Всех четверых посадили. Событие всколыхнуло город, взбудоражило. Нашлись защитники «несчастных мальчиков», конечно. Мама, тетя и бабка Егора встали грудью на защиту дитяти, вылив на Ольгину голову ушаты помоев. И гулящая она была, и клейма на ней негде ставить. Дома-то у них – притон! И многие соглашались – конечно, притон. Маменька – та еще, и доченька – такая же.
Директора школы уволили за то, что он привлек к тяжелой работе несовершеннолетнюю. Пошли разговоры-разговорчики. Горбыль держался из последних сил. Плевать на увольнение. Он не мог себе простить, что подверг несчастного ребенка опасности. Это его вина. И эту вину ничем не замажешь!
Мама Галя ушла в спасительный запой. Подняли вопрос о лишении родительских прав. Гена попытался абстрагироваться от жуткого скандала, но от социальных работников отделаться не вышло: Гена считался отцом Оли. И сделать вид, что ничего не произошло, не получалось. Это грозило проблемами в бизнесе, да и вообще – в жизни. Пришлось вмешиваться в ситуацию и вновь становиться папой Геной. Чего совсем не хотелось: Ольгу было жалковато, как убогое никчемное, безнадежно больное животное. Таких проще усыпить. Но людей ведь не усыпляют. Вот засада. За сына Гена был готов любому глотку перегрызть, а к Оле ничего не чувствовал, кроме брезгливой отстраненности.
Бирюков Артем, наоборот, чувствовал. Он давно приметил девчонку. Он прекрасно видел, как она обходила стороной качалку, как береглась. Поэтому грязным слухам не верил. Ольга ему в дочки годилась, юная, чистая девочка. Колотило от поступка малолетних подонков. По роду профессии Тема не страдал особой сентиментальностью: уж повидал всего. Время скотское, и люди в нем – скоты. Но этот несчастный ребенок, и то, что с ним сделали – потрясло все Бирюковское существо. Сердце оказалось вовсе не каменным, коли сочилось кровью. Бирюкову, как сильному и жесткому человеку, всегда было щемяще жалко беззащитных и слабых: старух, детей, животных.
Никого не жалко, а этих – жалко. Потому что отпор дать не могли и не умели. Бессмысленная жестокость убивала. Первым желанием было – размозжить подонкам головы. Чтобы хрустнули черепные коробки, чтобы вытекла серая жижа. Чтобы пискнуть не успели. Но в том-то и сладость наказания, когда наказуемый осознает, что натворил. И страх и беспомощность свои понимает. Молодчиков привезли в лес и заставили копать себе ямы. Они выли, плакали, с*ались в штаны, но копали. А выкопав, ползали на коленях, валялись в ногах мужиков, обливались грязными своими соплями и слезами – шкуру-то жалко. Жить хочется.
Бирюков их «помиловал». Сдал в милицию с «чисто сердечным», как смеялись братки над заявлениями такого рода. Кровным врагам сдал «чисто сердечно», объявив временное перемирие между вечно враждующими сторонами. Тот самый случай, когда нет никаких разногласий, когда мужские закостенелые сердца вздрагивают от возмущения, ярости и брезгливого отвращения к насильникам – позору рода человеческого. Трусу Лешке настоятельно порекомендовали исчезнуть с поля зрения и не светиться.
Трус Лешка дрожал дома и трясся, как цуцик. Если всплывут "бомжики" - ему не отвертеться. Бомжики не всплыли - насильники с*али кипятком - не хватало еще этой добавки к сроку. Убивали-то как отбросов, а посадят, как за людей. В итоге Леша не выдержал и сломался. Целыми днями прятался в кладовке. Родители отправили его к дядьке в Бурятию. Пускай прячется там, авось не свихнется.
Там, куда отправили остальных дружков-товарищей, будет гораздо «веселей». Там с ними разберутся по правилам. Разберутся и научат «Родину любить». Думать об этом не хотелось, но факт оставался фактом – для Егора, Петюни, Матвея и Саши начинался свой, особенный, земной ад. Говорят, мамаша Егорки повернулась умом и проклинала «поганую ш*юху» прямо в зале суда. Говорят, лицо потерпевшей девочки было белое, без кровинки. Но она выдержала. Выдюжила. Как могла и как привыкла за всю свою маленькую жизнь.
Тема приходил к Гале. Навестил и счастливого торгаша Гену. Вердикт был прост: мрази. Особенно Бирюкова убила наповал фотография маленькой девочки в траурной рамке. Они, эти Галя и Гена, любили когда-то. Пережили трагедию. Повинуясь какому-то порыву, взяли девочку из детского дома, чтобы заглушить боль счастьем материнства и отцовства. Так делают собачники частенько, когда теряют своего любимца. Так сделали и Галя с Геной. Но… не срослось. Новый «щенок» оказался не из того помета, видимо.
