Продолжение писем Екатерины II к барону Фридриху Мельхиору Гримму
СПб., 2, 3 и 4 марта 1778 года, в равные приёмы
Пожалуйте, пожалуйте, господин барон: надо мне с вами поговорить. Нынче большой ветер, и вот два ваших письма, спрашивающих ответа. Правда, у меня два письма от короля Прусского, три от Шведского, два от Вольтера, и трижды столько же Бог весть от кого, и все эти письма пришли гораздо раньше ваших; но так как они мне не милы, потому что, отвечая на них, надо писать, а к вам я никогда не пишу, а просто болтаю (заметьте, это новость), то мне приятнее позабавиться и дать полную волю руке, перу и голове. Итак, начнем!
Громите, громите меня письмами. Это хорошо, потому что меня забавляет. Я читаю и перечитываю ваши писания и говорю: "Как он меня понимает! Боже, он почти один и понимает меня, как следует". Если когда я закажу молебствие, то с тою целью, чтобы небеса даровали понимание господина барона людям, меня не понимающим. Я прибавлю еще особенную молитву о ниспослании многим вашей способности к уяснению.
Об Александре (Павловиче) нет больше речи, как будто его и не было. С тех пор как он явился на свет, ни малейшего беспокойства. Милость Божья да будет над душою его, как над телом. Он здоров, вот и всё. Вы говорите, что ему предстоит на выбор, подражать либо герою, либо святому одного с ним имени; но вы, вероятно, не знаете, что этот святой был человек с качествами героическими (здесь Александр Невский).
Он отличался мужеством, настойчивостью и ловкостью, что возвышало его над современными ему, удельными, как и он, князьями. Татары уважали его, Новгородская вольница подчинялась ему, ценя его доблести. Он отлично колотил шведов, и слава его была так велика, что его почтили саном великого князя.
Итак, по-моему, Александру не придется выбирать. Его собственные дарования направят его на стезю того или другого. Во всяком случае, из него выйдет отличный малый. Боюсь за него только в одном отношении, но об этом когда-нибудь скажу вам на словах. Домекайте! Рассуждения ваших фей слишком для меня лестны, чтобы мне отвечать на них.
Сердце говорит мне, что не первый, а второй будет похож на меня (если это оправдается, я стану заранее описывать его жизнь и подвиги). У него не будет ничего общего с моим добрым братом (Фридрих Август) в дни поста и покаяния. Но с чего вздумали вы желать, чтобы он содействовал к оживлению умов? Он произошел от чресл, коими принижены злые речи.
Это добрый гражданин, вот и все (здесь брат Екатерины Алексеевны поддержал Великобританию в американской войне за независимость). Вы знаете мое глубокое уважение к этому слову! Как скоро оно произнесено, нужно умолкнуть. Что касается до Франклина (Бенджамин), он должен был выйти тем, чем есть, коль скоро природа обделила его государя способностью сделать из него себе ближайшего друга.
Теперь о другом, не так ли? Это будет испытанием предыдущему. Но ради же Бога, посоветуйте восьмидесятилетнему старцу (здесь Вольтеру) оставаться в Париже. Что ему здесь делать? Он умрет от холоду, долгого веку и дурных дорог здесь, или на пути. Это было бы вроде приезда короля Шведского.
Помните мои тревоги! Между прочим, вы можете ему представить, что "Катенька хороша только издали". Я много смеялась над этой "Катенькой".
Кстати: в Голландии сделали медаль, на которой императрица-королева (Вильгельмина Прусская) и императрица Российская сидят вместе в коляске, а король Прусский (Фридрих II) на козлах. Их спрашивают, "куда они едут"? Они отвечают: "куда кучеру захочется повести нас". По-моему, это очень забавно. Недостает только истины или музыки из французской комической оперы: в первом случае, оно было бы зло, а во втором вполне пошло.
Сервский сервиз, который я заказала, назначен для первого в свете кусателя ногтей, для моего милого и возлюбленного князя Потемкина (Григорий Александрович); а чтоб сервиз вышел получше, я сказала, что он для меня. Отправляю к вам мое послание к господину патриарху (опять Вольтеру). Надеюсь, что с оным вы надежно можете предстать пред него.
