Дом, милый дом. Так получилось, что наш домик, приютившийся почти в конце улицы, был самым маленьким. У него было всё, как у больших соседей: парадная с камином и консьержем, два запертых черных выхода и двор-колодец. Но вырос он всего на четыре этажа без лифта и восемь небольших квартир. Видимо, поэтому нас не коснулись переселения и уплотнения – дом изначально заселили сотрудниками Петербургского, а потом Ленинградского, университета со всеми чадами и домочадцами. К моменту моего рождения из всех буржуазных пережитков во всем доме их осталось только два: бессменный консьерж Поликарпыч, который именовал себя инвалидом войны 1812 (он был такой старый, что мы безоговорочно ему верили), и моя няня мадмуазель Софи, которая была еще гувернанткой моей мамы.
Я родилась в семье ученых поздним единственным ребенком. Они были так увлечены своими изысканиями в области прикладной физики, что не замечали ничего вокруг. Думаю, именно няня заставила их продолжить род, а потом полностью взяла на себя заботу о новом члене семьи. Родители единодушно назвали меня Клавдией в честь актрисы Клавдии Половиковой. Мадмуазель Софи фыркала как тигрица и возмущалась «деревенским» именем, называла меня Клодин и принципиально разговаривала со мной при родителях только по-французски.
Так получилось, что ни в нашем, ни в соседних домах моих ровесников не было. Поэтому я в хорошую погоду гуляла с Софи, на ходу разучивая таблицу умножения на пяти языках, блуждая в дебрях артиклей и неправильных глаголов и вспоминая историю всех правителей, войн и фавориток. В плохую погоду я бродила по соседям. С удовольствием смотрела старые фото и подлинники картин известных художников, получала в подарок колечки и бусы, приносила старикам керосин из лавки и дрова из сарая.
За время своих прогулок по чужим квартирам выяснилось, что я легко нахожу потерявшиеся вещи и могу по запаху определить, где что готовят и кто у кого был в гостях. А еще меня могут не замечать. Софи считала, что я умею «отводить глаза».
Квартиры были абсолютно одинаковыми. Лестница вела по кругу, образуя колодец. На каждой площадке две двери. Наша была на третьем этаже налево. От двери шел широкий коридор – на правой глухой стене размещались шкафы с верхней одеждой, слева шли двери в комнаты: гостиная, рабочий кабинет, спальня родителей и моя комната. Их окна смотрели на улицу. Печи располагались между гостиной и кабинетом и между спальней и моей комнатой. Топились они из коридора. Затем коридор поворачивал направо. Там были ванная комната, туалет и кухня, смотревшие окнами во внутренний двор. Эти помещения обогревались большой печкой-голландкой в бело-голубых изразцах. Мадмуазель Софи продолжала готовить на ней даже при наличии керосинки.
Будучи совсем крошкой, я думала, что в кухне наша квартира и заканчивается, но потом поняла, что няня вечером уходит на кухню и … исчезает! Маленькую Клаву-Клодин обмануть можно было, но ее нос – ни за что! Однажды я проснулась очень рано – лишняя кружка молока дала знать. Сделав свои дела, я пошла на кухню в поисках какого-нибудь перекуса. Родители спали, Софи не было видно. Вдруг я почувствовала запах оладий. Единственный человек, который готовил их с корицей – няня. Запах шел от большого двустворчатого шкафа, стоявшего у дальней стены. В одной половине за стеклом стояла посуда, лежали скатерти и полотенца. Я постучала в глухую дверцу.
Так я узнала, что за шкафом жизнь продолжается – там обитает Софи. Большая комната окнами во двор делилась условно на две зоны – кухню с печкой и раковиной, и спальню. А если выйти на лестницу через дверь в противоположной стене, то окажешься на площадке черной лестницы, где еще одна дверь вела в уборную. Оказывается, родители давно уговаривали Софи перебраться в квартиру, но она категорически отказывалась: здесь было ее царство.
Я поднялась наверх и спустилась до первого этажа, выяснив, что наша дверь на лестницу – единственная в нашем крыле. У остальных все было замуровано. Дверь во двор снаружи выглядела заброшенной, но изнутри замок был хорошо смазан, рядом висел ключ – это папа позаботился о комфорте Софи. Будучи единовластной хозяйкой черной лестницы, Софи хранила в шкафах на лестничной площадке стратегические запасы: крупы, макароны, соленья и варенья.
