У начальника политотдела
Что-то опять у меня не заладилось с Пулеминым. До больших стычек или какой-то драки не доходило, но все время балансировало где-то «на грани».
Тот словно специально въедался в меня и придирался по каждому поводу. А мы еще на беду то и дело попадали вместе то в наряды, то в караулы, да и, будучи в одном отделении, часто работали вместе – обслуживали ту же пушку.
Я уже начал чувствовать какой-то предательский мандраж в душе к нему. Сосущее и ноющее унизительное чувство страха – вот опять будет ко мне приколебываться.
Нет, так нельзя. Лучше уж большая драка, желательно в стороне от всех, чем вот так постоянно бояться и унижаться от этого страха. А то ж ведь уже и глазки бегают и замирают от его намеренного взгляда.
Да я стал грубее снаружи, но внутри этот переход к грубости, по-видимому, мне дался гораздо сложнее. Но с «пулеминщиной» нужно что-то делать. Она не дает мне ни на чем спокойно сосредоточиться. Даже английский – учу слова, а сам думаю о Пулемине, где-то в глубине души постоянна «память» о нем.
Нет, я должен быть выдержанным, твердым и спокойным в душе. И решительно пресекать все его выходки и выделывания. Но и не избегать его. Наоборот – даже больше общаться с ним, подавлять в душе возникающее чувство неловкости и боязни. И сосредотачиваться на общественных делах.
Нет – все! Даю себе две недели на решение этой проблемы!..
Но странным образом на эти две недели меня к себе забрал Нач. ПО Ткобцов. Капина в наказание за разгильдяйство с фото отправили «исправляться» в дивизионные наряды, а меня – вместо него.
Ткобцов сразу загрузил меня печатанием каких-то своих лекций по марксизму-ленинизму, и я, сидя за машинкой в маленькой каморке при штабе, усердно старался оправдать его доверие.
И день доходило порой общее число напечатанных страниц до 15-16. Однажды даже поставил рекорд – двадцать.
Тут же была небольшая библиотечка с книгами – и у меня сразу разбежались глаза и потекли слюни. Но на большие тома с классикой времени не было, зато мне сразу бросилась в глаза небольшая брошюрка «Этика молодого человека».
Я стал зачитываться ею в перерывах между печатанием и даже делать выписки, удивляясь на то, как они совпадают с моим теперешним мировоззрением и настроем.
Вот, например о смысле жизни:
«Социальная сущность человека – быть мыслителем, творцом, преобразователем природы и общества – может быть (и должна быть!) реализована в течение его жизни. И в этом кроется личностная сторона смысла человеческой жизни. Но жизнь имеет и общественный смысл. Он историчен и сегодня и состоит в том, чтобы служить прогрессивному общественному развитию, становлению коммунистического общества».
Именно, именно! Это в противовес всем обывательским настроениям – от Лузнецова до Пулемина…
А если будешь так жить, то и смерь не страшна:
«Человек, правильно определивший смысл жизни и проживший ее в соответствии с ним, умирает только физически. Он остается жить в результатах своих дел для общества, в людях, которых он воспитал, в идеях, которые он выработал, даже если он и не успел их осуществить, то есть он приобрел нравственное бессмертие».
Хорошо же ведь! И как в точку! Да – смерть не страшна! Ты останешься после в своих делах, идеях и последователях.
Или вот – о счастье:
«Счастье в энтузиазме и полноте жизни, когда нет места для тоски и пустоты. Только в такой жизни человек чувствует себя сильным и уверенным, и ему не страшны ни личные неудачи, ни несчастная любовь и никакой непредвиденный случай не собьет его с пути, не выбросит из жизненной колеи. Мечта, борьба за нее, достижение мечты и снова мечта – такое постоянное, беспокойное движение вперед и есть содержание счастья, его бесконечный путь развития».
Потребность добиваться больших успехов в творческой деятельности, сделать большой вклад в общественное благо и получить народное признание – все это составит главное содержание счастья каждого человека».
Через несколько дней работы Ткобцов неожиданно мне говорит с вопросительной интонацией:
- А вот мы возьмем и оставим тебя у нас до конца службы?
Я тут же воспротивился. Какое-то внутреннее чувство сопротивления сразу подорвалось во мне. Может быть, мне вспомнились первые дни моего солдатства, когда я еле отбился от угрозы стать дивизионным писарем.
- Ну ладно-ладно… - сразу же сдался Ткобцов. – Но смотри: если будет нужно – то нужно. Но потом еще поговорим.
А я еще настоял на том, чтобы мне и в эти две недели ходить в караул – мол, не могу отрываться от коллектива. Ткобцов и на это дал согласие.
А – закинул-таки в сердце «семечко». Которое тут же стало прорастать мечтами о работе в политотделе. Тут и книги, и английский, и возможность готовиться по лекциям по марксизму-ленинизму. Можно будет провести целый их цикл для наших солдат…
Через неделю Ткобцов снова спросил меня о моих намерениях:
- А может, останешься у нас? Ты ж ведь пушку свою уже освоил?..
На этот раз я уже промолчал, покусывая себе губы от противоречивых чувств. Попросил дать мне немного времени подумать.
Точку в моих раздумьях неожиданно поставил Лузнецов.
После караула наутро он вызвал меня к себе. Его сумрачная морда со свербящими меня черными глазами не предвещала ничего хорошего.
- Объясни мне, как ты нес службу в карауле?.. А? Почему не звонил с поста, как положено?.. А?..
Я объяснил, что в последнюю смену не прозвонил только одну точку на вышке – да и то, потому что уже не было времени – приближалась смена. И добавил, что уже получил по этому поводу замечание от Натвеева, начальника караула.
- В общем так, - стал подытоживать Лузнецов, - мне очень жаль, но вы с Веремеевым можете уехать отсюда беспартийными – и не комсомольцами, и не коммунистами. Я ведь уже разговаривал с тобой на эту тему… Твои достоинства только в том, что ты начитан и эрудирован – и все!.. А какой из тебя коммунист?!.. Ваша батарея хуже всех несет службу – не выполняет никаких обязательств. А тебе – по х… Ты один! Везде один – и в казарме, и на спортплощадке. Люди к тебе не идут и, судя по всему, никогда уже не пойдут. Что – Битюков?.. Ты меня понял?.. Ты все понял?..
Он еще переспросил, как бы с какой-то уже угрозой.
Удивительно, что этот наезд и стал для меня «последней точкой». В этот же день, придя штаб и увидя Ткобцова, я только, было начал говорить о его предложении, но он сразу меня перебил:
- Ну вот и отлично!
- Только, товарищ подполковник, можно я все-таки будут ходить в наряды и караулы?
- Ну, добро, раз ты так желаешь.
На том и порешили. Теперь с развода я буду отправляться на целый день на работу в политотдел.
(продолжение следует... здесь)
начало - здесь