Но не показывайте ему моих писем. Слог наш пригоден только для нас, да для почтовых чиновников, которые иной раз дивятся ему, ничего не понимая или понимая не то. Доброго дня и доброго вечера! Вам потребуется терпение народа Божия во время Вавилонского пленения, чтобы прочитать эту болтовню в восемь страниц.
СПб., 13 апреля 1778 г.
Никогда у императрицы Елизаветы не было женщины в должности чтеца. Она также мало знала господина или госпожу д'Эон, как и я, видевшая его в качестве политического прихвостня в свите маркиза Лопиталя (здесь посол Франции) или барона Бретейля (Луи Огюст де, здесь фр. тайный агент).
Царское Село, 16 мая 1778 г.
Письмо ваше пришло вовсе некстати. Голова у меня совсем расстроилась. Я замечала, что эти припадки бывают после "законобесия". Сему последнему я подверглась в декабре месяце, и оно продолжалось до сих пор, сильно и настойчиво. Тут действовали огонь и гений, так что я бывала вне себя. Увы! Не ем, не пью, не сплю. Кельхен затрудняется определить мой пульс; в груди у меня стеснение. Друзья бранят меня, уверяя, что это ни на что не похоже. Я и сама это знаю. Они советуются с лекарями. Те считают, что я больна и предписывают лекарства. Я соглашаюсь, лишь бы предоставили мне выбор: проглотить нетрудно. Что вы об этом скажете? Не правда ли, что все это свидетельствует о расстройстве?
Я не могла писать иначе. Вдобавок у меня отвращение к чернилам, перу и бумаге, как у бешеной собаки к воде. Я не слышу, что мне говорят или читают. Хочу читать и ничего не вижу. Глаза не двигаются. Вяжу себе оборки. Это можно, потому что дозволяет думать совсем о другом и не раздражает. Я молчалива и не промолвлю слова, хотят заставить меня говорить и только выводят из терпения. Вот чертовская болезнь "законобесия".
Отличная мысль, прекрасный сад, благорастворенная погода, пробудите меня, попеременно или все вместе. И вот, все эти вещи, ложи Рафаэля, бани Тита, Бибиена и Блэкстон являются нелепостью. Черт возьми! Чересчур сильно сказано. Но я устала и возьмусь за перо, когда буду мочь.
Через четыре дня берусь опять за перо, чтобы сказать вам, что чувствую себя несколько легче. Пульс сильнее, лихорадка ослабевает, лишь бы опять не усилилась.
СПб., 26 мая 1778 г.
Наконец, я опять к вам пишу. Я переехала в город, где у меня больше бодрости и где мне лучше, нежели на даче. Вот доброе начало пятидесятого моего года, который вы так торжествовали, и всё это, неправда ли, чрезвычайно ободрительно? Прибавьте к тому, что в семействе Томов случилось великое несчастье: сэр Том Андерсон и внучка его леди Азор укушены собакою, про которую говорят, будто она бешеная. Их отвели в особое помещение, но покамест они здоровы. Этому уже три недели.
Еще анекдот. Африканский вельможа больше не называется иначе как Гваделупским Григорием Александровичем (здесь один из придворных арапов Екатерины Алексеевны), и имя Азора, воспитателя черепах, сделалось ненавистно ушам его. Очень рада, что праздник, на котором играли в "макао" (здесь по случаю рождения в. к. Александра Павловича), заслужил ваше благоволение. Снимок с десерта делают из поддельных бриллиантов, и даже в этом виде он будет прекрасен. Эстамп с него вы получите, а может и не получите, отчего вам будет ни тепло, ни холодно.
Моя эпитафия назначена для вас, но я не хочу, чтобы почтовые чиновники списали ее, прежде чем она к вам дойдет. Мне так надоели с просьбами дать мой портрет, что увидите, с досады я не пошлю его в свою колыбель (здесь в Штеттин). Я позабыла даже велеть, чтоб спросили у Эриксена (Вигилиус) тот портрет, который вы так хвалите. Против Вагнера я ничего не имею, но внутренне убеждена, что он был дурак и что Кардель была умная девушка (здесь детские учителя Екатерины Алексеевны в Штеттине).
Я никого не знаю, кто бы так любил скуку как вы. Неужели вам хочется быть таким же скучным, как я? О несчастном Роллинге я вам никогда не говорила, потому что вы знаете, как уроки его были полезны. Он всегда приводил с собою человека, который выл басом, и он заставлял его петь у меня в комнате. Я слушала и думала про себя "он ревет как бык"; но Роллинг был вне себя от восхищения, как скоро начинала действовать глотка его баса.
