Спала я в ту ночь очень плохо. Всё ворочалась в тишине - вернее, не тишине. Её здесь, в Доме, никогда не бывает: слышны равномерные вздохи системы подачи криогенной жидкости, гудение водяных и масляных насосов, шелест лопастей системы вентиляции, басовитый гул генератора, пощёлкивания термодатчиков каждой комнаты, и много-много других звуков, которые я научилась выделять из общего фона, и про которые папа объяснил мне, какие механизмы их производят.
Так что абсолютно тихо здесь, конечно, никогда не бывает. Но когда с детства слышишь всё это, как-то и не замечаешь его…
А тут я ловила себя на том, что начинаю чутко вслушиваться: нормально ли гудит генератор? Не замедляют ли вращение вентиляторы?! Не слишком ли жалобны всхлипы помпы?
Потому что теперь-то я отлично понимала: если что-нибудь из этих замечательных механизмов испортится, мы с мамой и папой можем просто… умереть! Ведь мы целиком зависим от того наследия, которое сто пятьдесят лет назад построили и разместили здесь безымянные инженеры и техники. Которые отлично понимали, что сами они умрут - в Убежище, как объяснил папа, могло прожить одновременно не более десяти человек.
И - не более ста двадцати лет.
Вот над этим я как раз и думала: почему нас - только трое. И куда делись остальные семь положенных для Дежурной вахты человек?
Ответов получалось только два: или они умерли от какой-то болезни… Или сами покончили с собой.
Догадаться, что это могло быть сделано для того, чтоб оставшихся ресурсов, как их всегда называет папа, хватило подольше, мне было нетрудно.
Не помню, как я заснула, но просыпалась часто, и на подушке было мокро - от слёз. Я даже два раза переворачивала её.
Утром мы умывались и завтракали без папы: он уже ушёл в машинный зал, так как срочно что-то важное там должен был доделать. За завтраком, ещё до начала занятий, я спросила маму:
- Они все убили себя сами? Ну, те, кто жил здесь, в Доме, до нас?
Мама, как мне показалось, растерялась. Потом взглянула мне прямо в глаза:
- Знаешь что, лапочка моя, лучше я не буду тебе врать. Да, они убили себя сами. Это было добровольное решение наших праотцов и праматерей. Шесть человек, вытянувшие короткие спички… ушли из жизни. Это случилось пять поколений назад - ну, то есть, почти сто лет. Ты уже всё поняла сама: они так поступили, чтоб оставшиеся в живых четверо смогли прожить подольше. Потому что запасённых ресурсов пищи и кислорода хватило бы только на сто двадцать лет. Учёные не рассчитывали, что нам придётся ждать так долго… Да и никто не мог подумать, что придётся ждать так долго!
- А почему они не подумали об этом, и дали вам так мало ресурсов?
Мама снова долго молчала, глядя прямо мне в глаза. Сказала:
- Знаешь, для шестилетней девочки ты как-то… Слишком быстро начинаешь ухватывать самую суть наших проблем. А ведь я ещё не начала второй урок.
Доедай-ка. И пойдём.
Я всё расскажу тебе.
На втором уроке мама рассказывала мне, как устроено наше Убежище.
Наш Дом.
Она достала огромные листы чертежей, и показывала их мне. Но в чертежах мне было трудно разбираться, и я ничего не поняла. Я маме так и сказала, сдерживая слёзы - я знала, что ей будет неприятно, что она про себя подумает, что не может мне ничего толком объяснить. Она всегда говорит, что она - не папа, и не может просто и доходчиво объяснять технические детали.
Но потом мама придумала, как сделать.
Она включила запасной компьютер на столе, и вывела на него схему. Я увидела, как передо мной медленно поворачивается всеми своими сторонами голубая очень сложная штуковина, напоминающая чем-то конструктор из лего - такой я собирала ещё когда мне было четыре. И теперь я сразу поняла, что было начерчено на чертежах: та же конструкция, но - поэтажно. То есть - каждый Уровень - просто был на листках начерчен отдельно! Я обрадовалась, и так маме и сказала, что теперь всё вижу и понимаю.
