Пронзительный монолог выдающегося тренера по фигурному катанию Татьяны Тарасовой о великом отце, который записал обозреватель «СЭ» Игорь Рабинер к 100-летию легенды хоккея Анатолия Тарасова в декабре 2018 года.
Четыре чемодана грибов
У папы была огромная картотека. Каждое упражнение, его цель, задействованные в нем группы мышц — были прописаны от и до. Это был труд на века! Один раз я у него попросила ее.
И он мне не дал.
Более того, даже был удивлен, что я попросила. Отрезал: «Ты — начинающий тренер. Почему я должен тебе ее давать? Думай своей головой!» И уже потом, когда я хотела дать ему одну книжку, он, хотя и был человеком очень образованным, отреагировал: «Себе ее оставь. Я из своей головы питаюсь». И правильно он сделал, что мне картотеку не дал. Сначала вроде взялась как-то обидеться, а теперь все понимаю. Так ведь можно все отдать, а своя голова не будет работать. Что особенно важно на начальном этапе.
Молодых хоккеистов он называл «полуфабрикатами». И моих спортсменов — тоже. Он потрясающе видел ошибки. И говорил: «Дочка, ты должна очень быстро видеть». Папа видел очень быстро. Еще одним его любимым словечком было «огольцы».
Став тренером, я к нему по профессиональным моментам никогда не подходила. Кто же дома говорит о работе? Но у него были какие-то рационализаторские предложения, и он шел — к Гальке, ко мне. Вливался в нашу жизнь. На дни рождения приходил — со своими соленьями, вареньями, бужениной. Все его обожали. А он обожал моего мужа Вову Крайнева, его компанию. Все садились вокруг него — и Вовины друзья, и мои, и спортсмены.
Он ничего для нас не жалел. В магазины, правда, не ходил. Не вполне отчетливо знал, что они есть. Мог купить на одну ногу два сапога. Хоккеистам давал свои суточные, говорил, когда их распускал: «Таньке — красное, Гальке — голубое, Нинке — белое». Потом привозил, даже не заглядывая: «Вот это вам». Детали его не интересовали. У всех платки были одинаковые, мохеровые. Как будто одну форму на всех делали! (смеется) Но мы были обеспеченные. У нас были туфли.
Я ему все время старалась что-то привезти. Он говорил: «Дочка, ну зачем ты деньги тратишь? Хотя... очень удобные». У него был пиджак, пальто счастливое — короткое такое. Он его на все матчи надевал, как я — шубу. И рубашки белые. А обычно-то — в тренировочном. Мы всегда в ЧШ были одеты — чисто шерстяное. Хоть зимой, хоть летом. Жили без излишеств. Но у нас все было.
Один раз привез четыре чемодана. Мы с Галей — вообще в отпаде. Думаем — вот сейчас нарядимся с ног до головы! Тем более что у нас были серьезные планы на выходные. Открываем. А там — белые грибы. Набрал в Финляндии. Четыре чемодана. Грибы надо варить. Двое суток, не разгибаясь. Чистили, варили, мариновали, солили, закручивали...
Мы могли молчать и знать, о чем каждый думает. В этом смысле у нас была очень счастливая семья. Когда у него уже была больная нога, и мы, мама и две дочери, были с ним на даче вчетвером, он говорил: «Какое счастье, что у меня родились девчонки, и жизнь так сложилась, что никто никуда не разбежался. Я, — говорил, обожаю слушать ваше щебетание. Мы готовили винегрет, и нам было так хорошо! И когда вырос Леша (внук Тарасова, — Прим. И.Р.), он любил с ним разговаривать.
У меня был спектакль «Спящая красавица», я его поставила в Великобритании, и мы катали его там в театрах. Для этого спектакля сделали потрясающие огромные кресла, но так вышло, что они оказались слишком тяжелыми и громоздкими для спектакля. Забрала такое кресло к себе на дачу — оно до сих пор там стоит. Папе было очень удобно на нем сидеть, и все его видели. Все в деревне шли, видели его в кресле и говорили: «Если Тарас сидит — значит, в нашей стране все нормально».
Мы его жалели, баловали, конечно. Он неприхотливый был человек. Но, конечно, то, что от работы отлучили... Я вот тоже приехала из Америки, провела там десять лет, подготовила три — наши, заметьте, — золотые олимпийские медали. И мне было 58 лет. Но меня тоже на работу здесь не взяли. Катка не дали, школу не сделали. Нет, я не сравниваю себя с папой. Потому что папа — это целая планета. Но мне кажется, что даже по отношению ко мне это было нерационально.
«Зал огромных людей стоял 40 минут»
Самый титулованный тренер в истории НХЛ Скотти Боумэн называл себя учеником Тарасова. Он даже папины перчатки — точнее, остатки от них — приклеивал к своим рукам, когда выходил на тренировки. Какой документальный фильм американцы сняли о папе в прошлом году! Он все премии там завоевал. И, полностью посвятив себя хоккею и всем своим изобретениям в нем, цену себе, конечно, знал. Вообще, мне кажется, каждый человек, который делает что-то серьезное, знает себе цену. И поэтому не обращает внимания на мелочи.
