— Я тебе не верю.
Она улыбнулась, пожала плечами.
— Вижу. Что поделать… О, и на твоём месте я бы не стала пить эту воду.
Лера нахмурилась, но пальцы, откручивающие крышку бутылки, послушно замерли. Незнакомка тем временем поёрзала на траве, устраиваясь поудобнее, глубоко вздохнула и подставила солнцу и без того загорелое лицо. У реки установилась тишина. Девушка блаженствовала, Лера недоумевала.
— Эй! Не молчи! Почему?
— Хм? А… — В тёмных чуть раскосых глазах блеснули зелёные искорки. — Ну, разве ты не слышишь её?
— Кого? Бутылку? — выдавила из себя Лера.
— Нет, смешной ты человечек, воду.
В том, с каким умилением она произнесла это «человечек», в её странной отрывочной манере общаться, щекоча собеседника насмешливыми вопросами, было что-то неправильное, чужое. Кроме того, Лере было шестнадцать, и любую снисходительную фразу, брошенную кем-нибудь постарше, она воспринимала как личное оскорбление. Так что она уже собралась надуться, растирая покрасневшие щёки, когда девушка неожиданно пояснила:
— Ей ведь душно в этой твоей бутылке. И тесно. Я отсюда слышу, как она задыхается там внутри. Сколько ты её так держала?
— Часа два. Ну, может, три, — пробурчала Лера, встряхивая бутылку. Вода плеснула о пластиковые стенки, и Лере очень захотелось и вправду послушать, о чём та может ей пожаловаться. Но девушка удержалась. Не хватало ещё и бутылку с телефоном перепутать, дед увидит — засмеёт.
— Угу, угу, — незнакомка меж тем прикрыла глаза, закивала, вслушиваясь в шепоток воды. — Вот всегда вы так, — она вздохнула, — загоняете воду в бутылки, тазы и вёдра, тесните баклажками, вычерпываете канистрами… А с ней же так нельзя! Она ведь дикая, неуёмная, свободная! Она должна течь! Разливаться! — девушка всплеснула руками, потянулась к реке всем телом, будто желая её обнять. — Понимаешь?
Судя по лицу Леры, она не понимала, но, отвинтив крышку бутылки, воду всё-таки понюхала — та и вправду задохнулась. Лера поморщилась и, преисполнившись смиренного страдания, принялась методично закручивать крышку в обратном направлении.
— Пить хочешь? — участливо осведомилась девица.
Лера кивнула, умещая бутылку на дне пустой корзины — два гриба не в счёт. Небольшие ладные боровики потеснились, бархатные шляпки обратились к Лере из прохладной пряной глубины.
— Я бы тебя поцеловала, но, боюсь, ты не так поймёшь.
В одно мгновение реку выстудила тишина. Кажется, Лера даже перестала дышать. И немного отодвинулась, словно пытаясь спрятаться за корзиной.
Нет, не поймите неправильно, девчонка выглядела просто сногсшибательно — так, как хотела бы выглядеть Лера, но у неё никогда не хватало на это смелости. Впечатление не портили даже светлые дреды, перетянутые разноцветными ленточками. Позднее Лера поняла, что это ленты пакетов — они просвечивали на солнце и тихо шуршали, когда девушка поправляла волосы. Всё в ней — и песочные дреды, и серебристый узорчатый топ, будто сотканный из рыбьих чешуек, и вельветовая мини-юбка глубокого зелёного цвета — выглядело потрясающе. Руки и ноги незнакомки перехватывала целая уйма самодельных браслетов, сплетённых из трав, ткани и всё тех же пакетов. Она выглядела диковатой амазонкой, гибкой, загорелой и свободной; Лера легко могла представить её в каком-нибудь клубе, босоногой, светлой, с этими её невозможными тёмными глазами. (Синими? Зелёными? Не разобрать.)
Девушка склонила голову набок — звякнули в ушах рыболовные крючки — и вздохнула.
— Вот видишь. Ты и вправду не так поняла.
— Я не… э-э… — Лера окончательно смутилась.
«Не целуюсь с незнакомыми? С женщинами? С незнакомыми женщинами? Что? Что?!»
— Так как, говоришь, тебя зовут? — Лера принялась пощипывать траву под ногами.
— М-м? Дай-ка вспомнить, что я тебе сказала… Кувшинка? Ряска? Осока?
— Осока.
— Осока. — Жемчужинки зубов сверкнули в невинной улыбке.
— Лера, — буркнула Лера, терзая подорожник. — И ты…
— Угу, — кивнула Осока. — Она самая.
— И что ты тут… хм… делаешь?
— Жду, — просто ответила девушка. — Ты, наверное, не знаешь, но здешняя деревня очень старая. И одна семья, из местных, имеет перед нами должок.
— Должок?
— Да. Ох, — Осока нахмурилась, стрельнула глазами в сторону корзины. — Не возражаешь, если мы её выпустим? Она там так шумит, что я не могу сосредоточиться. Да тише ты, тише… — девушка протянула руку к бутылке, перевела на Леру вопросительный взгляд. Та пожала плечами, и секунду спустя задохнувшаяся вода наконец обрела свободу, окропив прибрежные камыши.
Осока закрутила крышку.
— Давно это было. Река тогда была ещё совсем дикой, а мы не знали огня и креста… Славные были времена. Я днями пасла отцовские стада, сомы в то время были не то что нынче… Это было хорошее время, да. — Она помедлила, подбирая верное слово. — Полное. Сильное. Деревенские нас боялись и уважали, — хрупкие плечики Осоки поникли, она звучала словно старуха, смакующая дни своей молодости. — По ночам я чесала волосы без устали, особенно по весне. Так старалась, что к утру голова моя горела. Но зато река была чистая, ладная, да и парни на реку ходили — на меня посмотреть, — она проказливо хихикнула — острые плечики вздрогнули, вспыхнули на свету радужные ленты. — На берегу топтались, как медведи в малине. Под каждой ивой — по мужику. А глянешь на них, улыбнёшься — так и припустят по холмам, подальше от реки. Все мышиные норки перетоптали в округе, обормоты. Ох и весело же тогда было, да! — На щеках её заиграли ямочки. Она закусила губу. — Сейчас, видишь, мне и волосы с ними толком не расчесать. — Целлофановые ленты в дредах согласно зашуршали. — А как отец узнает, что с ними не причешешься, — точно выдерет. Да и реку я совсем запустила. Чувствуешь?
Лера, как зачарованная, потянула носом.
— Тина! А всё потому, что давно не ворожила, косы под луной не расплетала, не расчёсывала. Река на меня обижается. Я слышу. — Осока вздохнула. — Что поделать! Избаловало меня новое солнце, новые люди и вся эта мишура, — она огладила плетёный целлофановый браслет на ноге — лилово-зелёная косица расцвела кувшинкой на бронзовой коже. — Я ведь и сама — река. А река всё принимает, всюду течёт, всё в себе несёт… Знала бы ты, сколько у меня пакетов! А башмаков! Но с башмаками я пока не свыклась, особенно с резиновыми — упрямые они, воде не даются. А вот с пакетами, как видишь… — Осока грустно улыбнулась, повела рукой в броне браслетов. — Я меняюсь. Мы меняемся. Но отец упрямый, как резина, он старше нас всех, и изменения даются ему тяжелее всего. Упрямый старик. Тц! — она цокнула, когда набежавшая волна неожиданно извернулась и хлестнула её по голой пятке. — Эй! Я тоже люблю папу. Не сердись. Просто говорю как есть! — бросила Осока отступающей с ворчанием волне. — Ничего она не понимает… — извиняющимся тоном пояснила болтунья Лере. Та сглотнула и рискнула пошевелиться. — Да расслабься! — Осока встрепенулась. — Так о чём я тебе говорила? А то как-то вышло всего понемногу…
Лера бестолково пожевала пересохшими губами. Налетевший ветерок забрался в корзину и, толкаясь среди грибов, донёс до неё солоноватый грибной дух.
— Мужики… — хрипло протянула Лера. — Ивы, мыши, долг…
— Точно! Долг! — подхватила Осока. — А что долг… Сижу вот, жду. Так-то деревенские на подарки не скупились, в конце концов, они слишком близко живут, чтобы позволить себе скупость… В общем, у папы всегда были кони, такие, знаешь, дарёные холёные лошадки с лентами в гривах. Красивые… Поначалу вечно пугались рыбок на дне, глупыши. А в иную весну папе приносили только лошадиный череп, и тогда мы понимали, что этой зимой людям пришлось особенно туго… Мы ведь зимой спим, ты знала?
Лера промычала что-то неопределённое, взглядом прикипев к сияющему лицу. Осока улыбнулась, дёрнула плечиком, сгоняя бензиновую муху.
— У нас там внизу хорошо… хрусталь и рыбки. А теперь ещё и водоросли всех цветов, — она кивнула на целлофановую косицу, дрогнули пушистые ресницы — прикрыла глаза, — я сама сажала.
И вот перед мысленным взором Леры уже плывут, покачиваются под водой тонкие ленты самых невероятных цветов; тянутся к солнцу полупрозрачные водоросли, подводные витражи, преображая всё вокруг. Между ними танцует Осока, льнёт к послушным течению прядям, и малиновые, оранжевые всполохи, витражные отсветы, играют на её щеке.