Мама вроде тоже обрадовалась, и стала показывать, и объяснять:
- Вот это - наш, жилой Уровень. - она провела кончиком карандаша по небольшой как бы прослойке где-то в середине штуковины. - Вот это - диспетчерская, или, как папа говорит, старая дежурка. А вот это – машинный. Ну, тот, где стоят все наши генераторы и преобразователи с аккумуляторами и прочими дающими и накапливающими электричество машинами. Большая комната рядом с ним - контрольная аппаратная. Там обычно и дежурит папа. (Ну, мы же как раз вчера у него были!) Под ней – криогенный зал, то есть тот, что отвечает за сохранность наших замороженных запасов кислорода… А вот это - изолированные помещения с резервуарами дьюара. Здесь и хранятся наши основные запасы кислорода.
Кислорода? Ну, воздуха. Которым мы дышим. Вот эти криогенные насосы всё время качают туда из теплообменника жидкий азот - чтоб тепло магмы не нагрело эти ёмкости. Иначе… Я лучше потом тебе объясню, что может случиться, если их не охлаждать… А вот это - аппараты поглощения углекислого газа в системе кондиционирования. Ну, про то, как мы дышим, и что поглощаем и выделяем, тебе лучше расскажет папа - когда будете проходить химию и биологию. Смотри дальше: вот это - баки с пресной водой. Вот здесь - рекуператор, очищающий наши… Э-э… сточные воды. А вот это - шахты.
С баллистическими ракетами.
- А почему они такие огромные, и почему их так много? - я с восторгом и одновременно с непонятным мне самой трепетом, разглядывала как бы пристроенные сбоку к лабиринту комплекса Убежища трубы, идущие куда-то вверх – шахты запуска, и их начинку: длинные цилиндры с острыми наконечниками: от них буквально веяло грозной силой и опасностью!
- Огромные они потому, что им нужно взорвать с гарантией все корабли наших врагов. А до врагов нужно ещё долететь. Почти девять десятых веса этих ракет дальнего действия - горючее. А вот эти, поменьше - уже для планеты. Здесь, в их боеголовках, собрано всё самое страшное и смертоносное, что смогла создать земная Наука. Эти ракеты должны сделать поверхность Земли абсолютно непригодной для любых форм жизни… - мама словно запнулась. Но продолжила, - А кто наши враги, как выглядят, и почему захотели оккупировать наш дом, мы, - ну, вернее, учёные! - так и не выяснили.
Однако мы предполагаем, что радиация, токсины, (Ну, яды!) и вирусы не позволят им жить здесь, кем бы они ни были! - я услышала звенящие ноты удовлетворения в голосе мамы, и увидела, как сжались её крохотные кулачки, сощурились в щёлочки глаза, и сквозь слёзы в них что-то заблестело - такое!.. Такое…
Ненависть?!
Если так, то мне придётся тоже… Впитать её. Проникнуться этим ощущением - своего Долга и той, как говорил папа, Чести, которую передали нам те, кто оставил всё это на нас. Последних обитателей Убежища.
Я навсегда запомнила, как однажды папа, когда думал, что я уже сплю, и он стоял над моей кроваткой, куда уложил меня, укачав на груди, шёпотом сказал подошедшей маме:
- У меня мозг плавится. Когда я думаю, что все наши усилия могут обернуться пшиком. Если эти твари промаринуют нас тут ещё пару десятилетий. Одна надежда - на нашу малышку. Что не позволит гнусным выродкам избежать… Возмездия.
А мама тогда сказала:
- Мне так жалко тех, кто оставался там, на поверхности, без всякой надежды… Но и нас, тех, кого оставили здесь, залив пятиметровыми бетонными пробками, и засыпав щебнем входные шахты, мне тоже жалко.
Мы - словно камикадзе. Но не те, что на самолётах, а те, кого оставляли в дотах у горных дорог… И приковывали цепями к их пулемётам.
Наши отцы, прадеды и мы сами - просто принесены в жертву. И то, что мы продержались так долго, и ракеты ещё в боеготовности - заслуга только ненависти. Это она двигала инженерами и учёными. И теми нашими, кто выбрал смерть уже здесь, когда понял, что ста лет не хватает…
Бедняжка Котик. Она ещё не знает, что её ждёт.
- Она узнает. Мы ей расскажем, Ханна. И покажем.
