Еще Пушкин считал, что Державина невозможно читать: «Этот чудак не знал ни русской грамоты, ни духа русского языка (вот почему он и ниже Ломоносова). Он не имел понятия ни о слоге, ни о гармонии — ни даже о правилах стихосложения. Вот почему он и должен бесить всякое разборчивое ухо. Он не только не выдерживает оды, но не может выдержать и строфы (исключая чего, знаешь). Что ж в нем: мысли, картины и движения истинно поэтические; читая его, кажется, читаешь дурной, вольный перевод с какого-то чудесного подлинника. Ей-богу, его гений думал по-татарски — а русской грамоты не знал за недосугом».
Сильно сказано. Пушкин – гармония. Державин – хаос. Но уже поэзия Тютчева, который всего на 4 года моложе Пушкина, явно шла от державинского «высокого косноязычия», от его странных, «неправильных», «устаревших строк». А XX век и вовсе присягнул Державину на верность. Гавриил Романович был одним из самых важных поэтов для Ходасевича, написавшего о нем книгу, Ахматова вела с ним диалог в ранних и зрелых стихах, а Мандельштам дал такой колоритный поэтический портрет:
Сядь, Державин, развалися,-
Ты у нас хитрее лиса,
И татарского кумыса
Твой початок не прокис…
В этих четырех строчках – Державин-вельможа, Державин-сибарит, Державин-потомок татар, «хитрый лис» в политике и льстец, пропевший дифирамбы Екатерине Великой в оде «Фелица», принесшей ему известность:
Мурзам твоим не подражая,
Почасту ходишь ты пешком,
И пища самая простая
Бывает за твоим столом;
Не дорожа твоим покоем,
Читаешь, пишешь пред налоем
И всем из твоего пера
Блаженство смертным проливаешь;
Подобно в карты не играешь,
Как я, от утра до утра.
Не слишком любишь маскарады,
А в клуб не ступишь и ногой;
Храня обычаи, обряды,
Не донкишотствуешь собой;
Коня парнасска не седлаешь,
К духа́м в собранье не въезжаешь,
Не ходишь с трона на Восток, —
Но кротости ходя стезею,
Благотворящею душою
Полезных дней проводишь ток.
И вдруг апологетический портрет неожиданно сменяется ироничным и насмешливым автопортретом:
А я, проспавши до полудни,
Курю табак и кофе пью;
Преобращая в праздник будни,
Кружу в химерах мысль мою:
То плен от персов похищаю,
То стрелы к туркам обращаю;
То, возмечтав, что я султан,
Вселенну устрашаю взглядом;
То вдруг, прельщаяся нарядом,
Скачу к портному по кафтан.
Поэт льстит императрице, но льстит, если можно так сказать, со вкусом, с лукавой улыбкой, не столько изображая Екатерину, сколько рассказывая о себе.
Да и восхищение ее достоинствами и талантами (искреннее или наигранное, не так важно) со временем сошло на нет. Позднее, в 1791-93 годах, Державин был кабинет-секретарем Екатерины. Ходасевич так писал об этой его службе:
«Державин был мягок, но строг. Иногда грубоват простой солдатской грубостью. Снисходительным к упущениям по службе он мог быть только с подчинёнными. Чем более высокопоставленным был человек, тем взыскательнее становился Державин. К императрице он был беспощаден».
Сенатор, действительный статский советник, кабинет-секретарь, министр юстиции – вот неполный список высочайших должностей, которые занимал Державин до окончательной отставки в 1803-м. Об отношениях властей, «земных богов», и простых людей. Он видел и несправедливость, и насилие над невинными. И написал об этом одно из самых сильных своих стихотворений:
Восстал Всевышний Бог, да судит
Земных богов во сонме их;
Доколе, рек, доколь вам будет
Щадить неправедных и злых?
Ваш долг есть: сохранять законы,
На лица сильных не взирать,
Без помощи, без обороны
Сирот и вдов не оставлять.
Ваш долг: спасать от бед невинных,
Несчастливым подать покров;
От сильных защищать бессильных,
Исторгнуть бедных из оков.
Не внемлют! видят — и не знают!
Покрыты мздою очеса:
Злодействы землю потрясают,
Неправда зыблет небеса.