За океаном люди все о нем понимают и ценят. Это радостно, но обидно. Помню, Галя с отцом ездила в Бостон, я уже работала в Америке с Ильей Куликом. Был сбор профессиональных тренеров, 500-600 человек. И папу туда пригласили. Он очень сильно хромал, ходил с костылем. Но решил, что на сцену выйдет без костыля.
Галя его нарядила. Мы очень волновались. Открылась дверь — и он пошел. Пожилой гений. Как по воздушной подушке. Весь зал встал. И стоял — сорок минут. Мы с Галькой плакали, как никогда в жизни. Папа был в белой безрукавке, чтобы живота не было видно. И вот он стоит — и все эти выдающиеся канадские тренеры ему рукоплещут. Потом он их потихонечку-потихонечку усаживал.
Мне показалось, что это был зал огромных людей. Огромных и ростом, и душой. Хоть они и с другого континента, говорят на другом языке, придерживаются других правил жизни. Но они были благодарны папе за то, что в своих книгах он подсказал им пути развития игры, придуманной в их же стране. И это при том, что в книгах написано не все, потому что он боялся выдавать секреты родины!
У мамы сохранился экземпляр контракта в Северной Америке на выпуск его последней книги. В пункте «условия оплаты» папа написал: «По результатам труда». Бессребреник. Он так никогда и не получил эти деньги. А когда его уже не стало, из Америки маме прислали пять тысяч долларов. В России, кстати, книга вышла только что.
А мы с Галей в Бостоне плакали не только от радости за отца, но еще и потому, что все это хотелось бы иметь у себя в стране.
Как снимали заслуженного после «Спартака»
Вот такое в Северной Америке к папе было отношение. А у нас — зависть страшная. Будь они прокляты, эти руководители. За то, что они папу от Суперсерии-72 отключили. У меня есть фотографии, где он еще задолго до того договаривается с Хрущевым насчет игр с канадскими профессионалами. Это был смысл его жизни. Брежнев подвел отца к Хрущеву, и папа сказал: «Мы больше не можем только тренироваться. Поверьте, что мы выиграем».
Знаете, с тех пор, как его не взяли туда — не то что тренировать, а даже смотреть, свиньи несчастные! — я начисто потеряла интерес к хоккею. Никогда больше не смотрела его. Впервые с 1972 года сделала это на Олимпиаде в Пхенчхане.
Ведь тогда для папы была большая трагедия. И матчи Суперсерии он с нами не смотрел. Он был на даче. И смотрел их один. Зачем ему мы, когда идет хоккей? Мы можем что-то спросить невпопад. Но, конечно, матчи он смотрел. Тут в «Легенде N 17» — художественный вымысел. Это же кино.
В 69-м, когда отец при Брежневе увел ЦСКА со льда в матче со «Спартаком», только заслуженного сняли. Я была на том матче со своей подругой Надей Крыловой, балериной Большого театра. После матча мы вышли из дворца и ждали его на улице. И видели то, о чем никто потом не говорил и не писал. Когда он вышел и хотел идти к машине, то вся площадь перед ареной в такт качалась. Она была заполнена спартаковцами, и они стояли плечом к плечу. И был страшный, тяжелый гул.
А машина находилась в самом конце дороги, у елок. Идти было некуда. Но папа, не поднимая головы, пошел. Мы — за ним. И вот он шел, и вся эта площадь перед ним раздвигалась. Он шел как корабль, как ледокол. Ни звука. Со всех сторон подпрыгивали, вырывали у него клочья волос. А кто-то до брови достал вообще, чуть ли не до глаз. Никакой милиции там не было. Но он ни на что не обращал внимания, был как каменный. Он шел, и мы шли за ним, и плакали, потому что на наших глазах у него вырвали почти все волосы.
Только когда папа подошел к машине, он повернулся и сказал: «Всем отвечу, когда сяду». Он сел в машину, открыл нам дверь, мы туда упали, все в слезах и в соплях. А он открыл окно, положил на него руку, как всегда клал. И сказал: «Спрашивайте». Народ подошел к машине быстро. Сначала стоял в шаге. И не знал, что делать. Папа этих людей не испугался и окно не закрыл. Они подняли нашу машину, покачали, бросили. И вся площадь разошлась. А мы поехали.
Я два раза в жизни видела его слезы. Один раз, когда мы с ним разбились на машине. У меня была черепно-мозговая травма, и с тех пор голова болит. Мне было семь лет. А второй раз — после «Спартака», когда с него заслуженного сняли. Он прямо упал на кровать и плакал. Больше — никогда. Даже после Саппоро. Заслуженный тренер — это было самое большое звание, которое только может быть у человека, который занимается этим делом профессионально.
Руководство страны такие вещи в принципе не прощало никогда. Это было чуть ли не хуже, чем уехать, — сорвать матч при генсеке. Но звание ему вернули. Это сделал председатель Госкомспорта Сергей Павлов. Папа сказал: «Я понял, за что с меня сняли звание, а за что вернули, не понял».