Вы очень любезно именуете мое перо очаровательным. В молодости я думала писать как ангел; но с того времени перо мое испытало разные неприятности, и я не думаю, что пишу хорошо, а пишу как могу: стараться не стоит труда. Восторг к патриарху (здесь Вольтер) людей образованных не удивляет меня; но восторг народонаселения, едва знающего о нем по имени, явно свидетельствует о стадообразии народа. Хотела бы знать, находились ли в толпе люди из духовенства (здесь по поводу почестей, оказанных Вольтеру, незадолго до его кончины).
Если да, то это очень важно и поведет меня к поучительным соображениям на счет приемов мысли у народов. Уполномочиваю вас заказать бюст патриарха. Здесь есть медальер, желающий выбить его медаль; но он работает плохо, так что выбивать не стоит.
В "Осиновой Роще", поместье, которое прошлого года я подарила моему князю Потемкину, в 23 верстах от Петербурга, 29 мая (1778)
Сегодня нет вовсе ветру, следов, воображение не работает; но с виду здесь все в переполохе. Вчера, переехав сюда, я беспрестанно твержу нижеследующее. Переведу вам как-нибудь по-немецки это весьма поэтическое описание Финляндии, которое я сделала во время последнего припадка "законобесия".
Вещь вышла слишком поэтическая, и я принуждена отдать ее моим секретарям, чтоб они ее поурезали. Бог весть, что они из нее сделают; но я уверяю вас, что я никогда не сочиняла ничего подобного. Это обзор моего царствования и описание всей России, область за областью, короткое, сильное, точное, ясное. Иные отзываются, что это произведение академическое.
Под конец я должна была стараться избегать рифмы, которая беспрестанно просилась под перо. Вот подлинник: "Финляндской губернии каменистых гор хребет покрыт лесами; ущелины водою, немного ровных мест к житию удобных, со трудными проходы, жилища рассеяны пр.".
"Осиновая Роща" - место восхитительное: у ваших ног Петербург, море, горы, леса, поля, камни, избы. С нами английский садовник и архитектор, и вчера мы уже ходили целый день и Бог знает чего насажали и настроили. Царское Село, Гатчина и даже Царицыно, по местоположению, дрянь в сравнении с "Осиновою Рощею". Но покамест весь двор помещается в доме о каких-нибудь двенадцати комнатах; но что за виды из всякого окна! Чёрт побери, это прекрасно! Из моего окна видны два озера, три пригорка, поле и лес.
Петергоф, 8 июня 1778 г.
Охота вам толковать о втором числе мая нового стиля, двацать первом апреля по старому (здесь д.р. Екатерины Алексеевны)! Это значит толочь воду. Притом же все свидетели моего рождения давно уже померли и зарыты в землю. В прошлом году скончалась моя кормилица. Я боялась её как огня, как посещения королевского или других знаменитых особ.
Бывало, только увидит меня, схватит за голову и начнет целовать и перецеловывать, чуть не задушит. Вдобавок от нее пахло курительным табаком, до которого супруг ее был большой охотник. (Но подождите немного, мне мешают писать).
Принимаюсь опять за перо. Поболтаем! Так как шла речь о кормилице, скажу вам, отчего я боюсь посещения королей. Оттого, что обыкновенно это люди скучные, нелепые, с которыми надо держать себя как будто аршин проглотив. Что касается до знаменитых особ, я бываю, стеснена уважением к ним.
С ними я должна напрягать свой ум, иногда приходится с напряжением выслушивать их речи, а я люблю болтать, и когда молчу, то мне скучно. Вот, я вся перед вами опросталась! Бьюсь об заклад, что вы в восторге от этой болтливой страницы: ибо я замечала, что вы именно любите те мои письма, которым я не придаю значения и про которые мамзель Кардель сказала бы, что в них нет никакого смысла. Но сегодня у меня охота болтать.
Вы мне говорите: "Какая доброта!" Ответ: "Может быть". Диалог между немецким бароном и мною. Немецкий барон: "Какая смесь величия, чувства и характера, веселости и этой доброты и пр." Я: "Величие! Вспомните, кто я. Чувства! Я женщина. Характера! Чёрт побери! Было с чего запастись им. Веселости! В ней моя сила. Доброты! Но коль скоро сердце доброе, оно ищет добра повсюду; а дурное тоже повсюду дает себя знать".
