- Ребзя, зырьте, Хлебовна новенького привезла, - щербатый Славик тут же затоптал бычок и сплюнул через прореху между зубами, - А чо это она его в сарай поволокла? Там что ли поселит? – он хохотнул над собственной шуткой, но остальные пацаны его не поддержали.
Они затаились в кустах у забора, в схроне, о котором, как им казалось, никто не подозревал. Сталину Глебовну, прозванную Хлебовной с чьего-то лёгкого словца ещё в ту пору, когда их всех не было и в родительских проектах, пацаны побаивались. Не особо высокая, поджарая, совершенно некрасивая внешне, она полностью соответствовала своему имени. Сталина никогда не заискивала, не сюсюкала, не давала обещаний, как, например, манерная, сладкоречивая директриса или добря́чки-воспитатели. Если кто-то из воспитанников вдруг подавался в бега, обычно из числа новичков, Хлебовна, как ищейка, шла по следу, и быстро находила беглеца, при этом, никогда не вынося мозг нудными нравоучениями, а просто честно «рисовала» возможные перспективы от таких проступков. Она люто ненавидела враньё и распознавала его «на раз». Вороватых и двуличных она тоже видела насквозь. Но! Никому из почти полутора сотен подопечных детского дома не пришло бы в голову пойти со своей бедой к кому-то, кроме Хлебовны. Причём, по мере взросления, ребята всё больше и больше проникались именно к ней, а не к тем, кто дальше пустозвонства и показной жалости не заходил. Именно она билась за квартиры сирот, не только сохраняя их до совершеннолетия владельца, но и пытаясь всегда сдать в поднайм, чтобы не скопился долг по коммуналке. Она же представляла интересы детей в суде и «выбивала» алименты с горе-родителей, лишённых родительских прав, пусть копейки, но для многих и это был «стартовый капитал» во взрослую жизнь при выпуске. Ремонты, спонсоры, подарки к праздникам, летние лагеря – когда Хлебовна успевала объять необъятное, не понимал никто.
- Скворцов, Никитин, Вешенкин и…кто там ещё? - Сталина Глебовна, вместе с новеньким вышли из сарая, и она сразу обратила внимание на кусты у забора, - Родин, ты? А ну, шустро прикопали бычки и ко мне бегом марш!
Кусты заходили ходуном, как по волшебству, а через минуту в сторону Сталины Глебовны и Лёвки гуськом заспешили пацаны.
- Опять дымили? – строго спросила она.
- Нееет…
- Как Вы могли такое подумать?!
- Я???
- Хотите, дыхну?
Наперебой заверяли пацаны, пуча «честные» глаза и изображая праведный гнев.
- Уши откручу! – пообещала Сталина Глебовна, - Вещи в лагерь собрали?
- Конеш! – за всех заверил Хлебовну Славка.
- Тогда знакомьтесь, - кивнула Сталина Глебовна, - Лев Мельников, - она чуть подвинула Лёвку к мальчишкам.
- А он точно…лев? – осклабился Колька Родин, - Мелкий какой-то, больной что ли?
Пацаны прыснули было, но тут же осеклись от сурового взгляда Хлебовны.
- А ты, Родин, балагур, видно?! – показным ласковым тоном, которого пацаны боялись куда больше, чем гневного окрика, спросила Сталина Глебовна, - Или тебе напомнить, каким «амбалом» я тебя сюда привезла? – и, приметив мгновенное смущение всех мальчишек скопом, примирительно добавила, - То-то же, Коль.
- Лёвка, - выступил вперёд новенький и протянул правую руку Кольке, а потом и всем остальным.