Папа приобнял маму за плечи, и они ушли. А я заснула. Потому что тогда вообще не поняла, о чём они говорили. (Но подсознательно запомнила каждое слово: чувствовала, что то, что сказали мама и папа – очень важно…)
Зато теперь всё отлично понимаю.
Мама показала мне ещё много деталей нашего Дома - Убежища номер один, как оно официально называлось на тех чертежах, что она достала из шкафа вначале.
Я спросила:
- А что - было ещё Убежище два?
Мама кивнула:
- Да. И было ещё и третье. На всякий случай Убежища построили на трёх континентах. Но мы - ну, вернее, наши предки - потеряли связь с их обитателями ещё семьдесят два и сто девять лет назад. Там все погибли… - я не стала спрашивать, отчего, хотя и очень хотела узнать, а мама продолжила, - И мы - последние живые люди нашей планеты!
Я снова обежала стол, и прижалась к маминому тёплому животу, но постаралась не плакать: я знала, что она от этого ещё больше расстроится. Поэтому я отодвинулась от мамы, вдохнула поглубже, и снова села на свой стул:
- Пожалуйста, мамочка, рассказывай дальше. Я хочу знать всё!
И мама стала рассказывать, иногда поглядывая на меня словно с испугом - так, словно видит в первый раз, или я сделала что-то такое, что она страшно удивлена…
Мама и папа давали мне ежедневные уроки целый год. И только раз в неделю - в воскресенье! - у меня был выходной.
Некоторые уроки я понимала и запоминала хорошо - например, через месяц я уже свободно и быстро могла вслух читать любую книгу из нашей библиотеки.
Но некоторые, особенно, про то, как всё было на поверхности планеты Земля, и как действовали законы природы, я не очень понимала. Папа сказал, что это - ничего. Потому что те, кто разовьётся на Земле после нас, создадут новую Науку сами. И ещё он сказал, что нам нужно больше внимания уделять не абстрактным сейчас «лету-зиме» и «муссонам-пассатам», а конкретным техническим проблемам и делам. Это он имел в виду, что мне придётся научиться следить за работой, и если понадобится - чинить, все наши механизмы. Ну, то есть - механизмы Убежища.
Я честно пыталась понять и сообразить, как и что работает из того, что мне помогал разбирать и снова собирать папа. (Вернее, это он разбирал и собирал на моих глазах все эти такие страшно сложные на вид агрегаты, а потом заставлял и меня разбирать и собирать их - так, чтоб всё работало, и было правильно соединено.) А ещё папа рассказывал, какие детали в этих механизмах и устройствах ломаются чаще всего, и показывал мне иногда эти детали - уже негодные, и те, что хранились на складе - запасные.
Но, конечно, ничего из этого технического оборудования и приборов я не запомнила так хорошо, как наши с ним и мамой самые первые уроки - ну, когда они мне показали пустыню под чёрным небом… И иногда безжизненная поверхность пустыни Мохаве со ставшими почему-то огромными ослепительно пылающими белым светом кустами, вставала передо мной во сне. И тогда я в ужасе кричала, пыталась куда-то бежать от этого кошмара, хотя отлично понимала: бежать-то - некуда!.. Я – замурована. Я - в западне.
А руки и ноги словно отнялись, и не двигаются!
И я понимаю, что не успеваю нажать нужную кнопку!..
И я просыпалась.
Хотя, если честно, страшного в огромных кустах, по идее, нет ничего.
Но там, во сне, я почему-то знала, что пылающие кусты - очень страшный признак! Что надвигается какая-то чудовищная сила… Или – существа. Которые сделают что-то очень плохое с нашим домом! И которых могу убить только я!
И это от этого страха: от осознания того, что я, такая маленькая, слабая, и плохо все нужные машины знающая, не справлюсь, как мне кажется, я и просыпалась!..
Мама в такие ночи прибегала ко мне, и пыталась утешить, подбодрить. А папа теперь почти не спал с нами в доме: он говорил, что некоторые механизмы совсем ветхие, и он должен постоянно нести вахту возле них: чтоб не было отказов. И ему нельзя пропустить тот важный момент, когда он сможет заменить какой-то там основной насос…
В те редкие дни, когда мама уходила в автозал дежурить вместо него, а он давал мне уроки, или рассказывал истории на ночь, я замечала, что круги под его глазами делаются всё больше, и становятся всё темнее. А сами глаза… В них страшно было смотреть - столько там было… Не знаю, как верно описать это чувство - непреклонности, что ли.