Первого июня я закончила шестой класс и отметила свое двенадцатилетие. Соседи сверху – две пожилые пары – еще в мае уехали на дачу сажать рассаду огурцов и георгинов. Соседи со второго этажа с детьми и внуками со дня на день отправлялись в Крым на пару месяцев – отпуск у преподавателей длинный. Соседка из квартиры напротив предпочитала Минеральные воды и уезжала всегда двадцать пятого мая. Когда-то в этот день она познакомилась с ныне покойным супругом, это была ее любимая дата. На первом этаже под нами проживал Поликарпыч. Он был вдов, два сына служили на Дальнем Востоке. Квартира справа давно пустовала, Поликарпыч приспособил ее под дворницкую. А мои родители, поздравив единственного отпрыска с днем рождения, рванули в Москву, на последний в этом сезоне научный симпозиум. Как шутил Поликарпыч, на хозяйстве остались стар и млад: девочка и два старика.
В таком составе мы и проснулись двадцать второго июня под вой сирен. Сначала все казалось каким-то нереальным. Вечером на улице отключали свет, ввели комендантский час, окна закрылись темными шторами. Потом начались обстрелы и бомбежки, потом ввели талоны. Наш консьерж оказался волшебником – он сумел получить талоны на всех жильцов: мы делали запасы, надеясь, что соседи вернутся.
Потом не стало воды и электричества, урезали нормы продуктов, началась блокада. А по домам пошли мародеры. У Поликарпыча были ключи от всех квартир, мы унесли всё ценное в подвал. Забили досками окна на первом этаже и половину входной двери. Я углем нарисовала две полосы на полу и набросала досок – словно что-то вытащили из дома. Иногда в дверь заглядывали какие-то люди, но видели разруху и уходили. В квартире консьержа тоже был замурованный выход на черную лестницу, пришлось отбить штукатурку, чтобы ею можно было пользоваться. Дверь черного хода на пустой половине мы заколотили, а с нашей стороны использовали для похода за водой или в магазин. Ведра с нечистотами я старалась выливать подальше, сохраняя нежилой вид дома.
В магазин ходила с брезентовой торбой: надевала ее под пальто как кондукторскую сумку. На маленькой худенькой девочке она не была видна даже с продуктами. В лавке старалась убрать пайки как можно незаметнее, прижавшись к прилавку. Однажды недалеко от дома меня схватил за плечо парень – он видел, что я отоварила талоны. Я развернулась и протянула ему на ладони обгрызенную горбушку. Он махнул рукой и убежал, а я прислонилась к стене – ноги так дрожали от страха, что не могла идти. Конечно, дома я промолчала. Но потом, выходя из дома, я представляла вокруг себя кокон. Вот он сжимается, оказывается внутри меня, и я для всех исчезаю. Больше меня никто не пытался ограбить.
Мы с няней перебрались на первый этаж к Поликарпычу. Таскать воду на третий этаж не было сил, топить его две комнаты было проще, чем наши четыре и, самое главное, дым от печки, когда мы топили или готовили, был практически невидим на выходе из трубы. К зиме стало понятно, что в дом никто не вернется, а нам надо выживать. Я прошлась по квартирам и собрала все запасы. Вскоре перестали выдавать мясо. Потом грянули морозы. Мы сидели в одной комнате, завернувшись во все, что было теплого. Я принесла варенье из запасов Софи и сварила кашу. Пора идти в лавку.
У входа толпились люди – дверь была закрыта, но ругаться ни у кого не было сил. Объявление сообщало, что лавка будет работать через день – не собрали продукты, потому что нет водителя. Потихоньку народ начал расходиться. Я видела прозрачно-голубые лица и знала, что вот тот, самый «синий» не дойдет живым и до конца улицы. У следующего дома он присел на крыльцо и медленно завалился на бок. Я не хотела смотреть, как прохожие вытащат у него талоны, поэтому быстро пошла прочь.
Задумавшись о мимолетности жизни, я забрела куда-то. И вдруг почувствовала запах жареной курицы. Возможно, это была полуголодная галлюцинация, но я шла к ее источнику.
В доме не было света, но из полуподвала слышны были голоса и одуряющий запах еды. Окно на уровне пояса – я села на корточки и приникла к щелке. В приоткрытое окно на шорох выглянула румяная полная женщина в переднике. Увидев меня, она громко сказала, дыша свежевыпитым вином:
- Какая худая кошка! Держи кусочек!
