилась в обычную продубленную ветрами торговку.
И снились ей странные желто-зеленые сны. Аккуратный, крашеный желтой краской домик на фундаменте, спрятавшийся в изумрудной листве берез. Мать моет полы, и в горнице пахнет влажной древесиной. Голым ногам приятно ступать по гладким доскам, и носу приятно вдыхать запах только-только затопленной печи. Отец на пороге, простой, заматеревший неулыба. А глаза-то – добрые. Мать ругает отца:
- Не топай по намытому сапожинами, горе ты мое! – Но голос ее не злой, прячет смешинку.
Вся семья садится за стол, мать наливает в кружки топленое молоко… Молоко льется, льется через край, по яркой клеенке на столе, на мытый пол, и молока много, много, и конца и края нет молоку…
Последний «хахаль» украл у Тани отложенные на комнату деньги и поставил под глазом фонарь. Не выдержала – напилась с горя, и в первый раз в жизни не пришла на работу. Светка уже проживала в собственной комнате в новом районе. Она ворвалась в Танькину халупу и коротко рубанула:
- Ты уволена.
- Пожалуйста, Света, прости! – Таня с трудом разлепила губы.
- Все, Таня. Достала. Нормальные люди из любого дерьма выкарабкиваются, а ты – приспособленка. Кровь мою пьешь. Ты глянь на себя – чучело. А ведь такая девка была…
***
Верка тоже не проявляла сочувствия.
- Выметайся! У меня нормальные жильцы найдены!
Ее просить о пощаде бесполезно. Бабка Вера умела считать бабки. Бабка Вера умела жить.
Таня взглянула на себя в зеркало – краше в гроб кладут. Заплакать снова не успела. К горлу подкатила тошнота – она побежала в туалет, где ее рвало, и рвало, и этот процесс казался бесконечным.
Тошнота не проходила. Таня подсчитала в уме дни и с ужасом поняла: беременна. И куда ей, беременной, идти? Денег даже на батон нет! Конечно, она попробует заработать на рынке… А ночевать где? Под стенами контейнера? С бомжами и бичихами?
***
Вот что, Танька! – Светка с укором смотрела на нее. Не нужно было тащиться к Светкиной точке, так унижаться. В палатке торговала бойкая девчонка, веселая хохотушка, видимо, откуда-то из Краснодарского края – уж больно мягкое «г» было у нее.
- Вот что я тебе скажу, - продолжила Светка, - а ведь это не край! Это, может быть, спасение твое. Залетела – хорошо! Ты домой, к матери и отцу возвращайся! В чистый воздух, на молоко, к родным людям!
- Да как я им на глаза покажусь, Света! – взревела Таня, - в таком виде, без денег, без всего?
- Нормально покажешься! Простят! – оборвала Таню Светка, - я не зверь, знаешь ли! Пойдем-ка к Леночке, подстрижемся, пододену тебя, денег на дорогу дам. Считай – расчет! Ты пойми – Питер не для всех! Он и кормит, он и губит! Не здесь твое место, а на Родине, дурочка! И ребеночку не надо тут жить!
Таня снова заплакала. Таня доверяет ей?
- А ты не боишься, что я эти деньги промотаю?
Светка улыбнулась.
- Не боюсь. Промотаешь – твоя печаль. Придешь снова, охрану позову. Мне что?
Купили билет до Вологды. Поели в привокзальной кафешке. Вместо рюмок чайные кружки.
- Пить не буду больше. И так боюсь, что больного рожу, - твердо сказала Таня на раздаче.
Объявили триста восемнадцатый. Светка обняла Таню на прощанье, проводила до перрона.
Таня нашла свое место. В окно на Светку она не смотрела. Когда Архангельский триста восемнадцатый, качнувшись, как пьяный, стронулся с мертвой точки, Таня так и не подняла глаза. Это уже потом, где-то через полчаса, когда в окнах вагона замелькали зеленые и желтые деревья, она поняла – кошмар уходит, и ледяная плита, лежавшая на сердце, тает.
В глубине живота искрится новая крошечная вселенная – новый человек. Впереди – неизвестность.
Таня не знала, живы ли родители. Остался ли на прежнем месте родной дом, из которого она предательски сбежала десять лет назад, что сделалось с самой деревней – ничего она не знала. Но Тане хотелось верить, что все будет хорошо. Что она увидит мать и отца, обнимет их, расцелует, упадет им в ноги и обмоет слезами эти родительские натруженные ноги. Их ноги, руки, плечи и глаза – то, что свято для каждого человека. То, от чего она, молодая дура так рьяно открещивалась!
Господи, домой! Я еду домой! Спаси и сохрани мя! Ангела мне в дорогу! – вздыхает Таня и легко, счастливо погружается в пушистое облако сна.
Автор: Анна Лебедева