Когда ей исполнился год она весила девять килограмм.
Я познакомился с ней в пятнадцать, а ей тогда уже было шестнадцать. В разных классах учились.
Моя бабушка, сметая утренний снег с порога, как-то сказала:
— Что, внучок, Инку ждешь?
— Какую еще Инку? — смутился тогда я.
— В каракулевой кацавейке. Каждое утро, как часовой.
А потом засмеялась, искренне так, с добром.
И запало мне это странное слово в душу, так глубоко и точно, что осталось со мной навсегда в тот день. Кацавейка.
Когда я стал немного старше, кацавейка вдруг стала податливой и гладкой, а совсем не далекой и недостижимой. Я держал Инку за воротник и целовал в губы. Под железнодорожным мостом, где мы прятались от мокрого снега и лишних глаз. И летели минуты в след за уносящимися вдаль составами. Постигалось первое счастье.
Летом я представлял её на кацавейке, как по-юношески торопливо раздеваю её, едва справляясь с пуговицами дрожащими пальцами. И как она перестаёт мне мешать и закрывает глаза.
Она так быстро из неё выросла. Сумела многое простить, перетерпеть, оставить, проявить мудрость, родить дочь и передать кацавейку ей. Немодную совсем. Теперь таких и не носят.
Но Юлька носит, почему-то. Вся в мать. Да и каракуль весьма долговечен. Сегодня не в моде, а завтра уже не достать.
— Мала она тебе уже, Юль.
Юлька грустно улыбается и бережно прячет кацавейку в шкаф:
— Я худая спирохета, костлявая. А если без свитера…
И плачет Юлька. Горько так, от сердца. Гладит безобразно лохматого пса Фундука, и плачет. Но тихо. Слишком боль глубокая. На таких глубинах звуков мало. Почти безмолвие.
Инки не стало в день её рождения. Первого октября. Вечером в четверг. Только отпраздновать успели, поужинали. Лечь она отказалась и села в кресло возле меня. Мне показалось, хотела что-то сказать, но потом закрыла глаза и умерла. Как выдохнула. Я это сразу понял. А Фундук, впервые за четыре года, заскулил. Протяжно и невыносимо тоскливо.
Врач сказал от старости, в общем. Столько Бог отвел.
И стало тихо, словно наполовину. Так ощутимо. Сиротливо висящая каракулевая кацавейка в шкафу стала сразу многим. Многим неприкасаемым и глубоко интимным. Памятью, болью, любовью, детской нежностью и еще чем-то таким, о чем почти невозможно вслух. Только если сам с собой. И то, шепотом.
Время. Время бессильно против каракуля. Вечное торжество теплой овчины над его мерным песочным шагом. Каракуль — тюркское слово. Дословно значит — чёрное озеро.
Чёрное-чёрное озеро.
Автор: grisha
Источник: https://litclubbs.ru/articles/50613-chyornoe-ozero.html
Понравилось? У вас есть возможность поддержать клуб. Подписывайтесь, ставьте лайк и комментируйте!
Публикуйте свое творчество на сайте Бумажного слона. Самые лучшие публикации попадают на этот канал.
Читайте также:
