Зазноба, что по слухам приветила отца, – выгуль-баба, поперёк толще, и коль мужа не завела, попивала, привечая блудливых мужиков, не страшась даже того, что вдруг прилетит осатаневшая жена, окошки выхлещет и космы выдергает. Но мать, хотя и бесилась в душе, не бегала, не стерегла мужика и не гоняла зазнобу осиновым дрыном, да и, трезвея от иссушающей ревности, осознавала, что, может, то злые сплетни, поскольку никто у изголовья горящую лучину не держал. В селе же, бывало, не успела синичка воркнуть, про неё, как о соловье, басни пошли.
После войны отец ходил воеводой на сельском маслозаводе, где скрутился с Дуней бухгалтершей, и, не таясь, хвастал: архи[1] попил – голова кругом, бабу полюбил – голову потерял. И уж качнулся мужик к зазнобе, думал развестись и по новой жениться, но совесть одолела, мать и ребятишек пожалел, да и компартия пригрозила суровой карой. Спустя долгие года, старшая сестра, что вышла за рыбака, в беседе с глазу на глаз поведала Ивану печальную историю. [1] Архи – водка, по-бурятски.
Вы читаете продолжение. Начало здесь
Мать замерла у калитки, прижимая к ноге семилетнюю Шуру, а хмельной отец пропылил на рессорной бричке, где и посиживала разлучница Дуня, – румяная, щекастая, накрашенная, напомаженная, с шестимесячной завивкой волос, обесцвеченных перекисью водорода. Отец прокатился с Дуней, словно в песне:
Сел я с милою сударушкой,
В колхозный тарантас.
Хлёстко кони полетели,
Ветерком обдало нас...
Мать прижимала к ногам махонькую дочь и, вроде, не выла, не причитала, но из отпахнутых глаз сочились слезы и падали в жаркую пыль.
Выслушав сестру, Иван горько вообразил: столь жёны пролили слёз на земь, глядя вслед мужьям, кои уходили к разлучницам, что по земле солёные реки бы потекли, а по кочкарным берегам рек по-кликушье причитал бы на ветру сухой камыш, а в застоялых старицах покорно и сиротливо покачивались бы в лунной ряби белые кувшинки, словно ночные бабьи плачи.
У отца, похоже, случалось и другие зазнобы, поскольку смолоду мужик видный – породисто-сухой, светлоглазый, ловкий на руку и на язык, смышлёный и на гармони играть мастер. Но бывшая бухгалтерша сильнее прочих досадила матери, и так прилипла к памяти, что до старости не отодрать; и бухгалтершей из маслозавода мать попрекала отца до старости, когда уж иней пал на отцовы крылья волос и рот опустел, хотя попрекала насмешливо, снисходительно, ибо Дуня присушила отца, а мать отсушила.
Беда таилась еще и в том, что бухгалтерша, а в девьи лета почтальонка Дуня, водила дружбу с матерью, и конопатый, вертлявый мужичок, отцов собутыльник, которого до старости кликали Вовка, со смаком ведал уже подросшему Ивану, что отец до свадьбы блудил с Дуняшей, хотя столь скрытно, что видели лишь ясный месяц да яркие звезды. Иван не поверил Вовке, – балабол и похабник, хотя, опять же, нет дыма без огня.
Дуня же, когда Ксюшу отдавали за Петра, на девичнике причитала, расплетая подружке косу-девью красу, потом наряжала невесту к свадьбе; а уж после войны Дуня выучилась на бухгалтера и очутилась в маслозаводе, коим о ту пору и заправлял Пётр…
Отец очнулся от Дуниных чар и впредь не гулял …рождённый пить, блудить не может… но во хмелю стращал мать, поминая бухгалтершу; а та укочевала в город, где, по слухам, сошлась с отставным майором, раненным, контуженным, родила парнишку, но вскоре овдовела и затерялась.
* * *
Тяжко вздохнув, мать отошла от окна, присела на лавку возле сына, взъерошила отроческие вихры.