Хотелось раскрошить все в загаженной квартире Гали. Хотелось сжечь ухоженный домик Гены. Он прижал к себе своего малолетнего детеныша, заслонил парнишку телом. Мужик. Ха. Отец. Что же, он, отец, не заслонил собой Ольгу? Тварь. Бирюков понял, что девочка, по сути, никому была не нужна. Совсем. Лишняя.
Отчего-то стало легче и спокойнее на душе. Эта девочка не пропадет. Она уже прошла через свой персональный земной ад. Гена откупился неплохой суммой денег. Пацаны собрали тоже неплохо.
- Оля, послушай меня, Оля, - сказал девочке после всего Тема Бирюков, - вот деньги. Это тебе на новую жизнь. Просто – начни все с чистого листа. Ты о чем мечтала?
Ольга, исхудавшая, с черными подглазьями, прошедшая все круги ада с этими судами и опросами, подняла на него пустые, лишенные красок глаза.
- Я уехать хотела. Учиться.
Жива. Дышит. Мечтает. Умница, девочка.
- Вот и молодец! Поезжай! Учись. Заведи подружек. У тебя есть подружки?
- Есть. Света.
Света. Хорошенькая такая, дочка богатенького папы. Странная подружка, если ни разу не пришла ни в больницу к Ольге, ни в суд, чтобы поддержать девчонку.
- Вот и хорошо. Поступишь, заведи себе еще десяток таких свет. Ходи в музеи, на выставки, купи себе одежду, ну… Что там вы еще, девчата, любите… Живи и дыши, - Бирюков тщательно обходил тему о подонках, не предлагая их забыть. Он и сам держался на расстоянии, не прикасался к Ольге, чувствуя, как пугают ее прикосновения мужчин.
- И вот что, Оля. Если что-то не получится, возвращайся. Помни – поможем. Здесь у тебя есть друзья.
Ольга попыталась вежливо улыбнуться.
- Я знаю.
Она знает. Знает, какие вопросы. Горбыль грудью за нее стоял. Старый, заслуженный педагог, бесцеремонно и брезгливо выкинутый на помойку руководителями районного педагогического комитета. А то… Как бы чего не вышло… Избавились от мужика. Стыдливо отводили глаза, когда он потребовал усадить его на скамью подсудимых в один ряд с насильниками. Чувствовал свою вину мужик. Страдал. Считал произошедшее своей, и только своей виной: плохо воспитал людей. Не выполнил высшую задачу школы. Смалодушничал. Устроил из учебного заведения базар.
Ольга не знает, что позавчера Горбыля увезли в больницу с тяжелым инфарктом. Он просил своего бывшего ученика, Артема Бирюкова, бывшего отличника, комсомольца и спортсмена, так бездарно прожившего сорок лет, чтобы тот ничего не говорил девочке.
- Не надо, Тема. Иначе она останется и будет дежурить около моей койки. Очень жертвенная девочка. А ей нужно уехать. Заклюют бабы. Самые злейшие враги ее сейчас – мамаши ЭТИХ. Не надо, отправь Ольгу в Ленинград. В Москву, да хоть на Дальний Восток, подальше…
Оля знала, что не бывает худа без добра. Она сумела справиться с собой. Ну… как, сумела. Днем было страшно, и она боялась людей. Вообще – всех, даже маму Галю. Никого не хотела видеть. Слышать. Говорить. То и дело, по телу пробегала дрожь. Ей мерещились голоса.
Но натура, психика ее оказалась на удивление гибкой. У другого человека сломалась бы, а у Оли – нет. Память, словно вата, впитала в себя все самое страшное. Оля просто НЕ ПОМНИЛА. Заставила себя забыть, как забывают люди тяжелые события, пряча кошмары в затаенных уголках мозга. Она пыталась жить мечтой, все той же разноцветной мечтой о маленьком пряничном домике с леденцовыми окнами, где покойно и светло.
Опекуном был теперь папа Гена, и Оля должна была жить у него, пока не поступит в профтехнический лицей, где ей предоставят общежитие и стипендию. После беседы с Бирюковым Гена всерьез испугался и присмирел. Он давно построил загородный дом для своей новой семьи. Так что места всем хватало. Единственное, что смущало: с Олей нужно было видеться. А это (Гена и сам понять не мог, почему) было физически больно.