Теперь про все общеобразовательные предметы и разные науки мне рассказывала мама, а с папой мы занимались только техникой.
Мне было очень страшно, я чувствовала, что папе всё тяжелей, и что хрупкое равновесие, которое мы поддерживаем здесь, в Убежище, может оказаться в любой момент нарушено… И тогда мы все, скорее всего, умрём.
Но я пыталась папе этого не показывать, и старалась только лучше запоминать, что он мне объясняет. И выучить, как ликвидировать те поломки и проблемы с нашими механизмами, которые сейчас случаются чаще всего. Иногда мои пальчики, испачканные в смазке, и металлических опилках, отказывались прикручивать, или вставлять какие-нибудь детали - от усталости, или дрожи от слабости. Или - потому, что я не могла сразу сообразить, какой стороной их вставить так, чтоб было правильно!
Но я не сдавалась, и, стиснув зубы, всё равно всё делала, что было надо - со второй, третьей, или десятой попытки. И папа тогда кивал с довольным видом, говоря, что я - их единственная надежда и опора, и что они в меня верят.
А ещё иногда целовал меня в лобик, и приговаривал, какая я у них умничка и лапочка, и как же я так хорошо понимаю и запоминаю, что он не нарадуется. А я сдерживалась в такие моменты изо всех сил, чтоб не разрыдаться, и не кусать губы от отчаяния - я понимала, что так нам долго не продержаться!
Никакие механизмы и аппараты, будь они хоть самыми лучшими и надёжными, не могут работать вечно!
Что настанет тот день, когда откажет или сломается что-то настолько важное, что мы все можем погибнуть…
И вот этот день настал.
Это случилось как раз в мой восьмой День Рождения.
Мама, несмотря на то, что накануне они с отцом всю ночь провели в машинном зале и ремонтной мастерской, всё равно испекла мне торт.
Торт оказался почти несладкий - кончался сахар! - но мы всё равно съели его весь. Ели мы его прямо в автозале, на одном из столов, с которого убрали монитор, и куда мама поставила блюдо с тортом, чайные чашки и ложки, и чайник. Чайная заварка у нас тоже заканчивалась, и та жиденькая жёлтая водичка, которая была сейчас налита в чашки, почти не отличалась по вкусу от обычной питьевой воды.
Папа сказал тогда, что воды-то хватит хоть ещё на пятьдесят лет. А мама сказала, что это ничего не значит: еды осталось лет на двадцать.
Папа, непривычно выглядевший в огромных резиновых сапогах, которые он зачем-то одел, дёрнул плечом. Но ничего не ответил.
Потом внизу, прямо под нашими ногами, что-то звонко сделало «БАМ-М-М!», пол задрожал, и что-то громко зашипело. Мне что-то ударило по ушам - я даже прижала их руками, так стало больно, и закричала: «А-а-а!»! А папа кинулся вниз сквозь открытый люк, даже не по ступенькам, а скользя руками прямо по перилам.
Внизу что-то громко булькало и гудело, и мама подбежала к люку, приказав мне оставаться на месте - у стола. Лицо у неё было такое белое, что я, как ни старалась сдерживаться, тихонько захныкала: я поняла, что всё - плохо!
Я услышала, как папа громко ругается, и стонет, как гремят по полу какие-то детали, которые он, наверное, заменяет… А затем папа закричал ещё громче, так отчаянно!..
И мама, глядящая на него через проём люка, вскрикнула, и теперь покраснела - так густо, что мне стало по-настоящему страшно. Я хотела кинуться к ним, чтоб как-то помочь, но мама снова велела мне оставаться на месте, что бы ни случилось. Голос у неё был таким, и посмотрела она так, что я поняла - я должна послушаться!
Мама, которая успела за это время надеть длинные сапоги, в которых папа обычно работал в аккумуляторной, и две пары которых лежали приготовленные прямо у люка, спустилась вниз.
Через некоторое время шипение и гул прекратились, и остались лишь обычные звуки криозала и машинного: бормотание работающих механизмов, и вздохи помп. Несмотря на то, что всё, вроде, пришло в норму, голова у меня сильно кружилась, и я почему-то ощущала себя необыкновенно сильной, и способной справиться с любыми поломками и проблемами!
