Часть вторая. Сердце отца
После отъезда старших сестер дома стало пусто. Все время казалось, что Лейсан где-то помогает матери по хозяйству, а Рауфа пошла навести порядок среди своих сборов и трав и вот-вот они вернутся, разрумяненные с мороза, обсуждающие между собой что-то, известное только им двоим.
Тягучую зимнюю скукоту Дана наполняла сказками, но и тут не хватало сестер. Мы не замечали, что даже когда слушали в тишине сестру – молчали вместе. И теперь не на кого было опереться в этой пустоте. Опереться плечом, опереться мыслью. Даже бабушка, обычно заставляющая нас укладываться вовремя спать, слушала спасительные рассказы Даны до поздней ночи. Отец с матерью по-своему переживали отъезд старших дочерей. Они замкнулись каждый в себе и стали меньше общаться.
Зима приготовила нам испытание. Приходило время предводителям всех ырыу ехать к русскому батше присягать на верность[1]. А это означало, что впереди нас ждало еще одно долгое расставание – с отцом.
От Бурзяна собирался в дорогу Исекей-бей, от Усергана – Азат, поскольку здоровье Чурапан-бея не восстановилось в полной мере.
– Дана, ты поедешь со мной, – объявил однажды вечером отец.
– Зачем ты берешь ее с собой? – насторожилась мать. – Она еще слишком мала, а путь не близок и опасен.
– Мала? – ухмыльнулся Чачлы-бей. – Ей восемнадцать. Я в ее годы стал тарханом.
– Молодой девушке не место в делах, которые должны решать взрослые мужчины, – не уступала мать, и по ее тону было понятно, что назревает ссора.
– Йаным, – положив ладонь на колено, продолжил отец, – ей пойдет на пользу этот опыт. К тому же мне нужен писарь в пути.
– Возьми приближенного егета.
Отец молчал. Он уже принял решение, и оговорка про писаря была лишь причиной взять с собой Дану. Отец считал, что поездка даст дочери еще больше возможностей к учебе. И было бы неправильным лишать ее этого.
– Спроси хоть ее саму, – мать ухватилась за последнюю соломинку. – Уверена, она не захочет отправиться в столь опасное путешествие, а увозить ее против воли – безумие.
И они оба посмотрели на Дану, которая тихо стояла, наблюдая спор родителей. Глаза у сестры горели в предвкушении интересного приключения. Увидев столь преданный и восхищенный взгляд дочери, мать закусила губу.
Когда лег снег и степь сковали морозы, родные собрали обоз. Путешествие должно было продлиться всю зиму, и до весенней распутицы, а главное до кочевья, они хотели вернуться. Прочитав накануне намаз о благополучном путешествии, отец и нескольких знатных мужчин нашего ырыу отправились в путь.
Дорога и вправду была непростая, но Дана спокойно относилась ко всем тяготам. Степи уступили место лесам, за которыми начались высокие горы – Урал. Дана прежде не выезжала никуда дальше соседних ырыу, за исключением плена у казахов. И теперь непривычные пейзажи завораживали ее, как ребенка. Урал сменился равнинами, и вновь перед Даной проходили калейдоскопы – теперь уже лиц разных народов, населяющих пространство от вотчин башкирских ырыу и до исконно русских земель. Большую часть времени они ехали, делая короткие остановки, чтобы не растягивать и без того длинный путь. Поэтому на всем отрезке до Москвы долгих стоянок было только две: первая в Болгаре, а вторая во Владимире, уже на подъезде к столице.
Около трех недель добирались до Болгара. Город этот был некогда великим, с многочисленными минаретами древних мечетей, в стенах которого покоились святые исламского мира. Даже руины тут поражали своей мощью, что и представить сложно, какими прекрасными были эти сооружения в древности. Несколько дней тарханы находились в городе, молились на могилах святых и читали намаз в соборной мечети. Дана впитывала каждое мгновение поездки, как сухая земля впитывает влагу.
До Владимира снова ехали около трех недель. Пейзаж местности был скучен и однообразен. Только у самого города начались такие дремучие леса, что и зверь не проскочит. Тарханы решили на этом отрезке пути взять провожатого из местных, чтобы не заплутать или случайно не набрести на логово разбойников.