– Ничо, сына, Бог даст, не пропадём. И папаша образумится… – тут мать вспомнила о будничных заботах. – И кого ты парень расселся?! Хва прохлаждаться, бери куль и дуй на пилораму, щепок пособирай. Мимо шла, видела – бравые щепки лежат, народ еще не прочухал. А лучше возьми таратайку[2]– поболе войдёт, да и на себе не переть. Беги… [2] Таратайка – двухколёсная повозка либо тележка.
– Ага, мы с ребятами хотели на озере поиграть, – захныкал Ваня, вообразив, какое на озёрном угоре разгорится азартное сражение на самодельных мечах и саблях, а он волоком на таратайке будет тащить проклятые щепки. – Все играют, а я работай и работай...
– Бедненький, изработался весь, – поддразнила мать жалостливым голосом, – с ног валишься… Пришел сон из семи сел, пришла лень из семи деревень.
– Танька с Веркой по гостям ездют, а я работай за их…
Таня, что училась четвёртую зиму, и детсадница Вера умотали со старшей сестрой на рыбацкую заимку, где Шура жила с тамошним рыбаком. Со слезами отпросившись у матери, укатили девчушки на заимской машине, и вся мелкая дворовая работушка свалилась на Ванины плечи, нетерпеливо поджидала, когда тот напьётся чаю, да и возьмётся за ведро, вилы, совковую лопату и крапивный куль. И корова в стайке уже вся измычалась.
Коль довоенные братья уже отчалили, разбрелись по белу свету, коль Ваня рос среди девок, то и досталась ему вся дворовая мужичья работа. Парнишка от дел не отлынивал – отца боялся, хотя тот и пальцем не трогал ребятишек; но хотелось же и с ребятами поиграть, коль в нынешнюю субботу учительница захворала, и школьники – вольные казаки.
– Пораньше на пилораму прибежишь, дак и щепок добудешь, – внушала мать сыну. – А то Сёмкины ребята шибко боёвы, мигом все щепки упрут.
– Не пойду! – упёрся Ваня.
– Пойдё-о-ошь… Отец вожжи возьмёт, дак бегом, сына, побежишь… Ничо, Ваня, три тележки привезёшь и гуляй смело, – успокоила мать. – А то уж печку нечем подтопить. Слышал, отец за дрова ругался…
– Ничо себе, три тележки!.. Тележку привезу и хва.
– Отец говорил: приду, проверю сколь ты щепок натаскал...
Когда отец не брал в рот горькую, то в нем живо начинал бродить хозяйский азарт, заведённый от родного тяти, что сам упирался, не покладая рук, и домочадцам спуску не давал. От тяти досталась Петру и бережливость …со стороны, вроде, скупость… и мужик разорялся на всю ограду, если летом расходовались сухие дрова; и, уже не доверяя матери и ребятам, затягивал поленницы толстой проволокой. А чтобы лишний раз не мотаться в лес по дрова, не тужить пуп, велел сыну и дочери добывать щепки на пилораме, где шкурили, тесали лес для изб и амбаров, для казённых домов.
Иногда отец посылал Ваньку с Танькой на свежие срубы, где еще ершились леса будущей избы, но от срубов ребятишек иной раз гнали взашей, поскольку добрый хозяин и щепки со двора не выбросит.
Поленился Ваня и вместо колёсной таратайки закинул на плечи рогожный куль, стоящий коробом, в темных разводах навечно въевшейся рыбьей слизи и затхло воняющий проквашенным сосновским окунем. С кулём приплёлся Ваня на пилораму, где в уловистые дни возле ошкуренного и обтёсанного леса грядами росли к вечеру жирные щепки, и, раззуживая азарт в ребятишках, жёлто-смолисто взблёскивали на солнце среди бурого корья, словно караси в замуравившей, ржавой озерушке. Ваня старался поспеть раньше других ребят и прытких старух, что не могли спокойно пройти мимо пилорамы, если там копились щепки; несли добычу домой даже в подолах запанов.