Прочтя страницу, я сейчас скажу, что автор ее с добрым или с дурным сердцем. Всякий ищущий епископства получает его не по своему красноречию или знанию, но потому, насколько в проповеди, которую он произносить в моем присутствии, проглядывает сердечной доброты. Что бы он ни говорил, но выдает себя, потому что это, без его воли и ведома, скажется всюду. Оттого у нас много епископов, каких трудно сыскать во всех других странах.
Скажете, что они берутся из состояния противоестественного, из монашеского. Но Александр Невский тоже сделался монахом, а он имел доблести героические до такой степени, что когда-нибудь я напишу в похвалу ему слово, будучи недовольна тем, которое произносится в день, посвященный его памяти.
Я велю произнести это слово, когда мой Александр (здесь Александр I) придет в возраст и будет в состоянии действовать, на что в моем слове, разумеется, не будет намёков. Мне все равно, будут ли у него сестры:, но ему нужен младший брат, коего историю я напишу, разумеется, если он будет одарен ловкостью Цезаря, способностями Александра, коль же скоро это будет плохой господин, я воскликну: давайте мне третьего! и так далее.
Дочери все будут плохо выданы замуж, потому что ничего не может быть несчастнее Российской великой княжны. Они не сумеют ни к чему примениться; все им будет казаться мелочно. Это выйдут существа резкие, крикуньи, охулительницы, красивые, непоследовательные, выше предрассудков, приличий и людской молвы.
Конечно, у них будут искатели, но это поведет к бесконечным недоумениям, и хуже всех придется той, которая будет называться Екатериною (великая княжна Екатерина Павловна родилась в 1788 году, через 10 лет после этого письма): самое имя доставит ей больше неприятностей сравнительно с сестрами.
При всём том, может случиться, что женихов не оберешься. Мне бы хотелось помочь этому, назвавши всех их, хоть бы народилось десять, именем Марии. Тогда, мне кажется, они будут держать себя прямо, заботиться о своем стане и цвете лица, есть за четверых, благоразумно выбирать книги для чтения, и напоследок из них выдут отличные гражданки для какой хочешь страны (небольшой пас в сторону великой княгини Марии Федоровны). Но, Боже мой, что же это такое? О чем пишут люди! Чудесно устроены у них головы!
Кстати о будущем. Вы станете говорить о моих собаках, об Рафаэлевых ложах, Бибиене, Блэкстоне. Будьте добры, занесите в список, о чем вам говорить, ангорского кота, которым князь Потёмкин отдарил меня за Сервский сервиз. Это над котами кот, веселый, умный, вовсе не взбалмошный и именно такой, как вам хочется, чтоб был кот с бархатными лапками.
По поводу этого кота надо рассказать вам, каково было изумление принца Генриха (здесь младший брат Фридриха II), когда князь Потемкин вогнал в комнату, где мы сидели, обезьяну. Вместо того, чтобы продолжать приятный разговор с принцем, я начала играть с обезьяною. Принц выпучил глаза; но делать было нечего: штуки, которые выделывала обезьяна, вывели его из недоумения.
Получила два письма от патриарха из Парижа. Сегодня вечером еду в Царское Село, где кончу это письмо.
Царское Село, 11 июня
Вчера у меня очень болела голова. Однако я была в церкви, потому что было воскресенье. Потом, вместо обеда, я проспала три часа, потом отлично убралась и смотрела гренадерский полк, и потом ходила пешком вокруг пруда, все жалуясь на голову. Сегодня легче, но ума осталось с иголку.
Царское Село, 21 июня 1778 г.
Увы! Доселе я питала надежду, что слухи о кончине Вольтера неверны, но вы мне подтверждаете их. Получив ваше письмо, я вдруг ощутила всемирную утрату и вместе с тем величайшее презрение ко всему на здешнем свете. Май месяц для меня роковой. Я лишилась двух людей, которых никогда не видела, которые меня любили, и я их почитала: Вольтер и Чатам (здесь Питт-старший)!