Пацаны отвечали на рукопожатие и галдели все разом, расспрашивая, рассказывая, проверяя «на вшивость». Сталина Глебовна терпеливо ждала в сторонке, не встревая, мальчишка сам должен влиться в коллектив и поставить себя. Когда же все четверо затребовали от неё втиснуть пятую кровать для Лёвки в их комнату, она удовлетворённо хмыкнула, умудрившись сдержать улыбку и, больше для проформы, вроде как раздумывая, сказала:
- Вообще-то, я планировала поселить Льва с ребятами помладше, он только в четвёртый пойдёт, но, раз уж вы настаиваете…
Они настаивали. К вечеру, к тайной радости Сталины Глебовны, исподволь наблюдавшей за мальчишкой, Лёвка уже свободно общался с большей частью ребят. И, если после обеда Лёвка, навестивший друга Шурку в сарае, болтал с ним с глазу на глаз, скармливая тому припасённую с трапезы котлету, то после ужина к коту-нелегалу прибыла уже целая делегация с металлической коробкой из-под спонсорского печенья, выпрошенной у запасливых девчонок, которая была полна под самую крышку гречневой кашей и печёнкой, собранными пацанами со своих тарелок. Однако, Шурик тоже не собирался всю жизнь просидеть в «застенках» и, чуть освоившись, стал налаживать «дипломатические» связи. Словив и придушив пару мышек пожирнее, он двинул прямиком «на запах», только, естественно, не через центральный вход, а со стороны крыльца, примыкавшего к кухне. Дождавшись, когда распахнулась дверь и оттуда показалась дородная тётечка с пустыми коробками, он положил «жертвоприношение» на нижнюю ступеньку, а сам присел рядышком и, во все глаза, уставился на незнакомку. Тётечка, увидав мышек, не заголосила, как обычно поступали представительницы её породы, улыбнулась и заозиралась по сторонам, будто проверяя, не видит ли кто их встречу. А потом, скинув коробки с крыльца, прошептала: «- Щас!» и скрылась за дверью со вкусными запахами. Вернулась она быстро, с целой жменей фарша, поманила Шурика и, выложив угощение на картонку, почесала его за ушком. От тётечки потрясающе пахло мяском, тестом и…добротой, кот именно так определил для себя сей аромат. Точно также пахло от Лёвки, бабы Даши и той, которая их с другом привезла сюда. Тётечка ещё немножко пошептала Шурику ласковые слова и пригласила приходить снова, можно без мышек. Он на прощание лизнул ей руку, кивнул, принимая приглашение и потрусил обратно в сарай, свято уверовав, что после жестоких скитаний попал в самый настоящий кошачий рай на земле.
В лагерь Лёвку не взяли, по крайней мере, на первую смену. Сталина Глебовна объяснила про карантин и формальности с документами. Лёвка расстроился не особо, надо, значит надо. Тем более, оставить Шурку одного, без присмотра, в этом новом для них доме, он бы всё равно не рискнул. Кроме него в детдоме остались старшаки, сдававшие экзамены и парочка малышей, которых, как ему пояснили, со дня на день должны были забрать приёмные родители. Сидеть без дела шустрый пацан не собирался, поэтому периодически донимал Сталину Глебовну, плотника дядю Саныча, дядю Юру, бригадира ремонтников, на предмет помощи по дому. На третий день он «прибился» к тёте Любе, поварихе, прозванной ребятишками кормилицей и мамой, доброй, щедрой, пухлой хохотушке, в которую влюбился моментально, всей душой. За день они так сдружились, что к вечеру она рискнула поведать Лёвке секрет: она тайком привечает котика, ничейного, очень умного и тощего бедолагу. Тётя Люба опешила, когда Лёвка, расхохотавшись, назвал кота рыжим прохиндеем. Пацан тут же рассказал ей историю их знакомства и, пока короткой, но, точно навеки, дружбы. А уж когда женщина узнала, кто разрешил «прописать» Шурку на территории детского дома, растерялась вовсе.
Летние денёчки пролетали быстро и весело. Нельзя сказать, что Лёвка совсем не вспоминал свою прошлую жизнь, друзей, маму… И вспоминал. И грустил украдкой. Но, как-то так всегда выходило, что в момент хандры рядом оказывалась Сталина Глебовна, по делу ли, или просто поинтересоваться, как у Лёвки дела. Но, когда сей факт перестал казаться ему простым совпадением, Сталина Глебовна вдруг пропала…
Продолжение следует.