Утомлённая распиловочная рама, что разваливала кряжи на доски и плахи, по воскресеньям и вечерам отдыхала, таилась в сарае из горбыля, запертого амбарным замком; в эдакую пору подростки, словно мураши, шарились в опилочных курганах, из которых топорщились ломаные, тонкие горбылины, прозванные отлетником. Парнишки грузили отлетник в таратайки и волокли домой; вот и Ваня …мал да удал… навозил уйму отлетника, отец изрубил его на швырок[3], а мать, не касаясь поленницы дров, всё лето топила отлетником печурку в летней кухне или, по-сельски, в тепляке. [3] Швырок – поленья.
Щепки собирать интереснее, чем стайки коровьи чистить да на таратайке назём возить в огород; с щепками, с отлетником даже азарт, как на рыбалке, и ребята, состязаясь, выхваляясь, волокли и волокли дармовые дровишки во дворы.
Испокон сельского века на вздыбленном берегу красовалась белая часовня, а поодаль ветренная мельница загребала крыльями шалый озёрный ветер; и мать по привычке нет-нет да и посылала: «Ванё-о, сбегай-ка на мельницу, посмекай щепки, а то уж и печурку нечем подтопить...». Но давно уж мельница, на прощание махнув крылами, улетела в небеса, и на мельничной земле мужики сладили пилораму; а коль село после войны дружно строилось, пилорамный двор на аршин вспучила мелкая щепа и упревшее, слежалое корье, смешанное с опилками. В будни на широком дворе, что пилорамщики обнесли горбылём, визжали пилы, брякали плотницкие топоры, слышались хриплые крики, и окрест пилорамы – пьянящий дух свежих опилок.
Здесь Ваня, дёргая щепки из-под бревна, накатил кряж на ступню, заорал благим матом, волчком катаясь по корью и тиская пальцы ног. Вывихнул два пальца, кои правила соседка, старая бурятка, по-сельски – Будаиха; и после правки старуха велела дня три привязывать сырое мясо, чтобы вытянул жар из ноги.
Вечерами либо в морок, когда солнце пряталось в тучах и вода остывала, ребятишки, накупавшись, пролазили на пилорамный двор через прореху в заплоте; и, выжимая трусишки, дрожали от холода или, говоря по ребячьи, торговали дрожжами. Тело покрывалось пупырчатой «гусиной кожей», зуб на зуб не попадал, и сведённые ознобом губы едва шевелились, но парнишки быстро согревались, устраивая весёлые потасовки либо игру с зоской[4]. [4]Зоска – клочок кожи с длинной шерстью, прикреплённый к свинцовой пуговице, которую подбрасывают ударами ноги вверх, и кто больше подкинет.
Пилорама – излюбленное угодье, где ребятня гуртилась с малых лет и до юношеской щетины, кою, посмеивались бывалые мужики, можно брить сырым полотенцем. Выкрутив трусы, с шумной усладой принюхиваясь к хмельному древесному духу, дивились: мельтешащие, взвывающие пилы, словно в масле, тонули в толстых лесинах, и кряжи обращались в доски и плахи. Слаженно трудились приземистые, красномордые пилорамщики, отчего у парнишек в ладонях трудовой зуд; охота подсобить мужикам, толкая по рельсам тележку с бревном, а, может, и прокатиться на тележке, но пилорамщики грозно отгоняли братву, грозя кулаками.
Бывало, на пилораме, откатывая улёжистые бревна, ребятишки искали в сырых вмятинах дождевых червей, и, прихватив весла, спрятанные в штабелях леса, спихнув лодку на воду, с весёлым гомоном плыли на рыбалку. А по воскресеньям, когда пилорамщики отдыхали, парнишки загорали на брёвнах, что дыбились штабелями на пилорамном дворе.
Продолжение здесь Начало здесь
Tags: Проза Project: Moloko Author: Байбородин Анатолий
Другие рассказы автора здесь, и здесь, и здесь, и здесь, и здесь