Что-то горячее в промасленной бумаге упало мне в руки. Я скороговоркой бормотала слова благодарности неизвестно за что – Бог его знает, что было в свертке. А потом услышала шепот:
- Ты просто ребенок, ты должна жить. Приходи через день в это время.
Окно захлопнулось, и женский голос сквозь смех рассказывал, как кормил кошку. Возможно, последнюю кошку в Ленинграде.
Я летела домой, поскальзываясь на поворотах. Мне казалось, что запах еды из торбы под пальто слышит весь город. А дома мы устроили пир – половинку курицы, оказавшуюся в свертке, мы ели два дня. Все знали, что в городе есть «черный рынок», где за огромные деньги можно было купить и тушенку, и кур, и масло. Или выменять на что-то дорогое. Адрес постоянно менялся, но его передавали друг другу. Я страшно боялась потерять своих стариков, ведь от родителей не было никаких вестей.
Моей задачей было всех дотянуть до снятия блокады, поэтому через день я собралась к окошку не с пустыми руками – взяла пару колечек, подаренных мне соседями. Понимала, что цена их не велика, но это лучше, чем ничего. Плохо помнила, куда мне идти, но дошла до продуктовой лавки, а там ноги сами меня вынесли к нужному дому с умопомрачительным запахом. Сегодня была говядина.
Я тихо мяукнула в приоткрытое окно. Оно распахнулось, меня втянули внутрь. Женщину звали Серафимой, она двадцать лет назад приехала из далекого села учиться на медсестру, но симпатичную барышню приметил сосед по лестничной площадке и пригласил работать кухаркой в закрытом клубе – деньги и еда в обмен на молчание. С началом войны ничего не изменилось. Но Симе уже было тяжело одной работать сутки, она искала помощницу. Я протянула ей колечко – в подарок за курицу, на глазах женщины заблестели слезы, она прижала меня к себе.
Прошел месяц, я через день ходила на работу. Сима открывала дверь - вынести мусор – и я проходила на кухню. Ночью с пакетом еды я точно также уходила. Охрана меня не замечала. Патруль, проверявший нарушителей комендантского часа, тоже. Не обращал внимания и человек, которого Серафима почтительно называла Мастером. Но встретиться нам пришлось – я выдала себя, напевая детскую французскую песенку про картошку.
Мастер пришел распорядиться на счет обеда и услышал меня. Я пошла сдаваться. Первым делом поинтересовался, почему я не прошу денег за работу. Я объяснила, что идти мне с ними некуда, а еды на троих вполне хватает. Но более всего его интересовало мое знание языков. В борьбе за жизнь моих близких я была готова и готовить, и переводить, да хоть стихи читать. Гарантией нашей жизни было мое молчание.
Я переводила статьи из свежих иностранных газет и передачи, которые ловил большой приемник. Когда объявили о снятии блокады, Мастер предложил уехать с ним и его товарищами в другую страну, стать членом масонской ложи за заслуги в военное время. Конечно, я отказалась – старики на руках, родители могут вернуться. Мой отказ был принят с пониманием. Я получила очень приличную сумму денег – за все время работы. Охранник проводил меня домой. Больше мы не виделись – Серафима уехала с Мастером, дом опустел.
Весной в город начали возвращаться жители, и только наше крыльцо пустовало. Лишь однажды пришел почтальон, молча отдал пачку пожелтевших листков и ушел, грустно махнув единственной рукой. Пришли похоронки на всех соседей, включая моих родителей, которые ушли на фронт прямо с симпозиума. Поликарпыч держал в руках сообщения о геройской смерти его сыновей и качал головой – теперь ему незачем жить. Софи утерла слезы и твердым голосом сообщила, что сохранила метрики моей бабушки, мы получим по ним паспорта, и нас никто не выселит из дома.
Дом, милый дом. Когда отгремели залпы Победы, в квартирах не осталось ни мебели, ни паркета – мы все сожгли в печке. Первого июня мне исполнилось 16 лет, и мы с Софи отправились в милицию получать документы. Нас поздравили с тем, что мы выжили и сфотографировали. Я написала заявление на смену имени – за шестнадцать лет меня называли Клавой несколько раз в школе, а все остальное время я была Клодин. Дама в паспортном столе покачала головой, но в просьбах блокадникам было велено не отказывать. Деньги Мастера помогли мне выучиться. Позже Поликарпыч прописал в своей квартире моих детей: думаю, этому способствовала парочка картин из наших «запасников». Дом заполнялся незнакомыми лицами, в него въезжали новые жильцы. Жизнь продолжалась.