Цари! Я мнил, вы боги властны,
Никто над вами не судья,
Но вы, как я подобно, страстны
И так же смертны, как и я.
И вы подобно так падете,
Как с древ увядший лист падет!
И вы подобно так умрете,
Как ваш последний раб умрет!
Воскресни, Боже! Боже правых!
И их молению внемли:
Приди, суди, карай лукавых,
И будь един царем земли!
Толчком к написанию оды был частный случай, свидетелем которому оказался Державин в 1779 году. Поэт был задействован в реконструкции здания Сената, зал собраний в котором был украшен многочисленными скульптурами и барельефами. Среди прочих скульптур здесь была помещена и «Истина нагая», созданная известным в то время ваятелем Рашетом. Она была обращена непосредственно к сенаторскому столу, и могла смутить заседателей своим откровенным видом. Когда внутренние работы были завешены, проект принимал генерал-прокурор князь Вяземский, которому обнаженная натура Истины показалась неуместной. Он сказал чиновнику, ответственному за хозяйственную часть: «Вели её, брат, несколько прикрыть».
Отметим также, что стихотворение является переложением 81-го псалма из Псалтири:
Бог стал в сонме богов; среди богов произнес суд:
2 доколе будете вы судить неправедно и оказывать лицеприятие нечестивым?
3 Давайте суд бедному и сироте; угнетенному и нищему оказывайте справедливость;
4 избавляйте бедного и нищего; исторгайте его из руки нечестивых.
5 Не знают, не разумеют, во тьме ходят; все основания земли колеблются.
6 Я сказал: вы - боги, и сыны Всевышнего - все вы;
7 но вы умрете, как человеки, и падете, как всякий из князей.
8 Восстань, Боже, суди землю, ибо Ты наследуешь все народы.
Обращение к Богу во «Властителях» - не единственное в поэзии Державина. Самое известное, конечно же, гениальная ода «Бог». Если верить самому Державину, во время работы он пережил почти религиозное потрясение. Ему оставалось дописать последнюю строфу, но, утомленный, он уснул и неожиданно проснулся перед рассветом от яркого света. Воображение поэта было так разгорячено, что ему казалось, будто «вокруг стен бегает свет, и вместе с тем полились потоки слёз из глаз».
В державинской оде человек и ничтожен, и величествен. Все мы помним эту поразительную строчку: «Я царь, — я раб, — я червь, — я Бог!» Он ни в коем случае не ставит себя на место Творца, но, заглядывая внутрь себя, словно встречается с Ним. При этом доказательство бытия Бога идет у Державина через человека:
Я есмь; — конечно, есть и Ты!
Ты есть! — Природы чин вещает,
Гласит мое мне сердце то,
Меня мой разум уверяет —
Ты есть — и я уж не ничто!
Частица целой я вселенной,
Поставлен, мнится мне, в почтенной
Средине естества я той,
Где кончил тварей Ты телесных,
Где начал Ты духов небесных
И цепь существ связал всех мной.
Переведенная на все европейские языки ода «Бог» - одна из вершин Державина, торжество его архаичного, но завораживающего поэтического языка. Кажется именно об этом шедевре писал Гоголь: «Недоумевает ум решить, откуда взялся у него этот гиперболический размах его речи… Все у него крупно. Слог у него так крупен, как ни у кого из наших поэтов...» Впрочем, далее автор «Мертвых душ» продолжает: «Разъяв анатомическим ножом увидишь, что это происходит от необыкновенного соединения самых высоких слов с самыми низкими и простыми, на что бы никто не осмелился, кроме Державина».
Из этих «самых простых» слов практически полностью состоит пронзительнейшее стихотворение «На смерть Катерины Яковлевны, 1794 году июля 15 дня приключившуюся».
Это плач мужа по скончавшейся супруге, где, по словам Сергея Аверинцева, «нарушены все правила словесности, даже стихосложения, и мы слышим скрежещущий язык неподдельной обнаженной муки». Когда боль невыносима, не до красот слога. При этом стихи действительно прекрасны:
Уж не ласточка сладкогласная
Домовитая со застрехи;
Ах! моя милая, прекрасная
Прочь отлетела, – с ней утехи.
