Страницы Акмолинского патерика
Из воспоминаний Г. Е. Степановой-Ключниковой
3
В фургоне было темно, но кто-то взял меня за руку и усадил на скамью. Какая-то женщина заговорила, но из-за дверцы последовал окрик: «Молчать!». Каждый раз, когда открывалась дверца, к нам вталкивали новую узницу. Вот уже все скамейки заняты. Последние мостятся на полу. Звякнули ключи – это нас заперли снаружи, и мы поехали. Все сразу заговорили: «Я такая-то, моя фамилия такая» – искали знакомых. Куда нас везут? Повернули направо, прямо, догадались – везут по Большой Дмитровке в Бутырскую тюрьму. Тюрьма, как я потом узнала, жила ночной жизнью. Привозили заключенных, вызывали на допросы, отправляли этапы – всегда ночью. Наша тюрьмообработка длилась всю ночь. Сначала раздели догола, отобрали шпильки, заколки, пояса с резинками. Подвергли унизительному осмотру тела. Потом надзирательница швырнула из чемодана смену белья, полотенца, мыльницу. Остальное заперла, навесив на чемодан бирку. Конвой повел к фотографу. Долго петляли по коридорам. Чулки без пояса падали, мешали идти.
Потом мы приспособились обходиться без резинок – туго винтом закручивая чулки под коленом. Точно воров, убийц, снимали в профиль, анфас, печатали краской каждый палец.
Баня. Полуголые мужчины принимают в пропарку одежду, раздают мизерные кусочки мыла, нагло высматривают, высмеивают нашу наготу. Голые, несчастные, беспредельно униженные, долго стоим мы перед дверью в мыльную – там еще кто-то моется. Слышится ругань надзирателей.
Так прошла вторая ночь после ареста.
Было совсем светло, когда нас поодиночке стали разводить по камерам. Один конвоир впереди – другой позади. Первый все время стучал связкой ключей о пряжку ремня. Это был сигнал предупреждения, ведут заключенного, и никто не должен с ним встречаться. Если же нельзя было разминуться, то заключенного запихивали в специальные каменные карманы, устроенные в стенах, или поворачивали лицом к стене с поднятыми над головой руками.
Против одной из дверей мы остановились. Конвоир долго искал в своей огромной связке нужный ключ. Нашел, отпер дверь, грубо впихнул меня и тут же захлопнул ее.
Зрелище, представшее передо мной, было потрясающим. Несметное количество женщин, растрепанных, полуодетых, в одном нижнем белье, стояли на нарах и трясли в руках какие-то тряпки. Одна почему-то все время приседала, а седая старуха в голубом трико стояла в позе боксера и кулачком дубасила кого-то в воздухе. Я обомлела: «Меня запихнули в камеру умалишенных», подумала с ужасом.
Но тут град вопросов посыпался на меня:
– Кто Вы? Полька? Харбинка? Жена? Когда арестовали? Что на воле? О чем пишут в газетах? Что говорят люди?
Я молчала, таращила испуганные глаза и жалась к двери.
– Да опомнитесь, не бойтесь, отвечайте, – заговорила со мной пожилая женщина.
– А это кто? – указала я на старуху в трико. – И по чему вы все что-то трясете?
– Ах, эта! Да она просто делает физзарядку, чтобы размять затекшие руки и ноги, а трясем мы выстиранное в уборной белье – сушим его. Так кто же Вы?
Ответив на все вопросы, я огляделась. Камера была размером примерно 6 на 6 метров. В ней было два зарешеченных окна с глухими наклонными щитами-намордниками снаружи, оставлявшими вверху лишь маленький открытый прямоугольник, в котором виднелся кусочек неба.
Всю камеру занимали сплошные голые деревянные нары, оставлявшие свободным лишь небольшое пространство у двери. Здесь стоял металлический бакпараша. Было жарко. Пахло мочой и потом.
В этой камере с кирпичным сводчатым потолком находились 75 женщин. Одних уводили, других приводили, но это количество всегда оставалось неизменным.
Говорили, что в такой камере раньше помещалось 5-10 человек, но в 1937, высокоурожайном на заключенных, в нее запихивали 75 человек. Конечно, разместиться всем на нарах было невозможно. Потому вновь прибывшие должны были спать под нарами на голом цементном полу. Таких горемык было человек 10-15. Когда кого-то вызывали с вещами, происходила общая передвижка. Освободившиеся места занимали их соседи, а горемыки из «преисподней» выбирались на нары у параши. Лучшими считались места у окна – там помещались старожилы. Но и на лучших местах спать было можно только в скрюченном положении. Мы были не как селедки в бочке, а как кильки в маленькой круглой банке. На каждую из нас приходился участок нар около 30 сантиметров в ширину и чуть более метра в длину. Если кому-то во сне случалось повернуться на другой бок, то за ней должен был повернуться весь ряд. Лечь на спину или вытянуть ноги было невозможно.
Если кто-то вставал, его место моментально исчезало, – так заплывает след человека, идущего по болоту.
В камере было душно и жарко. Несмотря на зимнюю погоду, окна не закрывались. Вечером мне пришлось лезть под нары. Там было темно, грязно и холодно. Воздух из окна не освежал камеру, а холодным душем падал вниз. После двух бессонных ночей даже цементный пол показался желанным. Подстелив одну полу пальто под себя, укрывшись второй полой и, подложив под голову чахлый узелок, я уснула.
Продолжение следует.