- Да что ты в самом деле? – не выдержала супруга Марина, - не объест она нас, в конце концов!
- Ты хочешь, чтобы она сидела с нами за общим столом? Я брезгую, Марина, - ответил Гена.
Марина оказалась намного умнее, чем виделось Гене. Она сузила глаза и прошипела:
- Брезгуешь? А то, что с Яриком может случится, если… А то, что нас обещали не трогать, пока она здесь? Ты забыл, папаша?
- Я не папаша, - зарычал Гена.
- Так будешь им! – Марина так грохнула точеным кулачком по столу, будто не хрупкой, манерной блондинкой была, а мужичиной с пудовыми ручищами, - будешь. И улыбаться этой девочке, как родной будешь. И даже лучшую комнату ей определишь! Ясно? - Вкрадчиво добавила она.
Так и случилось. Олю пересилили в прекрасную, окнами на восток выходящую, беленькую светелку. Здесь было очень тихо, и никто Оле не мешал. Здесь она и доживала остаток времени перед новым учебным годом. Оля сама попросила папу Гену, обращаясь к нему исключительно на «вы», отстраняясь тем самым от родства.
Оля вроде была. А вроде, Оли и не было. К обеду она не выходила, чем выводила Марину из себя. Та старалась держать себя в руках. Поднималась в комнатку, усаживалась напротив Оли, скромно сидевшей за столом с книгой.
- Я сто раз тебя позвала. Почему не идешь? Оля, это ведь невежливо как-то…
- Спасибо, тетя Марина. Мне не хочется.
- Тебе уже третий день не хочется, - Марина заставила себя улыбнуться, - если стесняешься, то не надо. На кухне в холодильнике я оставлю тебе еду. Хорошо?
Оля кивала головой. Марина уходила. А потом прибегал Ярик с тарелкой макарон и яблоком. Ярику нравилась Оля. Она сочиняла чудные сказки. Мальчик часами мог торчать в ее комнате. Он таскал ей еду, соки и фрукты. А она рассказывала ему разные истории. Оля подружилась с маленьким Ярославом, который совсем не походил на равнодушного папу Гену.
Не то, чтобы она боялась питаться вместе со всеми… Но… Какая-то неловкость возникала, и спазмы. Олю мутило, она и куска не могла проглотить в присутствие взрослых. У Оли возникла стойкая неприязнь, как только она видела перед собой папу Гену – ее начинало тошнить так, что наизнанку выворачивало. Туалет и ванна находились рядом с комнатой, а где туалет на первом этаже?
Ярик оказался симпатичным умнягой, и Оля радовалась, что он – любим. Сложно не полюбить такого мальчишку. Марине хватило ума не показывать своих эмоций – это успокаивало. В общем, кое-как продержаться можно. Можно ведь, правда? Лишь бы не снились сны ночью. Содержание их непонятное, смазанное, тяжелой плитой ложилось на грудь, от чего невозможно дышать, и кажется – все. Но Оля научилась выдергивать себя из ночного кошмара – надо просто перекрестить то черное и косматое, что наваливалось нечистой силой. Это еще Светка в детстве рассказывала. Это, чтобы домовой не шалил.
Способ защиты от домового работал. А от тошноты ничего не помогало. Причину тошноты выяснили через неделю. Ярик во время разговора с мамой, между прочим сказал:
- Мама, не покупай домой яблочный сок.
- Ты разлюбил яблочный сок, Ярослав? – спросила сына Марина.
- Кажется, да. Меня от него тошнит. А больше всего тошнит Олю! Ее рвет и рвет, рвет и рвет! Она все время лежит и не разговаривает даже со мною. Она отравилась соком этим, мамуль!
Марина так и ахнула. Вот тихушница! Ведь это…
Догадка подтвердилась. Оля была беременна. Бог наградил ее таким подарочком. Мало, видимо, мучилась. Марина только головой мотала: да что же это такое? Хоть к бабке девку эту веди – тридцать три несчастья сразу! Аборт делать поздно! И ходила, молчала, как рыба об лед, идиотка! Все сроки пропустила!
- Гена, я отчасти тебя понимаю. У Оли что-то там с головой, - Марина покрутила пальцем у виска, - ненормально. Знает, что залетела, и сидит. Ждет у моря погоды!
Гена уставился на кота, смотревшего на Гену с картины на стене.
- Она не знала, наверное, - сказал он жене.
Марина только руками всплеснула:
- Взрослая девица, Гена. Уж наверняка просветили!
- Никто ее не просвещал, Марина, - тихо произнес Гена, - не слушай грязных сплетен. Все это – грязные сплетни…
Автор: Анна Лебедева