Когда стемнело, они устроились в скальном распадке. Саркан лег на голых камнях и заснул тут же, едва закрыв глаза. Синга лежал на бурнусе и еще долго смотрел на спящего островитянина, удивляясь тому, что может на свете жить такой человек. Потом и на него навалился сон без сновидений. Раз или два за ночь он просыпался, прислушиваясь к завыванию ветра.
Наутро Синга обнаружил, что саркан исчез. Найдя, что с урагом пропали все его припасы, он, обливаясь холодным потом, сунул руку в пазуху, где хранились его богатства — печать и фляга с «Последним Сном». И то и другое было на месте. Саркан также не проявил интереса к вшивому бурнусу и поршням Синги. «Значит, я могу идти дальше, — решил Синга. — Жалко только, что идти мне все так же некуда». Эта непрошеная мысль причиняла уныние, и он быстро поправил себя: «Я должен найти источник воды и какое-нибудь укрытие. Может быть, я еще немного проживу». Разглядев на земле тропу, он пошел по ней и скоро оказался перед капищем тхаров.
Жертвенник имел вид плоского, расписанного красной краской камня, вокруг которого разложены были овечьи кости и стрелы с кремневыми жалами. Здесь же в груде сизого пепла лежал обожженный человеческий череп, на котором охрой были выведены какие-то неведомые Синге знаки.
Тхары молились животным богам — льву, орлу, змее и тельцу. Иногда в темном дикарском уме эти создания переплетались, вживлялись друг в друга, и получалось невиданное чудище — не лев, не орел, не змея, не телец, но все они в одном существе. Синга вспомнил, что у самого входа в Адидон был глубокий колодец, из которого веяло ледяным холодом. Над черной дырой возвышался обломок известняка, покрытый странным рисунком — в сплетении линий неуловимо проскальзывали человеческие, животные, растительные черты. Старшие говорили, что в сопряжении этом мудрый муж может различить единственное слово «хаал», что означает «всё сущее». Синге, однако, недоставало ни учености, ни храбрости подолгу рассматривать это изображение. Теперь он видел подобный рисунок на жертвенном камне и чувствовал предательскую дрожь.
Вокруг жертвенника зияло множество следов, среди которых были отпечатки копыт. «Верно, лошадники были здесь недавно», — сказал себе Синга. Оставив капище, он взошел на вершину холма. Вдалеке пестрело множество шатров, сизые ниточки дыма тянулись к грязно-серому своду. Мучительное воспоминание поднялось из какой-то неизвестной глубины, словно черный ил со дна озера. Нэмай… Спако… неужели и они здесь?
— Стой! Ты куда идешь, воронья сыть? — услышал Синга сердитый окрик.
На траве сидел пьяный тхар, голый, пузатый, весь черный от татуировки. Его лицо, выщербленное ветром, покрытое жирными разводами пыли, пребывало в болезненном оживлении, все время корчило гримасы и раздувалось, как бычий пузырь. У него были седые обвислые усы и диковатые глаза чуть навыкате. Возле него валялись конская плеть и пожухлый винный мех. Увидев Сингу, лошадник разверз сырую пасть, полную белых крепкий зубов:
— Эй, бродяжник! У тебя есть вино?
Синга не ответил. Пузатый степняк говорил на ломаном аттару, как и все иноземцы, служившие в войске Русы. После каждого слова слышалось едва заметное придыхание, будто седоусый утомился после долгого бега.
— Зачем со мной не разговариваешь? Я тут умирать собрался. Гляди, как нога почернела. Слышишь запах, черная голова? Я гнию заживо.
— Что я могу сделать? Ты чего-нибудь желаешь? — спросил Синга на аттару.
Степняк подумал немного, почесал заросший щетиной подбородок.
— Хочу покоя. Хочу уснуть, — сказал он. — Болезнь утомила меня.
— У меня есть хорошее средство, — Синга вытащил из-за пазухи флягу с «Последним сном» и молча протянул степняку. Седоусый благодарно кивнул, выдернул ногтем пробку и махом опрокинул в себя все содержимое.
— Ну, вот и хорошо! — степняк улыбнулся. — Теперь я могу уйти в Небесную степь.
— Скажи мне, дедушка, — Синга обратился к лошаднику почтительно, на тхарру. — Это — войско великого Духарьи?
Седоусый удивленно заморгал, услышав родной язык, затем с видимым удовольствием произнес:
— Старый хряк отправился к предкам. Его сыновья долго грызлись между собой, боролись за его бубен. Дело разрешилось большой кровью. Ты знаешь наши законы, черная голова?
Синга не ответил, хоть и хорошо знал степные обычаи. Тому, кто проливал родную кровь, случись это под пологом шатра или под открытым небом, грозила смерть. Провинившегося заматывали в сырой войлок и держали так, покуда он не умирал от удушья.
— Теперь всем верховодит кочевой по прозванию Кхарра. Что за человек! Лучший среди нас — умный, гордый, злой. Ты вряд ли встретишь его на нашей стоянке. Кхарра ставит свой шатер далеко впереди, вместе с дозорными, он и сам часто бывает в разъездах, выведывая путь. Хороший вождь, никакой труд ему не зазорен — ни мужской, ни женский, — сам доит кобылиц, сам валяет войлок! Что за человек! Как бы мне хотелось иметь такого сына! — И седоусый поведал Синге о своем вожде. Рассказ лошадника неожиданно увлек его, и он запомнил в точности каждое слово с тем, чтобы после, при удобном случае, записать его на сырой дощечке.
Кхарра не вдруг стал великим, не всегда носил он накидку из ослиной шкуры с торчащими ушами. Происходил кочевой из низового рода, стойбище его было размером с баранью башку, как говорят степняки. Звался он тогда совсем по-другому и не имел никакого уважения, работал на старшего родича, пустого и жадного человека, кормил, между прочим, сестер — двух тощих девчонок без приличного приданого. Жил юноша в скудности, изо дня в день выгонял хозяйский табун, а сам объезжал пастбище верхом на заемном мерине, наигрывая на костяной дудочке привычную мелодию. На дальнем лугу младшая сестра табунщика выводила овечью отару, ту, что принадлежала их семье. Услышав напев брата, она откликалась свои звонким голоском.
Но вот случился страшный джут, полег хозяйский табун, пали все овцы. За причиненный урон запросил родич с юноши большой откуп. А у того из всего скота уцелел один хворый осел, от которого все равно не было проку. Родич, однако, пожелал сойтись с сестрами табунщика и забрать их к себе в неволю. Близкое родство его не тревожило, таков был негодяй. «Приведи мне своих сестер, — велел он молодому пастуху. — Есть у меня для каждой по крепкой уздечке, а на двоих — добрая плетка-пятихвостка. Будут твои сестры мне лежанку согревать и войлок валять. И осла своего пришли с приданым».
Такое дело: либо отдать сестер на поругание, либо отщетить старшего родича. Долго думал юноша, мучился, проклинал и Землю-Мать, и Бессмертное Небо над своей головой, но наконец придумал правильное: забил осла, разделил тушу пополам и передал сестрам. Шкуру он высушил и накинул себе на плечи, из нижней челюсти изготовил два костяных ножа и так явился к родичу в кочевье. Спрятался возле входа в юрту и закричал на ослиный манер. Когда родич, думая, что пришли невесты, высунулся за полог, юноша достал оба ножа и проткнул ему шею. Хозяйские люди тут же набросились на табунщика, скрутили по рукам и ногам. А родич между тем уже захлебнулся своей кровью, распластался на земле, как дохлая ящерица.
Юношу отвели к старейшинам, поставили на колени перед каменной кумирней. Собрались матерые всадники и принялись поносить его самыми последними словами и проклятьями. Юноша слушал попреки молча, как будто сам был из камня. Все так же на нем была накидка из ослиной шкуры. Наконец слово взял старший жрец, хранитель родового огня.
— Назови себя, бесчестный, — приказал он.
— Я — Кхарра, — ответил табунщик без улыбки. «Кхарра» на языке степняков значило «осел».
— Кхарра? Ты человек или скот?
Вместо ответа юноша закричал по-ослиному. Старейшины зашумели, но жрец сразу всех успокоил и опять спросил юношу:
— Что ты сделал?
— Я наказал дурного человека — заступился за двух девиц, которых он обижал.
— Ты, — усмехнулся хранитель огня. — Заступился? Ты — осел?
— А больше некому было! — и юноша рассказал, как все случилось.
Старейшины смешались, зароптали. Непросто было рассудить это дело: с одной стороны, родич совершил гнусный поступок, с другой — пролилась кровь.
— Ты умертвил его в юрте? — спросил жрец строго.
— Нет.
— Значит, ты убил его под Бессмертным Небом, при Быстроконном Солнце?
— И это тоже неверно, — ответил табунщик. — Он и порога не переступил.
Удивились старейшины, заспорили: «Как же так — что за случай? Где такое бывало? Убил! И не скот, и не человек! Не в жилище умертвил, и не под открытым небом!» Поднялся гвалт: одни хотели тут же предать юношу смерти, другие считали, что он поступил по чести. Для разрешения дела спросили богов, принесли большую жертву — жеребенка лучшей породы и бурдюк доброй машуллы. Дым от кумирни случился светлый — поднялся прямо и ровно к самому небу.
— Боги велят помиловать этого осла, — сказал хранитель, подумав. — Пролитую кровь он искупит службой у Бога Страшного, Хозяина Топора и Клевца. И вот еще: пред нашим судом он назывался ослом — Кхаррой, стало быть, теперь Кхарра — его вечное имя…
Синга слушал молча, глядя в лицо умирающему степняку. Рассказывая о своем начальнике, седоусый улыбался, глаза его мало-помалу подернулись пеленой, он стал клевать носом, и Синга понял, что зелье подействовало. Лошадник еще какое-то время говорил о Кхарре, голос его звучал все тише, пока не сменился мерным дыханием. Рябое лицо его сделалось покойно.
— Спи, лошадник, желаю тебе никогда больше не рождаться, — попрощался Синга со степняком и двинулся в сторону кочевья.
#темное фэнтези #псевдоистория #древний восток
ПРодолжение здесь: https://dzen.ru/media/id/644883c6c0cf9c3cd1576b95/skarna-tom-tretii-pesn-iujnogo-vetra-glava-6563d6f7fb901e418c046970