Долго, долго и может быть во веки веков, никто не сравнится с ними, особливо с первым из них, и никогда никто не превзойдет, и для меня они безвозвратно погибли! Хоть кричать, так в ту же пору. Но возможны ли где-нибудь, кроме той страны, где вы живете, такие переходы от почета к обиде и от разума к безумию?
После всенародного чествования через несколько недель лишать человека погребения, и какого человека! Первого в народе, его несомненную славу. Зачем вы не завладели его телом, и притом от моего имени? Вам бы следовало переслать его ко мне, и ей-ей, это промах с вашей стороны, первый в вашу жизнь. Ручаюсь, что ему была бы у нас великолепнейшая гробница. Но если у меня нет его тела, то непременно будет ему памятник.
Осенью, вернувшись в город, я соберу письма, который писал ко мне великий человек, и перешлю их к вам. У меня их много. Но если возможно, купите его библиотеку и всё, что осталось из его бумаг, в том числе мои письма. Я охотно и щедро заплачу его наследникам, которые, вероятно, не знают всему этому цены. Вы меня очень одолжите также, доставивши мне Крамера (здесь издатели Вольтера в Женеве (Cramer)), не только самое полное издание сочинений, но и все листки, вышедшие из-под пера его. Я устрою особую комнату для его книг.
Царское Село, 11 августа 1778 г.
Знаете ли, чем виноваты передо мною американские крейсеры? Они захватывают у меня купеческие корабли, идущие из Архангельска. Этим отличным ремеслом занимались они в июле и августе, но я вам обещаю наверно, что в будущем году, если кто вздумает коснуться архангельской торговли, тот поплатится мне дорого.
Я не брат Густав, меня нельзя безнаказанно водить за нос. С братом Густавом они могут действовать, как угодно, а со мною им придется кусать себе ногти. Я сердита, очень сердита. Венская газета говорит, что пруссаки повсюду одерживают верх. Может быть, но, по-моему, кто идёт вперёд, тот всегда в выигрыше. В последнюю войну, французские первостатейные политики, как Дюран, Сабатье и Секель постоянно говорили о наших поражениях, а мы шли вперед и заключили мир в 500 верстах от Адрианополя (здесь русско-турецкая война 1768-1774).
СПб., 1-го октября 1778 г.
Уже давно в действиях моих я не обращаю внимания на две вещи и не принимаю их вовсе в расчёт: во-первых - людскую благодарность и во-вторых - историю. Делаю добро для добра, вот и все тут. Это меня подняло и прогнало тоску и безучастие ко всему на здешнем свете, которым я поддалась, узнав о смерти Вольтера. Впрочем, он мой учитель. Ему или вернее его сочинениям я обязана образованием моего ума и головы.
Я вам несколько раз говорила, что я его ученица. Будучи моложе, я любила ему нравиться. Сделав "что-нибудь", я тогда только была довольна, когда сделанное стоило, чтоб о нем сообщить ему, и он тотчас был извещаем. Он до того к этому привык, что бранил меня, когда я не посылала ему вестей и они доходили к нему со стороны.
В последние годы я сделалась неисправна в этом отношении, вследствие быстроты событий, которые предшествовали миру и за ним следовали, а огромная предпринятая мною работа отучила меня от писем, так что писать их стало мне не так легко и не так охотно.
Благодарствуйте за вашу уверенность в том, что я продолжаю насаживать, устраивать, хлопотать и пр. Так точно: все идет своим чередом, по-прежнему; но Вольтера нет, и Англия лишилась еще лорда Чатама. Вы находите, что Англия не изменила себе в воздаянии почета его памяти и в награде его потомству, а я так прочла о том и другом с чувством негодования. Мне казалось, что враги его хотели насмеяться над ним.
Как! Продажный парламент, радуясь его смерти, велит его похоронить и назначает пенсию его детям? Эго напоминает того тирана, римского императора, который говорил, что тело умершего врага хорошо пахнет. А зачем же не чтили его, когда он мог быть полезен отечеству; зачем единогласно не принимали его мыслей и начинаний?
Последняя его речь в парламенте содержала в себе те самые мысли, которые я два года назад приписывала ему. Если бы барон Гримм был моим посланником, я бы его выбранила, отчего он моим именем не потребовал тела Вольтера, оставшегося без погребения в отечестве.