И я подошла к люку, стискивая кулачки, и плотно сжав челюсти: я хотела помочь маме и папе, даже несмотря на их запрет!..
Внизу по полу стелилось и быстро уходило в дренажные отверстия что-то вроде тумана: дымка, которой раньше я никогда не видела, а только слышала, когда мама рассказывала о туманах там, наверху. Мама в нелепо огромных сапогах и с универсальным ключом в руке, стояла, склонившись, над папой.
Папа лежал на полу на спине, раскинув руки в стороны, рот у него был широко открыт, а на одежде, усах и бороде лежало что-то белое - похожее на иней, или снег, который мне мама тоже показывала в книгах на картинках. И это белое быстро исчезало - словно таяло.
Но поразило меня не это.
У папы не было одной руки - она, как я увидела, оглядевшись, оказалась как бы припаяна к какому-то колесу на одном из клапанов, который, как я знала, относился к системе циркуляции криогенной жидкости: побелевшие пальцы цепко сжимали колесо-маховик этого вентиля. Но кровь, как ни странно, из обрубка не вытекала.
Я замерла на нижней ступеньке лестницы, и молчала долго, потому что не могла говорить или даже плакать: внутри меня словно всё застыло, и замерло от того, что я понимала: папа умер! И его не вернуть!
Мама сказала:
- Катерина! - это был первый в моей жизни случай, когда она назвала меня полным именем! - Одень вторые сапоги и перчатки. Нам нужно перенести отца в медотсек.
Как мы несли ужасно холодное тело через три Уровня и два длинных коридора, я помню плохо. Потому что я всё время рыдала, а вытереть слёзы не могла - потому что держала папу за ноги, а мама несла негнущееся тело со стороны головы. Поэтому я и не видела почти ничего - ни дорогу, которой мы шли, ни папу, ни маму. Слёзы буквально душили меня, но с этим я ничего не могла поделать, хотя знала - сейчас нужно делать дело, а не предаваться, как говорил об этом папа, эмоциям!
В медотсеке мама приказала мне положить папу на приёмную платформу камеры. Я помогла ей взгромоздить ставшее почему-то словно тяжелей тело на белую холодную поверхность из пластика. Мама щёлкнула каким-то тумблером, и платформа с папой уехала внутрь бокса с прозрачной передней стенкой. Я смогла наконец протереть глаза от слёз. Теперь мне было видно то, что оказалось вокруг нас.
Замигал цветными огоньками и зажужжал какой-то аппарат внутри бокса. Над телом папы проехала белая штанга с массивным прибором с раструбом. Что-то лязгнуло. С потолка спустились суставчатые манипуляторы с гибкими прозрачными шлангами. На концах у них были иглы.
Эти иглы вошли в тело отца, я увидела, как по ним начала двигаться какая-то жидкость - красная, как кровь! Какие-то пластины спустились - тоже с потолка камеры! - и прижались к папиной груди. Затем что-то щёлкнуло, и тело папы выгнулось дугой. Я закричала. Но мама схватила меня за руку, и, сама не замечая, стиснула с такой силой, что я прикусила язык.
И я замолчала. Только смотрела.
Аппарат с раструбом проехал снова. Щёлкнуло ещё раз - тело папы выгнулось уже не так сильно. Мама всё это время искоса посматривала на экран какого-то монитора, где бежала, тоненько свистя, ровная красная линия. Когда щёлкало, на этой линии, как я заметила, появлялось что-то вроде бугра - всплеска, как на воде, когда я купалась в ванной…
После третьего щелчка гудение внутри стихло, трубки с иглами втянулись обратно в потолок камеры. Мама сказала:
- Запрос автодоктору. Результаты реанимационных действий.
Мягкий приятный женский голос, которого я до этого никогда не слышала, ответил:
- Результаты реанимационных действий отрицательные. Организм остался нефункционален в связи с катастрофическими необратимыми повреждениями внутренних органов и конечностей, и большой потерей крови.
Мама сглотнула, и сделала шаг назад. Спросила каким-то чужим голосом:
- Почему нефункциональны внутренние органы?
- Сильное переохлаждение вызвало замерзание этих органов. Повреждения, нанесённые печени и сердцу микрокристаллами льда, не поддаются устранению или лечению.
