Что за эпоха такая? Что нас так тянет туда? Столько времени прошло, хрущевскую кукурузу снегом занесло, истлели ребра, на которых играл рок-н-ролл. А нас манит. Политехнический, горлопаны, Роберт, Женя, Андрей. Хотим туда. Хотим пиджак как у Евтушенко, стрелки как у Ахмадулиной, аккорды как у Окуджавы. «Проведите, проведите меня к нему!» — хрипит молодой Высоцкий-Хлопуша на сцене дерзкой Таганки. Проведите и нас, а? Дайте звездный билет в партер, умоляем!
Эпоха-то смехотворно короткая, десять лет с небольшим. От Двадцатого съезда до танков в Праге. Впрочем, лихие 90-е такого же размера, и тоже обросли мифами и легендами. И вроде дико свободное время. Но туда никто не рвется. Спасибо, уж лучше вы к нам.
А свобода Оттепели — наивная, дурацкая, черно-белая — она манит.
Вот я смотрю на мамины фотографии из 1960-х. Она на каждой счастливая. Смеется, глядя куда-то мимо объектива, будто видит чудо, свет небесный. Я сам — плод шестидесятников, хотя уже довольно перезрелый. Отец — геолог, поклонник Хемингуэя, уехал на Колыму искать золото, заодно нашел маму. Она работала учительницей в магаданской школе. Из Москвы примчалась туда, романтическая девчонка, навстречу дикому ветру, свитерам крупной вязки, шипящему приемнику «Спидола», суровым бородатым мужикам, гитарам, сопкам, багульнику.
Отец ненадолго пережил ту эпоху. Мне кажется, и мама навсегда осталась там, в 1960-х. В мире, где все ясно и просто, где все взялись за руки, где не кончается шумный день.
Прощай, пора окраин!
Жизнь — смена пепелищ.
Мы все перегораем.
Живешь — горишь.
Это написал 24-летний Андрюша Вознесенский. Послевоенные тощие мальчики-девочки, как же вам было весело, как вы смеялись, плясали твист, горлопанили, размахивали бумажными цветами на Фестивале молодежи и студентов.
И вроде сериалы, мемуары и «караваны историй» нам рассказали всю правду о тех мальчиках-девочках: люди как люди, врали, стучали, изменяли. Но мы все равно завидуем, ностальгируем, мнем старые фотографии, разматываем магнитные ленты на хрупких бобинах. Надеемся прочитать код. Что такое там было?
А код простой. Счастье совсем близко. Вон оно, прямо за заставой Ильича! Да, пока не очень, бедно, скудно, платьица из шифона, паршивые сигареты «Друг», но какой же это пустяк! Мы первые в космосе, мы лучшие в мире, мы все построим, вырастим, запустим. Трудно быть богом, но мы справимся. На каждом институтском кульмане — чертежи будущего. Растут пятиэтажки в Новых Черемушках, найдена нефть у озера Самотлор, заправлены в планшеты космические карты.
И ведь послушайте! Тот же Гагарин полетел спустя всего 16 лет после страшной войны. Шестнадцать. Что у нас было 16 лет назад? Ушло в отставку правительство Фрадкова. Вы помните хоть такого, что сделал вообще?
А тут из руин в космос за шестнадцать лет.
«Ну ладно, давай, бухти мне, как космические корабли бороздят Большой театр…» — шутил отрицательный герой в кино про Шурика.
Кино 1960-х — это вообще феномен. Знаете, когда мне невмочь пересилить беду, когда и все кругом опротивеет — нет, я не в синий троллейбус сажусь на ходу — я включаю фильмы 1960-х.
Никогда и нигде во всей мировой культуре, ни у каких гуманистов, просветителей, титанов духа, никаких кампанелл и жан-жаков не было такой кристаллизации чистоты, нежности и добра, как в советском кино 1960-х. Когда деревья были большими. Лишь тогда злостный вор мог угонять машины, чтобы деньги отдать детскому дому. А физики, проводя смертельные ядерные эксперименты, так легко, так беззаботно шутили. Даже товарищ Дынин, туповатый администратор, в сущности, неплохой мужик: «Компоту хочешь?».
В том черно-белом кино был идеальный мир. Да, с отдельными недостатками. Деньги, товарищи, еще никто не отменял.
Все куражились над Хрущевым, а он не обманул: коммунизм построили. Не к 1980-му году, как он обещал, а гораздо раньше, при самом Хрущеве.
Построили, товарищи! Он был — самый настоящий, самый прекрасный коммунизм — в том самом кино 1960-х. И никогда его больше не будет, как бы ни старались режиссеры, сценаристы, Минкульт и лично постаревший Михалков.
Счастье, что у нас осталось то кино. В нем ведь будто законсервировано нечто загадочное, субстанция даже не очень киношная, какой-то воздух в кадре. Он там если не самое главное, но в любом случае – то, чем дышат герои. От чего они немного шальные. Его больше ухватить невозможно. Тогда на пленке удалось, он там остался навечно, он и делает это кино великим. Ту долгую счастливую жизнь. Очень короткую на самом деле.
…Но мы все равно будем рваться туда. Тосковать по той солнечной эпохе. Туда! В мир, где чертежи прекрасного будущего лежали под рукой. Туда, где безусый еще Никита Михалков катит на новеньком эскалаторе вверх, напевая. Где Шурик смешно бежит за девчонкой в светлом платье, а она цокает каблучками по асфальту, омытому июльским дождем. Туда, где искрится пиджак Евтушенко.
Туда, где мама счастливая на каждой фотографии.
Алексей БЕЛЯКОВ