Но надо быть со всяким справедливым: ни князь Барятинский (Иван Сергеевич), ни аббат Миньон (здесь племянник Вольтера) не заслуживают брани за то, что не препроводили его ко мне в виде посылки.
Очень рада, узнав причину вашего молчания. Я уже думала, что мой кредит у вас колеблется и что какой-нибудь немецкий князь вытеснил вас из моей памяти. Зная вашу страсть к ним, я говорила себе: верно, он гоняется за каким-нибудь редким гением, как мы это видали.
Я собираю письма Вольтера. Вероятно Фальконет (уехавший отсюда, не простясь со мною) увез с собою многие из них. Он их брал у меня для прочтения, и если память мне не изменяет, никогда не возвращал. Как скоро они найдутся, запечатаю и пошлю к вам. До сих пор сыскано 92. Знаменитая чернильница и два бюста Вольтера составляют украшение моего Эрмитажа. Бюст без парика мне больше нравится.
Вы знаете мое отвращение к парикам и особливо к бюстам в париках. Мне все кажется, что всякий парик надевается ради шутовства. Кавалеру Тейсоньеру отдала я пакет, который вы ко мне прислали для него. Князь Потемкин полюбил этого офицера и охотно с ним беседует, в частые свои поездки он берет его к себе в коляску и забавляется его рассказами о путешествиях и походах его.
17, 18 или 19 октября 1778 г.
Только что отвезли на почту письмо мое от 1-го октября (которое, мимоходом сказать, кончено только нынче), как я вспомнила, что многое множество забыла сказать вам, а именно подписаться на сто экземпляров сочинений Вольтера, нового издания. Дайте мне творения моего учителя, полных сто экземпляров, чтобы мне разослать их повсюду. Я хочу, чтобы они служили поучением, хочу, чтобы их изучали, вытверживали наизусть, чтобы умы питались ими: они образуют граждан, гениев, героев и авторов; от них разовьется сотня тысяч дарований, которые иначе затерялись бы во мраке, невежестве и пр.
Смотрите, куда я занеслась! Кто в этом усомнится, коль скоро я взялась за перо, и кто может предсказать, чем кончится этот лист? Пожалуйста, достаньте мне лицевую сторону фернейского замка (здесь, где жил Вольтер), если возможно, внутреннее расположение покоев. Я непременно устрою фернейский замок в Царскосельском парке.
Я не одобряю мысли Панкука (здесь издатель, выкупивший права на издание Вольтера) выпустить наперед новые творения Вольтера. Мне хочется иметь его всего, в порядке времени, по годам, когда он писал. Я педантка и люблю следить в сочинениях за ходом авторского ума, и поверьте мне, такое распределение несравненно благоразумнее, нежели обыкновенно думают. Обсудите хорошенько и согласитесь, что я права. Я могла бы написать вам об этом целое рассуждение, с обозначением зелёного, зрелого и перезрелого.
Правда, что кардинал Берни (Франсуа Иоаким Пьер де) доставил мне из Рима список с процесса Анны Болейн; но, признаюсь, я желала "не этого процесса, а классических писателей", греческих и латинских; мне говорили, что в тамошней библиотеке есть вещи никому неизвестные.
Удивление, государь мой, и восторг внушаются образцовыми произведениями природы. Прекрасные вещи падают и разбиваются перед величием, как идолы перед кивотом Господним. Когда Пирр заиграет на скрипке, собаки его слушают; когда он запоет, птицы прилетают внимать ему, словно Орфею. Всякое положение, всякое движение Пирра изящно и благородно. Он светит как солнце и вокруг себя разливает сияние.
И при всем том ничего изнеженного, - напротив, это мужчина, лучше какого вы не придумаете. Словом, это Пирр, царь Эпирский. Все в нем гармония, ничего отрывочного. Таково действие драгоценных даров, которые природа соединила и которыми наделила красоту свою. Искусство тут не при чем, а изысканности нет и тени (здесь об Иване Николаевиче Корсакове).
7 декабря 1778 г.
Я тотчас, не читая, спрятала немецкую рукопись барона Дальберга (Карл Теодор) в ящик, куда собираю сочинения о школах, гимназиях и университетах. Нетерпеливо жду, что вы можете еще мне доставить по этой части, согласно вашему обещанию; потому что со временем все это пойдет в дело, если только Бог пошлет мне годы покойного слуги Своего Мафусаила (969 лет).