Я посмотрела на поверхность белого стола: под папой уже натекло чего-то красного. И я поняла, что это оттаявшая кровь. И что папы больше нет.
Мама повернулась ко мне. Я кинулась к ней, и снова обхватила её живот. Я не плакала - слёзы почему-то пропали. Но меня всю трясло: словно холод оттуда, из тела папы, заморозил и меня!..
Мама тоже не плакала: просто положила обе руки мне на плечи, и так мы стояли минуты две. Я впервые почувствовала, кто мы: две одинокие перепуганные женщины, замурованные в толще подземелья, и которых вдруг лишили главной опоры в жизни.
Я чуть отстранилась. Подняла лицо и посмотрела маме в глаза. Сказала:
- Не бойся мама. Я смогу чинить наши аппараты, и всё сделаю, чтоб мы дождались.
Мама ничего не ответила тогда, но прижала меня к себе сильней.
И я чувствовала, как потеплели её до этого ледяные пальцы…
На следующий день мы похоронили папу и его руку.
Это оказалось просто: мы обе оделись в термокостюмы, и прошли через шлюз к шахтам термопар. Это был первый мой поход к этим шахтам – папа избегал пользоваться шлюзом, говоря, что его механизмы – самые ветхие и ненадёжные.
Тело отца и его руку мы сбросили в самую большую шахту-колодец. Оттуда так и тянуло жаром: чувствовалось, что и правда - до магмы недалеко! Да и над жерлом стояло настоящее марево из раскалённого воздуха: без костюмов, как сказала мама, мы бы изжарились и задохнулись за минуту.
Над пастью огромного колодца, куда уходили толстые чёрные кабели, мы постояли ещё две минуты: мама молилась. Я повторяла вместе с ней:
- «…да упокоится тело твоё с миром. Аминь!»
В автозале было непривычно тихо: после аварии, как сказала мама, половина аппаратов оказалась не нужна. А те механизмы, что отвечали за целость ракет, в обслуживании почти не нуждались. В обслуживании нуждались только мы - те, кто должны были, как объяснила мама, нажать на кнопку. Это нам нужны кислород, пища, вода. Свет и тепло.
Мама сказала:
- Катерина. Нам нужно поговорить.
Я сказала:
- Я готова.
Мама почему-то всё равно помедлила, и когда начала говорить, в глаза мне не смотрела:
- Малышка. Ты теперь взрослая. И ты понимаешь, что такое - потеря. Только что мы потеряли твоего отца и моего мужа. Он пожертвовал своей жизнью, чтоб исправить тот дефект… Нет, не так: он смог наконец заменить испорченный крионасос на резервный - исправный. Но при этом лишился руки, и замёрз. Насмерть. Но своей смертью он дал нам возможность жить дальше.
Только…
Только утечка жидкого кислорода оказалась слишком сильной - даже несмотря на то, что папа всё устроил так, что большую часть жидкого кислорода из системы дренажа удалось откачать обратно в дьюары. Боюсь, запасов воздуха нам двоим теперь хватит ненадолго. Центральный компьютер рассчитал, что взрослому и ребёнку - на семь лет.
Мама снова помолчала. И я видела, что ей стоит огромных усилий не кусать, как она обычно делала, губы: её щёки предательски дёргались и уголки рта дрожали.
Но голос, когда она снова заговорила, звучал спокойно и сдержанно:
- Поэтому мне придётся оставить всё наше хозяйство и миссию Возмездия - на тебя. Нет-нет, не возражай - я уже всё решила. Теперь, когда папа сделал всё, что нужно, здесь, в криозале, тебе остались лишь самые простые аппараты, с которыми ты уже умеешь обращаться. Папа заранее всё продумал. Он ждал прорыва - без этого заменить помпу было невозможно из-за сильного давления и… Неважно.
Жаль только, он не успел одеть костюм. Но…
Если б он одевал его, мы лишились бы и последнего кислорода.
Я молчала и даже не подумала возразить - у меня в голове ещё не укладывалась мысль о том, что теперь я лишусь и мамы…
Неправильно как-то всё это!.. Дико!
Мама приняла моё молчание за знак согласия:
- Ну вот и хорошо, что ты всё понимаешь. Я боялась, что не смогу найти правильные слова, чтоб объяснить, почему ты должна остаться одна. Сделай всё как нужно - хотя бы в память об отце. И… обо мне.