Не сияние луны бледное
Светит из облака в страшной тьме,
Ах! лежит ее тело мертвое
Как ангел светлый во крепком сне.
Роют псы землю, вкруг завывают,
Воет и ветер, воет и дом;
Мою милую не пробуждают;
Сердце мое сокрушает гром!
О ты ласточка сизокрылая!
Ты возвратишься в дом мой весной;
Но ты, моя супруга милая,
Не увидишься век уж со мной.
Уж нет моего друга верного,
Уж нет моей (милой) доброй жены,
Уж нет товарища бесценного,
Ах, все они с ней погребены.
Всё опустело! Как жизнь мне снести?
Зельная меня съела тоска.
Сердца, души половина, прости,
Скрыла тебя гробова доска.
После смерти первой жены Державин женился на молодой Дарье Дьяковой, пережившей его почти на 30 лет. Детей у поэта не было ни в первом, ни во втором браке. Он воспитывал детей своего умершего друга Петра Лазарева и осиротевших племянниц Дарьи Дьяковой.
А еще, выйдя в отставку, окружил себя птицами, которых кормил из рук. Был среди его любимцев снегирь, «выученный петь одно колено военного марша». Талантливая птица и не знала, чем ей обязаны читатели. Конечно же, «Снигирем», посвященным памяти Суворова:
Что ты заводишь песню военну
Флейте подобно, милый снигирь?
С кем мы пойдем войной на Гиену?
Кто теперь вождь наш? Кто богатырь?
Сильный где, храбрый, быстрый Суворов?
Северны громы в гробе лежат.
Кто перед ратью будет, пылая,
Ездить на кляче, есть сухари;
В стуже и в зное меч закаляя,
Спать на соломе, бдеть до зари;
Тысячи воинств, стен и затворов;
С горстью россиян всё побеждать?
Быть везде первым в мужестве строгом,
Шутками зависть, злобу штыком,
Рок низлагать молитвой и Богом,
Скиптры давая, зваться рабом,
Доблестей быв страдалец единых,
Жить для царей, себя изнурять?
Нет теперь мужа в свете столь славна:
Полно петь песню военну, снигирь!
Бранна музыка днесь не забавна,
Слышен отвсюду томный вой лир;
Львиного сердца, крыльев орлиных
Нет уже с нами! — что воевать?
Суворов умер при Державине 6 мая 1800 года. Незадолго до смерти полководец спросил его:
Какую же ты мне напишешь эпитафию?
— По-моему, много слов не нужно, — ответил Державин. — Довольно сказать: здесь лежит Суворов.
Собственную поэтическую эпитафию Гавриил Романович написал за 9 лет до смерти, - «Признание». Он называл его «объяснением на все свои сочинения:
Не умел я притворяться,
На святого походить,
Важным саном надуваться
И философа брать вид;
Я любил чистосердечье,
Думал нравиться лишь им,
Ум и сердце человечье
Были гением моим.
Если я блистал восторгом,
С струн моих огонь летел,
Не собой блистал я — Богом;
Вне себя я Бога пел.
Если звуки посвящались
Лиры моея царям, —
Добродетельми казались
Мне они равны богам.
Если за победы громки
Я венцы сплетал вождям, —
Думал перелить в потомки
Души их и их детям.
Если где вельможам властным
Смел я правду брякнуть в слух, —
Мнил быть сердцем беспристрастным
Им, царю, отчизне друг.
Если ж я и суетою
Сам был света обольщён, —
Признаюся, красотою
Быв пленённым, пел и жён.
Словом: жёг любви коль пламень,
Падал я, вставал в мой век.
Брось, мудрец! на гроб мой камень,
Если ты не человек.
Это поэтическое завещание. А последним шедевром стала неоконченная «Река времен». По сути, перед нами только первая строфа, написанная на аспидной доске. Стихотворение незакончено. Река времен течет в вечность. Что он хотел написать дальше? Этого не знает никто.
Река времен в своем стремленьи
Уносит все дела людей
И топит в пропасти забвенья
Народы, царства и царей.
А если что и остается
Чрез звуки лиры и трубы,
То вечности жерлом пожрется
И общей не уйдет судьбы.
Чрез звуки лиры и трубы… А не это ли лучшее определение поэзии Державина и вообще поэзии его эпохи?