Владимир показался из-за лесов величественным: белокаменные храмы, раскинувшиеся на холмах, покойно возвышались среди суетливых домишек. Тут и там виднелись купола деревянных церквушек, о которых Дана знала из рассказов Исекея-бея, а замерзшая река придавала городу особенно живописный вид. Когда подъехали ближе, оказалось, что город, хоть и был твердыней в прошлом, сильно обветшал и обеднел. Но, несмотря на это, путники были рады долгожданному отдыху даже на чужой земле.
Через пару дней, после того как они перевели дух, Дана уговорила отца пройтись. К ней вместе с силами вернулось былое любопытство и детский восторг. Больше всего ее восхитили белокаменные храмы, будто упавшие с неба в суету маленького городка. Проходя мимо одного из них, Дана стала упрашивать отца зайти внутрь. Чачлы-бей отказывался. Он считал негодным заходить в церкви инородных. Тогда Дана попросила отпустить ее одну, но Чачлы-бей не согласился и, взяв дочь под руку, начал говорить ей, что урусы в свои храмы, скорей всего, не пускают иноземцев. Обогнув белокаменный собор, они пошли вдоль монастырской стены. Вечерело, и на пустынной улочке почти не встречались прохожие, как вдруг из-за поворота показалась толпа странно одетых мужчин: одежда на них была черная, причем нижняя ее часть походила на юбку и ниспадала до самой земли. Они тащили огромный чан, покрытый полотном, и катили бочки, о чем-то переговариваясь. Впрочем, отец с Даной уже видели подобно одетых людей на улицах других городов. Во Владимире же их было и того больше. Исекей-бей объяснил им, что это чернецы, или иноки, которые посвятили себя Богу. На вопрос Даны, почему они одеты во все черное, вдобавок еще и в платье, и что такое – посвятить себя Богу, Исекей-бей ответить не мог, поскольку и сам не знал. Чачлы-бей с Даной посторонились, чтобы пропустить чернецов. И хотели уже снова выйти на дорогу, как вдруг столкнулись с иноком, который нес стопку книг и не видел их перед собой. Книги полетели на землю. Инок вскрикнул и взглянул на отца.
– Простите нас, – сказал Чачлы-бей на русском, глядя на чернеца. – Мы не ожидали, – и они с Даной стали подбирать упавшие на снег книги.
Инок продолжал стоять, не говоря ни слова и даже не пытаясь поднять с земли свою ношу, а только смотрел на отца не отрываясь. Голову его венчала черная остроконечная шапочка. Часть лица была покрыта небольшой светлой бородой. Сложно было сказать, сколько ему лет, поскольку уже стемнело. Такое поведение смутило отца, и, отложив книги в сторону и отряхнув руки, он встал.
– Чачлы-бей, – прошептал инок.
– Кто ты? – удивленно спросил отец, не понимая, откуда он мог знать его имя.
Инок молчал. Внезапный порыв ветра сорвал с него шапочку, обнажив светлые длинные волосы, собранные на затылке в пучок. Отец нахмурился, как будто пытаясь что-то вспомнить. В этот момент раздался оглушительный звук, будто прогремел гром. Чачлы-бей вздрогнул и поднял голову – звонил колокол, что находился прямо над ними: за монастырской стеной высилась колокольня.
– Полтора года назад я влюбился в девушку очень уважаемого человека, но мое своеволие навлекло беду на нее и ее сестер. И по сей день не знаю я, жива ли она, – вымолвил инок.
Отец молчал. Дану обдало жаром: она поняла, кто перед ними. Не в силах встать, она замерла на корточках с книгой в руках.
– Зачем же тебе знать об этом? – сбивчиво спросил отец после долгого молчания.
– Жить невозможно и умирать страшно, – ответил инок.
Тишину вечера вновь оглушил удар колокола. Чачлы-бею показалось, что кто-то смотрит на него, но, подняв голову, он увидел только крупные перья снега, повалившего с серого, будто выстиранная холстина, неба. Ветер зашелестел страницами валявшихся на снегу книг.
– Рано тебе умирать. – Отец перевел взгляд на инока. – Девушка та и сестры ее все до единой вернулись по весне в отчий дом. Вот одна из них.
Отец протянул руку Дане, помог встать. Руки ее закоченели от холодного ветра, но от волнения она не замечала этого. Они встретились взглядом с иноком. Ясные голубые глаза его смотрели на Дану с искренностью ребенка.
– Простите меня, Чачлы-бей, – прошептал инок.
– Давно простил, – тихо ответил отец, – простил еще той лютой зимой, когда остался на старости лет один. Когда казалось, что метель воет и на улице, и в сердце и я не доживу до весны без дочерей, а захлебнусь в своем одиночестве. Когда все, на чем держалась моя жизнь, забрал Аллах и не было никакой отрады для души моей. Это прощение для меня было откровением Господа, и только благодаря ему я нашел силы дожить до весны.
Колокол ударил в третий раз, и Чачлы-бею показалось, что Бог урусов смотрит ему в самое сердце. Он почувствовал себя пустым сосудом, из которого вынули тяжесть страха и смятение прошлой зимы, и только чистый пушистый снег наполнял его сейчас. Легкость охватила его оттого, что наконец он может перелистнуть эту страницу своей жизни.
– Как звать тебя? – спросил отец, когда уже вся дорога была укрыта белым полотном, спрятав под собой их следы.
– Кирилл.
– Расскажи, где твой отец? И как сложилась твоя судьба после того дня?
Кирилл переменился в лице: было видно, как неприятные воспоминания нахлынули на него. Вздохнув, он рассказал, что после того, как главный барымташ сбросил с коня его отца, они с крепостным еле привели его в чувство, а когда начался пожар, то как трусы бежали, чтобы обозлившиеся башкиры не наказали их.
Оказалось, купец обманным путем угнал табун одного из казахских биев. Он не ожидал, что возмездие случится так скоро и беспощадно. Он был уверен, что Чачлы-бей, увидев такое богатство, с радостью отдаст свою дочь замуж, но вышло иначе. Кирилл с отцом второпях покинули земли башкир и вернулись на родину ни с чем. Той же зимой купец связался с мошенниками, и те, позарившись на его богатства, убили его. Кирилл замолчал.
– Йәшәүенә ҡарап улеме[2], – на башкирском сказал отец после некоторого молчания и положил руку Кириллу на плечо.
– После того страшного дня я винил себя в смерти ваших дочерей, а после гибели отца окончательно потерял покой и однажды ушел из дома. Много дней жил на улице, пока случай не привел меня к стенам монастыря. Теперь живу послушником здесь.
– Ты посвятил себя Богу? – спросил отец.
– Да, теперь это мой путь.
– Объясни, – попросил отец, – что это такое?
Собирая разбросанные книги, Кирилл в подробностях рассказал об аскезе иноческой жизни, о том, что монастыри – сердце духовной жизни и сосредоточение грамотности. Потом они подошли чуть ближе к монастырю и наблюдали, как люди, крестясь, заходят в западные врата. С колокольни вовсю звонил благовест к вечерней службе.
– Попроси его показать нам, что там внутри, – шепотом попросила Дана отца.
Кирилл вежливо замолчал, как только Дана произнесла первое слово. Чачлы-бей посмотрел на дочь и хотел было отказать, но, увидев ее молящий взгляд и любопытство в глазах, замолчал в нерешительности.
– Не препятствуют ли иноверцам в том, чтобы зайти внутрь? – нехотя спросил отец. – Моя дочь очень хочет посмотреть.
– Не препятствуют, – ответил Кирилл, – только пройдемте в другой храм, в этом сейчас служба и много людей, я же больше люблю уединение.
Через западные врата он провел их вдоль облезлой монастырской стены мимо редко посаженных кустов сирени и свернул вглубь. Людей здесь почти не было и стояла звенящая тишина. Неслышно падал снег на пушистые сугробы, навалившиеся с обеих сторон на узенькую тропинку. Прямо перед маленьким храмом рос огромный раскидистый дуб. Дана с Чачлы-беем достаточно долго уже находились на улице и успели озябнуть. Кирилл, трижды перекрестившись и поклонившись, открыл перед ними дверь в церквушку. Внутри было тепло и темно. Справа и слева стояли подсвечники с тонкими желтыми свечами, мягким светом обволакивающими пространство храма. Прямо перед ними был небольшой подъем, который упирался в золотые двери. Сейчас они были закрыты. А вся стена сверху донизу была сплошь покрыта изображениями людей в золотых и красных одеждах.
Дана увидела перед собой изображение Женщины с Младенцем на руках и замерла перед ним. Младенец казался взрослым. Он смотрел на Дану так, будто был старше ее и знал много больше, чем она. Взгляд Женщины был полон печали. Казалось, она смотрит в самое сердце Даны и читает ее мысли. Он одновременно был и всезнающим, и утешающим, и нет боли, которую не смогла бы понять эта Женщина, что и сама она перенесла многое.
– Кто это? – спросила Дана, вцепившись в рукав отца.
Но Чачлы-бей замер перед ликом молодого Мужчины и тоже молчал. Откуда-то сверху вдруг запел хор. Весь храм наполнился звуками, которые, если б могли пахнуть, благоухали бы, как самые прекрасные цветы. Голоса певчих то сливались, то снова глас ведущего уводил все мысли Даны куда-то в небеса, через край наполняя ее душу благостными звуками. Дана не понимала ни единого слова, но ей казалось, будто ангелы спустились с небес, чтобы напоить ее живой водой. Периодически хор переставал петь, и тогда золотые врата открывались, из них выходил священник, что-то провозглашал, молился и снова уходил. Сколько минуло времени, Дана не знала, и только когда тихонько подошел к ним Кирилл и сказал, что служба закончилась и храм сейчас будут закрывать, она поняла, что прошло несколько часов.
Они вышли из храма вместе с другими людьми. Выходя, все кланялись и крестились. Не смея уйти просто так, Дана тоже поклонилась – не то храму, не то тому, что она пережила на службе. Чачлы-бей содрогнулся внутри: ему показалось, что с Даной впервые произошло что-то не вмещающееся в его понимание. Что он никак не может нащупать нить, дающую им возможность объясняться друг с другом без слов. Тенью пробежало предчувствие неизбежности. Отогнав от себя это ощущение, Чачлы-бей развернулся к Кириллу, поскольку мысль о нем не давала покоя всю службу. Какая сила заставила избалованного купеческого сынка сменить привольную жизнь на монастырскую аскезу?
– Сейчас, зная, что дочери мои живы и нет на тебе больше никакой вины, не жалеешь ли ты о своем поступке?
– Нет, Чачлы-бей, я обрел здесь свободу и истину. Я благодарен Богу за произошедшее и за случайную встречу с вами.
У Даны в руках осталась книга, о которой они забыли. Дана понимала русский язык, но говорить не умела и, подойдя к Кириллу, протянула ему книгу. Посмотрев на нее, Кирилл ответил:
– Оставь ее себе.
Не ожидая такого подарка, Дана улыбнулась, и глаза ее заблестели. Поклонившись в знак благодарности, она прижала книгу к себе.
Попрощавшись с Кириллом у ворот монастыря, они дошли до дома, не перемолвившись ни словом. На улице давно стемнело, подморозило. Небо развиднелось, показалась луна и тусклые звезды. Всю ночь Дана спала крепким младенческим сном, а наутро они отправились дальше. Путь их лежал на Москву.
Суетливо прошли недели в столице. Решив все дела, послы, жарко обсуждая свое положение, собирались в обратный путь. После состоявшихся переговоров стало очевидно, что от каждого ырыу нужен человек, хорошо знающий русский язык. Сотрудничество с Российским государством сулило перспективу. Представители Усергана и Бурзяна имели у себя таких людей, но у Чачлы-бея с этим были сложности. Имей он сына, не раздумывая, оставил бы его на обучение здесь, но Аллах наградил его иными дарами. Услышав, как отец пытается найти выход из сложившейся ситуации, Дана, сидевшая в стороне и листавшая страницы незнакомой книги, внезапно предложила:
– Отец, давай я останусь на обучение.
Жаркое обсуждение тут же прекратилось.
– Что ты говоришь, дочь! – строго сказал отец. – Как я могу тебя оставить одну? Здесь? В чужих краях?!
– Пришли мне надежного помощника, когда вернешься в ырыу, – спокойно продолжала Дана.
– Да где ж это видано? – опешил Чачлы-бей. – Оставить дочь одну? Нет, я уже однажды потерял тебя из-за иноземца и не переживу такого во второй раз.
– Это хорошее решение, – вдруг мягко сказал Исекей-бей. – Дана прекрасно знает арабский и, я уверен, в короткий срок изучит и русский язык. Ее талант и ум, которым может похвастать не всякий егет, станут лучшей помощью для тебя, Чачлы-бей.
– Что ты говоришь?! – возмутился отец. – Женщину, одну, оставить урусам?
– Давай я останусь с ней на первое время, а ты спокойно вернешься домой, найдешь надежных мужчин, отправишь не одного, а нескольких. Не думаю, что Дана задержится тут дольше полугода. К новому зимовью она вернется в ырыу.
Чачлы-бей замолчал. Было видно, как он сомневается. Соглашаться на такое дерзкое дело было, с одной стороны, опасно. С другой – при положительном исходе – было бы самым мудрым поступком. Равных Дане по уму и вправду не сыщешь во всем ырыу.
– Я уверен, что Хасан, сын Гайфуллы-хаджи, с радостью присоединится к Дане, когда мы вернемся, – поддержал Исекея-бея Азат. – Это пошло бы на пользу и нашему ырыу.
– Довольно! – Чачлы-бей встал со своего места. – Мне нужно подумать.
Путь домой пролегал тем же маршрутом, поэтому через несколько дней путники снова оказались во Владимире. Здесь они планировали набраться сил перед длинным переходом до татарских земель. Отец был молчалив и задумчив. Накануне отъезда он пропал на полдня, в дом вернулся с чернецом-монахом. Решено было Дану под присмотром Исекея-бея и еще нескольких мужчин оставить во Владимире. По возвращении домой отец должен был прислать ей верных помощников, с тем чтобы отпустить Исекея-бея.
– Тоскует отцовское сердце по тебе, моя дочь, – сказал, прощаясь на следующий день, Чачлы-бей.
– Отец, со мной твои верные друзья и я в добрых ладонях Аллаха, – нежно ответила Дана и обняла отца.
Уверенность и бесстрашие передались Чачлы-бею со словами Даны, и впервые за последние дни сомнения покинули его. Он понял, что поступил правильно.
– Мать твоя сживет меня со свету, – улыбнулся Чачлы-бей. – Береги себя.
* * *
После отъезда послов мы все загрустили. Не успев пережить замужество старших дочерей, мать неожиданно лишилась еще и Даны и теперь переживала за то, как она перенесет сложную дорогу. Мы с сестрами тоже очень скучали по ней, и эта зима нам показалась самой долгой и пустой. Часто нас с Наилей и Лилией мать отправляла в гости к Рауфе, чтобы поддержать ее в отсутствие Азата. В один из таких приездов и произошел судьбоносный для близняшек случай.
Несколько недель подряд стояли крепкие морозы. Воздух стал перламутровым от блесток инея, и мы, выходя глотнуть морозца, могли только любоваться прозрачной шалью, колыхавшейся в лучах бледного солнца. Рауфа с трудом сдерживала наши игривые порывы и не выпускала дальше двора. Эти скучные тягучие дни мы просиживали за рукоделием, но нам не терпелось вырваться из духоты и порезвиться с другими детьми. Но вот наступила оттепель, и, конечно, первым делом мы побежали на родник за чистой водой, поскольку все морозы пользовались талым снегом. С нами вызвались в провожатые соседские девочки, племянницы Сайфуллы-бея. На обратном пути, пробираясь через сугробы с полными ведрами, мы встретились с двумя охотниками-егетами, которые вышли из леса. Как потом оказалось, это были двоюродные братья Хасана. Халит[3], старший, слыл лучшим охотником Усергана и был главным добытчиком ясака для русского батши. Нияз[4] был ровесником близняшек и перенимал искусство охоты у брата.
Соседские девочки были моими ровесницами или младше и без стеснения болтали и шутили с незнакомцами, а близняшки, кажется, впервые в жизни засмущались и, прикрыв кончиком платка лица, несмело шли позади. Возможно, мы бы так и добрались до дома Азата и Рауфы, но Лилия внезапно поскользнулась и, выронив ведра, упала. Обернувшись на шум, девочки засмеялись, но, увидев растерянное лицо Лилии, замолчали. Она подвернула ногу. Халит предложил помощь, мы отказывались, однако встать на ногу сестра не могла. Пришлось согласиться. Он с легкостью взял Лилию на руки и донес до дома. С тех пор они с Ниязом стали частыми гостями в доме, где мы жили. Халит был статен и в силу старшинства заводил серьезные разговоры, которые в основном поддерживала Рауфа. Нияз же наоборот веселился и шутил наравне со всеми, чем быстро расположил нас к себе. Иногда с ними приходил Хасан, тихо садился где-нибудь в сторонке и погружался в свои мысли.
Однажды вечером я вышла на улицу, чтобы занести в дом хвороста, но на меня из-за угла выскочили двое. В темноте я не сразу поняла, что это Халит с Ниязом, и вскрикнула.
– Тише, сестрица, – зашептал Нияз, – всех сорок перепугаешь.
– Ох и напугали вы меня! – напустилась я на них, убирая с лица шаль, которой успела прикрыться.
– Иди и передай это Наиле, – Нияз протянул мне что-то завернутое в холстину. – Буду ждать ее ответа здесь завтра в это же время.
– А это Лилии, – Халит сунул мне сверток в другую руку, – да смотри не перепутай!
– А сами-то вы не запутались? – хихикнула я и, не дожидаясь ответа, стремглав убежала в дом.
Подарок Нияза пришелся по душе Наиле. Встрепенувшись, она принялась примерять серебряные сережки, которые были совсем как у взрослых девиц: украшенные камнем и ниспадающими монетками. А раскрыв свернутый отрез, Наиля и вовсе защебетала, обсуждая с Рауфой фасон будущего платья. А вот Лилия долго сидела обескураженная, не смея развернуть свой сверток. В каждый визит егетов она обычно тихо отсиживалась в уголке, занятая рукоделием, и лишь иногда могла посмеяться шутке или ответить на вопрос. Подарок Халита стал полной неожиданностью для нее.
– Неужели ты не видишь, как он смотрит на тебя! – возбужденно шептала Наиля сестре, когда все улеглись спать.
– Я только видела, как Хасан на меня смотрит, – пожав плечами, отвечала Лилия с тяжелым вздохом. – Зря мы тогда так подшутили над ним, сестрица.
– Хасан?! Научился ли он нас отличать? – засмеялась Наиля. – Посмотри на Халита! Как он статен и красив...
– И умен, – подхватила Рауфа.
– Настоящий батыр! – добавила я.
Следующим вечером, найдя повод выйти во двор, я застала озябших и оробевших Халита с Ниязом. Хитро глядя на женихов, я схватилась за голову:
– Ох и не помню, кто какой ответ передал, как бы не перепутать!
– Не томи, сестрица, – улыбнулся Нияз, – мы в долгу не останемся! И тебе подарочек захватили.
С этими словами он протянул мне тоненькое колечко. Я рассмеялась, передала братьям подарки сестриц и скорей побежала на свет, чтобы рассмотреть свой.
Подарки были необычные, и каждый с тайным смыслом. Наиля передала Ниязу свой янсык[5], в нем лежали ее детские маленькие сережки и две сплетенные вместе ленты красного и зеленого цвета. Ленты обозначали, что расположение Нияза принято Наилей, что подтверждал и янсык, а старые серьги говорили о том, что сердцем ее завладели новые чувства, не оставившие места былым детским играм.
Халит разгадать смысл подарка Лилии не сумел. Она послала корень саранки[6] и вернула Халиту одну серьгу обратно. Кроме них, в холстине оказался искусно выделанный куллык[7], наполненный водой. Рауфа, разъясняя Халиту послание после нашего отъезда, рассказала, что корень саранки – это сердце Лилии, из которого можно взрастить добрые чувства лишь временем, трудом и заботой. И только от него зависит, вернет ли она обратно вторую серьгу или заберет у него эту в знак своего расположения.
Вернувшись домой, мы узнали, что Лейсан ждет первенца. Мать всецело стала заниматься помощью дочери и приготовлениями к рождению внука, хотя срок был еще не близок. Сестрицы-близняшки сильно изменились после нашего возвращения. Если раньше они разделяли мои игры, то теперь былые забавы перестали их интересовать. Они то и дело обсуждали Халита с Ниязом. Я же была еще совсем ребенком, и разговоры о женихах вызывали во мне тоску.
Зима казалась бесконечной, и тем большей была моя радость, когда однажды в полдень, в преддверии Навруза, я увидела обозы наших послов, вернувшихся на месяц раньше положенного срока. Мы с сестрами были рады встрече с отцом, но мать, увидев, что с ним нет Даны, сильно распереживалась. Первый ее вопрос, обращенный к отцу, был не об успешности поездки или его самочувствии, а о том, где дочь. Отец, всю дорогу промучившись, думал только об одном: как сказать матери, что он оставил Дану у урусов? Эта ситуация послужила главной размолвкой в отношениях родителей, и после долгой разлуки они не разговаривали вплоть до выхода на кочевье.
Наступила весна, двенадцатая в моей жизни. И она была полна горечи и уныния. Казалось, костер семейного очага погас, и было непонятно, что может удержать нашу семью от распада.
После Сабантуя снова началось кочевье. Суета, вызванная подготовкой к свадьбе Алдара и Мицар, оказалась спасительной: отец с матерью занялись важными делами и у них не оставалось времени на ссоры. Нас с Наилей и Лилией отправили в гости к Рауфе. Казалось, все заняты своей жизнью и до меня никому нет дела. Будто разбойники ворвались в мою полную и счастливую жизнь и в одночасье разграбили все уголки моей души, утащив самые теплые воспоминания. Рауфа, видя мое состояние, поддерживала меня как могла. Часто мы с ней гуляли по весеннему лесу или полю, только покрывшемуся молодой травкой.
Наиля же с Лилией обычно пропадали в общении с молодежью, как правило на омэ, для которого всегда находился повод: взбить ли молодой кумыс, остричь ли овец по весне или помочь засеять поле – сестрицы во всех делах были первыми мастерицами. Придя однажды с омэ, Лилия наконец переменила свои детские сережки на подарок Халита.
Как только приехал отец и разнеслась молва о том, что Дана осталась учиться, Гайфулла-хаджи поддержал предложение Азата отправить сына на обучение как представителя ырыу Усерган. Снарядив нескольких человек, они двинулись путь.
За некоторое время до свадьбы мы с близняшками вернулись домой. Отношения отца и матери не улучшились. Однажды вечером, сидя на сундуке, я вышивала янсык, как вдруг в юрту ворвался взволнованный отец, а следом за ним мать.
– Нет! – крикнул он в гневе, не заметив меня.
– Гиддат[8] подходит к концу, я хочу получить свою хуллу[9], – произнесла мать страшные слова.
– Дождись хотя бы свадьбы Мицар, – взмолился отец. – Ты знаешь ее характер и можешь своим поступком разрушить ее жизнь.
– Дай мне обещание, – настаивала мать.
Отец замер, а я не смела вздохнуть.
– Талак[10], – тихо сказал он и, сев на пол, обхватил руками голову.
– Нет! – воскликнула я, не имея сил больше сдерживаться, выбежала из юрты и залилась слезами, оставив родителей в горьком недоумении.
Первое, что я хотела сделать, это все рассказать Мицар, но, оббежав всю округу, я ее нигде не нашла. Наиля с Лилией стирали на реке. Вода была еще холодная, но они, не замечая этого, стояли по колено в воде и звонко смеялись, что-то обсуждая. Встречаться с ними я не хотела, поэтому ушла вверх по течению, туда, где бил родник. Я умылась холодной водой, пришла в себя и поняла, какую страшную ошибку чуть не совершила. Расскажи я Мицар о намерении родителей, я бы не спасла нашу семью, но и ее будущую загубила.
Солнце клонилось к закату, когда я, твердо решив молчать, вошла в юрту и нос к носу встретилась с матерью.
– Кызым[11], – ласково позвала она меня и протянула руку, чтобы погладить по голове.
Но я отстранилась. Мать растерянно смотрела на меня, не смея приблизиться.
– Не волнуйся, – сказала ей я, – я не расстрою свадьбу любимой сестры, – и, развернувшись, пошла в свою постель.
Тягостные дни наконец разбавились свадьбой Мицар. Если раньше я с тяжелым сердцем думала о расставании с любимой сестрой, то теперь от всей души радовалась за нее. Конечно, радость эта была с примесью отчаяния, поскольку я считала, что она спасется с тонущего корабля, а я так и сгину в пучине.
Сразу же после свадьбы Мицар пожаловали сваты к Наиле и Лилии. Близняшки с замиранием сердца ожидали решения судьбы за шаршау, но отец сватам отказал.
– У меня на выданье по старшинству другая дочь – Дана, – сказал с сожалением он, – прошу понять мой ответ правильно. Я уважительно отношусь к вашей семье, – он перевел взгляд на егетов. – И, если бы не этот момент, я с радостью согласился на свадьбу дочерей в ближайшее время.
– Мы готовы ждать, Чачлы-бей, – ответил глава семьи Ильяс-бей, – пока не решится судьба Даны. И готовы обсудить, а также уплатить часть калыма сейчас.
– Что ж, если вы готовы, то и я рад, – и отец протянул им чашу с кумысом из своих рук[12].
Наиля с Лилией, обнявшись, ликовали.
Горечь поселилась в сердце моем от осознания того, что совсем скоро я останусь одна в недавно большом и дружном семействе. Мне хотелось сбежать хоть куда-нибудь, лишь бы не чувствовать этой едкой печали и всепоглощающего страха. Однако я недолго пребывала в этом состоянии в одиночестве. Буквально через несколько недель пришло известие о готовящейся войне, и страх охватил всех.
Присягнув русскому батше, башкиры должны были участвовать в военных походах и присылать то количество воинов, которое требовалось. Главным батыром был Алдар, и именно он был назначен командиром башкирского полка. Срока давалось две недели, по прошествии которых воины должны были отправиться на Азов.
Если вставал вопрос защиты родины, народ наш всегда готов был обнажить свой меч. Но этот поход был затеян не с освободительной целью, вдобавок ко всему предыдущий был проигран, армия разбита, а войска позорно отступили. Этот немаловажный факт не придавал героического духа башкирским егетам, а у женщин вызывал негодование. Только, казалось, Алдар-батыр не падал духом и верил в победу батши. На службу призывались не все. Поход не был масштабным, а скорее стратегическим и должен был завершиться к концу лета.
Кроме Алдара-батыра, призывали на службу и Халита. Нияз был слишком молод и остался на родине. Азат тоже оставался в ырыу, поскольку главным управителем сейчас был именно он. Все находились в смятении, а в особенности Мицар. Предстоящая счастливая супружеская жизнь оказалась эфемерной, она тщетно пыталась ухватиться хоть за что-то внешнее, но отчаяние и страх захватили ее сердце. Беспомощность внезапно вторглась в ее беззаботную жизнь, а внутри не оставалось никакой надежды на благополучный исход. Даже лошади не радовали ее, и все казалось бессмысленным перед нависшим страхом смерти и потери любимого мужа. Несмотря на внутреннее напряжение, она не могла проронить и слезы. Казалось, душа ее как перетянутая тетива лука и малейшее движение просто разорвет ее. Алдар больше молчал, и Мицар чувствовала, как он отдалился от нее. За несколько дней до отъезда она случайно стала свидетельницей его разговора с отцом.
Окончание читайте на сайте журнала "Бельские просторы"
Автор: Ева Смольникова
Журнал "Бельские просторы" приглашает посетить наш сайт, где Вы найдете много интересного и нового, а также хорошо забытого старого.