В своей книге «Анатолий Зверев и мировое искусство» Сергей Соловьев особое внимание уделяет живописным темам Ван Гога, которые проявляются в картинах Зверева. Мы публикуем две главы, которые посвящены автопортретам двух художников и их артистическим образам, которые и сегодня узнаваемы с первого взгляда.
Оправданное сближение.
Художника Анатолия Зверева очень часто сравнивают с Винсентом Ван Гогом — это сравнение стало расхожим эпитетом: выражение «русский Ван Гог» встречается почти в каждой газетной и журнальной статье об Анатолии Тимофеевиче. Кто первым изобрел это сравнение, сегодня уже невозможно выяснить. В известном сборнике воспоминаний о Звереве («Анатолий Зверев в воспоминаниях современников») появилось стихотворение составителя Натальи Шмельковой с красноречивым зачином:
«Да, рядом с нами жил Ван Гог!»
И, нужно сказать, этот рефрен звучит еще в ряде воспоминаний. «Русским Ван Гогом» Зверева называл даже Георгий Костаки, знаменитый коллекционер русского авангарда, — а он зря слов на ветер не бросал. Эпитет уходит корнями в 1960-70-е годы. Позднее мы поймем почему.
Итак, что же могло послужить поводом для столь настойчивого сопоставления? Несомненно, здесь — как всегда с оценками Зверева — оказался большой и запутанный узел ассоциаций, а также их расхождений, отталкиваний… Начать стоит с того, что в обыденном представлении (я говорю в данном случае о российской традиции) образ художника Винсента Ван Гога ассоциируется с болью, отверженностью, выпадением из норм и мещанских рамок. Шутка ли дело — хронический алкоголизм, переходящий в зрительные галлюцинации, вечное безденежье и бездомность... Наконец, в порыве отчаяния покалеченное ухо — знак душераздирающих страстей. Затем — вместо триумфа — психиатрические лечебницы и, наконец, загадочное самоубийство.
В рамки этого образа можно поместить немало портретов русских культурных героев (особенно поэтов начала ХХ Серебряного века). Но главное — почти все перечисленные характеристики в той или иной степени подходят Звереву.
Как и к Ван Гогу, истинная слава и признание к Анатолию Звереву пришли после смерти. В 1990-е годы Зверев стал символом артистической свободы и неприятия советских рамок. Впрочем, задолго до того уроженец Сокольников воспринимался как идеальный вангоговский (по аналогии с гоголевским) персонаж: в нем накрепко сходились стиль жизни и стиль искусства. Непризнанный и непознанный гений, стоявший на обочине, отвергнутый мейнстримом, маргинал и пророк.
Символ поколения
Вернемся на некоторое время к «русскому Ван Гогу» — но только не к Звереву, а к тому Ван Гогу, который был особенно близок зверевскому поколению. Дело в том, что для творцов «оттепели», для «шестидесятников», Ван Гог приобретает особое символическое значение. Он олицетворяет новый идеал художника. Так, например, жаркий отклик в сердцах тогдашних читателей находит беллетризованная биография Винсента Ван Гога «Жажда жизни» американского автора Ирвинга Стоуна (написана в 1934-м, на русский переведена в 1954 г.) — уже само название отражает чаяния послесталинского, постлагерного поколения. В книге создается образ подвижника, тонко чувствующего гения, глубоко воспринимающего и принимающего природу — даже когда эта природа ополчается на человека страшными порывами бури (сквозь ткань повествования постоянно проходит мотив жгучего ветра мистраля, всех сводящего с ума). Стоун вслед за Антоненом Арто считает Ван Гога жертвой: его убивает мистраль, собственная сверхчувствительность, окружающее равнодушие и злость.
Есть смысл еще упомянуть менее популярное, но, как кажется, более характерное для этого периода произведение: речь идет о поэме Арсения Тарковского «Пускай меня простит Винсент Ван Гог...», написанной в 1956 году.
Первые строчки поэмы заявляют о некоей духовной эмпатии поэта: он буквально следует за своим героем. Новый мессия, второй Христос и поэт, апостол, который оплакивает свое бессилие перед ударами судьбы:
Пускай меня простит Винсент Ван Гог
За то, что я помочь ему не мог,
За то, что я травы ему под ноги
Не постелил на выжженной дороге,
За то, что я не развязал шнурков
Его крестьянских пыльных башмаков,
За то, что в зной не дал ему напиться,
Не помешал в больнице застрелиться
(здесь, как вы понимаете, закралась небольшая ошибка – художник застрелился не в больнице, а в поле на пленэре).
Чем дальше мы движемся от строки к строке этой исповедальной поэмы, тем сильнее меняется пейзаж в прямом смысле слова: от духовного ландшафта он переходит к природному, а затем к живописному:
Стою себе, а надо мной навис
Закрученный, как пламя, кипарис.
У нас перед глазами начинают возникать картины Ван Гога: первая среди них – знаменитые кипарисы в ночи. А далее описание самого тиражируемого на всех открытках холста:
Он свой мазок роднит с моей строкою,
Ведет и вас через его зрачок
Туда, где дышит звездами Ван Гог.
Тарковский пишет о художнике-мессии и почти мистической силе его искусства. Повторим еще раз отмеченное выше наблюдение: для культуры периода оттепели картины Ван Гога, как и его личность, приобретают важное мифотворческое значение.
Продолжение следует..