Что было дальше, я не помню, потому что кто-то невидимый так сжал ледяной рукой моё маленькое сердечко, что свет вокруг померк, в ушах зазвенело, и стены стали словно сдвигаться и давить на моё тело! И я вдруг увидела, что к моему лицу стремительно несутся ребристые пластины пола…
Очнулась я у себя в постели.
Мамы нигде не было, но на столе я увидела записку. Я встала и подошла.
«Катерина! Ты уже большая и умеешь почти всё, что знаем («знаем» было зачёркнуто, и написано было - «знали») и мы с отцом. Поэтому я не сомневаюсь, что ты сможешь теперь справиться с теми проблемами, что могут возникнуть с механизмами жизнеобеспечения. Если же у тебя возникнут какие-либо вопросы, задавай их Агате - нашему главному компьютеру. Я вывела её на голосовой режим: тебе нужно только подойти к её центральной панели и спросить. Меня пожалуйста прости - я не нашла в себе мужества попрощаться с тобой так, как положено.
Прошу только об одном: подожди столько, сколько позволят запасы.
После этого в любом случае нажми большую красную кнопку на Центральном пульте. Она включит и запуск ракет из остальных, уже необитаемых, Убежищ, потому что их обитатели успели передать нам - вернее, Агате - свои коды запуска.
Помни только одно: ты - последняя наша надежда.
И это тебе предстоит отомстить за нас.
Всех.»
Я не плакала, даже перечтя письмо три раза. Положила его обратно на стол. Пошла в автозал.
Центральный компьютер.
Вот не знала, что он считается существом женского пола. Я встала перед панелью:
- Агата!
Мягкий приятный голос, тот же, что сообщил о «необратимых повреждениях» отца, отозвался откуда-то сверху:
- Я слушаю тебя, Катерина.
- Почему мы не можем оставить эту миссию - я имею в виду нажатие большой красной кнопки, - я указала на неё рукой, - тебе?
- Потому что я так спроектирована. Я не имею права сама уничтожать что бы то ни было. Таков основной Закон Робототехники. Приказ об уничтожении - что разумных существ, что материальных ценностей, или экологии планеты - должен отдать человек.
- А если я сейчас велю тебе нажать эту кнопку тогда, когда меня тоже не станет, ты нажмёшь, когда… меня не станет?
- Нет. И не потому, что у меня нет исполнительных манипуляторов, - что-то лязгнуло, и сверху спустились три мощных манипулятора, и снова убрались в свои ниши за фальш-паннелями, - а потому, что сделать это должен человек.
Это должно быть осознанное решение человека.
Так меня запрограммировали.
- И я… Не могу отменить этот приказ, или… перепрограммировать тебя?
- Нет, Катерина. Отменить приказ Высшего Уровня нельзя. А перепрограммировать… Никто не может этого сделать, не выключив меня.
- А если… выключить тебя?
- Если выключить меня, разумеется, сотрётся вся вложенная в меня память, и все мои программы. Но потом ты не сможешь всё, что нужно для моего функционирования, в меня снова загрузить - утрачены промежуточные носители, с которых производилась первичная загрузка. Я тогда не смогу ничем здесь управлять. В том числе и механизмами запуска и указанием целей ракетам.
Я помолчала, обдумывая.
Агата - машина. Компьютер. И вряд ли она дурит мне голову, пытаясь отговорить от её выключения. Компьютеры ведь не могут бояться за свою жизнь, или обманывать… Кроме того, если б можно было оставить её дежурить до снятия Кокона самостоятельно, это давно сделал бы папа. Или те люди, что жили здесь до нас. Или - погибли в остальных Убежищах.
Значит, и правда - придётся оставить всё, как есть.
Ладно.
Теперь мне остаётся только ждать.
Продолжение следует...
Автор: Мансуров Андрей
Источник: https://litclubbs.ru/articles/48087-poslednii-sudja.html
Содержание:
Понравилось? У вас есть возможность поддержать клуб. Подписывайтесь, ставьте лайк и комментируйте!
Публикуйте свое творчество на сайте Бумажного слона. Самые лучшие публикации попадают на этот канал.
Читайте также: