Дорога в школу - нейтральная полоса между детским центром и классом. И там, и там – свои правила, свои законы. А в промежутке ты – никто, актёр без роли. Или наоборот – тот, кем являешься на самом деле: отвергнутый ребёнок, ищущий любви и защиты, мечтающий, ждущий, ранимый и мудрый не по годам.
– Я люблю так идти, – признаётся Мишка, – идёшь себе и идешь. Вот бы дорога никогда не кончалась…
Снег валит большими пушистыми хлопьями, будто кто-то наверху, решил «выбелить» город, очистить от пыли и грязи.
– Вы бы хотели, чтобы вместо снега с неба конфеты падали? – спрашивает он, – Или лучше – пельмени! Хотели бы?
– Нет, – отвечаю, – меня вполне устраивает снег.
– Почему? Классно же! – удивляется Мишка.
– Классно? Представь: идёт симпатичная девушка на свидание. Наряжалась, готовилась, а тут – пельменепад. И она вся в пельменях: пельмени в волосах, в карманах шубки, в модных сапожках.
– В сумочке, – подсказывает Мишка.
– В сумочке, – соглашаюсь я, – Или дама важная из какого-нибудь Росгосучреждения…
– Ага, или наш директор, – перебивает Мишка, – нет, биологичка! Она знаете какая важная? Самая важная в школе, у неё нос всегда в потолок смотрит. Представляете, приходит, а на носу пельмень, – звонкий Мишкин смех уносится в снежную пелену зимнего утра.
– Тамарлеонидна, – насмеявшись, продолжает он, – ну, а че бы
Вы хотели, чтоб с неба падало? Коклеты?
– Котлеты! – поправляю я, – Почему с неба обязательно должно падать что-то съедобное, Миш? Ты голодаешь? Не наедаешься?
– Не, ну классно же. Идёшь такой, рот открыл, и тебе полный рот пельменей нападал или коклет, – и тут же, опережая меня, исправляется, – ко-т-лет.
– Нет, Мишка, меня устраивает снег. Снег – это волшебство. Смотри, каким серым был город вчера, а сейчас – чистый, белый, как праздничная скатерть.
– Скатерть – не волшебство, – спорит он.
– А «коклеты», – передразниваю я, – волшебство?
– Если с пюрешкой, то да!
– Вот только пюрешки с неба нам не хватало!
Мишка опять хохочет, представив, видимо, директора и биологичку после выпадения осадков в виде пюрешки с коклетами.
– Тамарлеонидна, а Северный ядовитый океан, он правда ядовитый?
Мы болтаем о разных пустяках, избегая серьёзных тем. Хотя оба знаем, это – лишь отсрочка. Последние метры «нейтральной полосы» пролегают через Материнский сквер, по иронии судьбы расположенный прямо перед школой, в которой учится большинство детей нашего центра.
На входе в сквер стоит скульптура матери с ребёнком на руках, символизирующая, по словам автора, глубину материнской души. Вместо грудной клетки в теле матери круглое отверстие. И ребёнок кажется незащищённым, потому что вместо материнской груди у него за спиной зияющая пустота.
Мишка как-то долго смотрел на эту скульптуру, а потом выдал: «Это, прям, памятник нашей мамке. Видите, у неё сердца нет, и в памяти дыра».
Именно так я теперь и воспринимаю эту скульптуру. Мы подходим к бессердечной матери, и я задаю свой серьёзный вопрос:
– Что за балаган ты устроил вчера на встрече с потенциальными родителями?
Мишка, вытаращив глаза, сообщает:
– Они такие страшные, вы бы видели. Мне кажется, они едят детей. Наверное, уже сто штук усыновили и схомячили.
– Прекрати! – я не настроена шутить, – Ты же понимаешь. Время уходит. Ещё немного, и тебя не возьмут, а из-за тебя Артур и Санька останутся без родителей. Санька скучает по матери.
– Да он её даже не помнит, – взрывается Мишка.
– Не важно! – кричу я, – Ему нужна «мать вообще», женщина, которая будет любить и гладить по голове, укачивать на руках, и чтобы он мог в грудь ей уткнуться. И Артуру нужна. А иначе они волчатами вырастут. Детский дом – самое неподходящее место для детей.
– Она толстая, – приводит последний аргумент Мишка, – и старая.
– Я тоже толстая, и мне столько же лет.
– Вы – другое дело. К Вам бы я побежал, – Мишка не смотрит мне в глаза. Он боится заплакать.
И я тоже боюсь, но мне нужно сказать ему правду, разрушить иллюзорную надежду:
– Я тебя не возьму.
– Я знаю, – голос дрожит.
– Нет, ты не знаешь, – говорю я, – у меня двухкомнатная квартира и трое детей.
– Я знаю, – упрямо возражает Мишка, – у вас классные дети, я видел. Они с вашим мужем приезжали за вами на машине.
– Ты тоже классный, – я не вру, – ты замечательный, Миш. И дело не в тебе. Органы опеки мне не позволят взять троих детей, потому что некуда, понимаешь?
– Знаете, в каком мы доме жили?
– Знаю, Миш!– Наш социальный педагог рассказывала, что дом, где жили Мишка и его братья, даже сараем трудно назвать: земляной пол, выбитые окна заткнуты подушками и каким-то тряпьём, в ворохе такого же грязного тряпья в углу дома лежал полугодовалый Санька…
– Взрослые дяди и тёти посчитали, что квадратные метры играют важную роль в воспитании ребёнка. А у меня этих квадратных метров нет.
– А у тех, вчерашних, есть квадратные метры?
– Да, у них большой дом в деревне. Мужчина – рыбак и охотник, разводит кроликов. Женщина, кстати, не такая уж толстая, работает учителем. Они вырастили двух сыновей, и почувствовали, что у них ещё есть силы…
– Думаете, они ещё придут?
– Придут. Вы им понравились. – Мишка потрясён: - Понравились?
– Да. Женщина говорит, их старший сын был таким же артистом, как ты. Мишка смеётся.
– Я знаю, как тебе трудно. Ты боишься поверить. Но ты – старший, поэтому должен решить за себя и братьев. Дай этим людям шанс. Вдруг у них получится. И у вас. Вдруг это ваш шанс стать счастливыми?
Мишка молча кивает. У школы я замедляю шаг. Детдомовцы стесняются своих сопровождающих, им хочется выглядеть независимыми, самостоятельными. Хочется быть, как все.
– Ладно, ты иди, – предлагаю я.
– А Вы домой?
– Нет, я постою и тоже в школу, мне к завучу нужно, а потом к твоей биологичке. Мишка уходит. На крыльце школы он вдруг оборачивается и кричит: – Тамарлеонидна! Пельмень! Пельмень ей с носа снимите!