Вещи, которых Лера никогда не должна была видеть, поселились в её голове и проникли в душу.
Осока между тем встрепенулась, плеснула точёной ножкой, возвращаясь к реальности. Вода лизнула босые ноги Леры — и та вздрогнула.
— Так о чём это я?.. Ах! Всё о прошлом… — Сверкнули тёмные глаза. — А что о прошлом? Хорошо было. Все нас баловали. С нами советовались. Девушки дарили нам венки, ожидая суженых. А где бы я нашла им этих суженых-то?.. Кабы вымести всех парней метлой, тех, что под ивами по ночам шастают, — так вот они и суженые. А других не водилось… — она развела руками, будто оправдываясь перед толпой недовольных девиц. — Ну а как мельницу Митяй Колоброд взялся строить, тут-то и начались неприятности. Провёл он папеньку-то, ох провёл… — Осока закатила глаза, помолчала, вспенивая воду босыми ногами.
Лера остервенело жевала травинку.
Наконец Осока кольнула её взглядом:
— Ты, сразу видно, не из местных, не знаешь… так что тебе скажу только то, что посулил нам Митяй десять голов. Человеческих. В те времена водяные мельницы иначе как на крови не строились. А тем более такая большая!.. Тут и папе — подать, и колёсам мельничным — охранитель. За колёсами ведь глаз да глаз нужен, сама понимаешь… — девушка вздохнула. — И так-то Митяй папе голову задурил да в карты его столько раз обошёл, что отец с него в ту ночь ничего не взял… Я качалась на берёзовых ветвях тогда, во-он там, — она махнула в сторону рощи. — Всё видела. Ох и злился же отец! Зубами скрежетал — даже мне слышно было. Но Митяй его ловко обставил. Папа тогда никого не забрал, согласился подождать и зарок дал, что за мельницей приглядит и худа ей никакого не сделает. Ох и намаялся же он с той мельницей, скажу я тебе!.. — Осока выпрямилась, завела за голову тонкие руки, потянулась. — С тех пор дела у меня идут медленно, я всё больше жду обещанного, размываю берега, поминаю Митяя… Давно его нет на свете. Изба его истлела, и в трухе проросла крапива… Но зарок меня держит. Дышит мельница у воды. Годы идут… Я с тех пор только пятерых забрала. Строго по уговору, — спокойно закончила она, и звуки её голоса вздыбили волоски у Леры на загривке: до того она бодро, буднично это произнесла, словно отчитывалась перед кассиршей в банке, уведомляя о накопленной сумме.
Лера обратила к ней испуганные глаза:
— Пятерых?.. — Кожа на пересохших губах лопнула, и Лера слизнула солёную кровь.
Осока кивнула — вот опять! — легко и точно, будто ставя точку в конце рабочего дня.
Лере стало страшно. Вот она, жизнь: ты расчёсываешь волосы, напевая кувшинкам в тиши, принимаешь у смертных венки и с такой же лёгкостью топишь их в омутах, едва позволит зарок. Ощущаешь, как вода вторгается в лёгкие. Чувствуешь её силу и вес. И поёшь, вплетая слова в лихорадочный плеск воды.
Вот она, жизнь, её жизнь, её смысл и цель.
Но это ли — жизнь?..
Осока сморгнула, повернулась к Лере, протянула руку к её лицу. Лера вяло пошевелилась, но отодвинуться не смогла.
— Всё очень просто… — с тихой, вкрадчивой нежностью девушка завела прядь за ухо Леры. — Я смотрю им в глаза, — и Лера ухнула в сине-зелёную пропасть, волны захлестнули её, оплели сети тёмных ресниц, — и рассказываю им о прошлом. О луне, что была молодой и прекрасной, о конях, что бредут по дну под водой, о кувшинках, расшитых росой… Я томлюсь, и грущу, и вздыхаю, и каждое моё слово — правда, чистая, будто лесной родник. Они видят на дне хрусталь, они слышат древние песни и совсем не чувствуют воду, заливающую глаза…
Осока улыбнулась — юное лицо её светилось в ореоле пшеничных волос.
— Я тебя очаровала, детка, — она кивнула вниз. Лера тупо опустила глаза, вяло подметила, что они с Осокой стоят по пояс в воде и ряска липнет к её ногам… Тонкая рука легла на плечо Леры, и та ощутила, как ноги уходят в мягкий ил. Рука скользнула к предплечью, пальцы сомкнулись на коже со страшной силой. Необоримой. Невозможной.
У неживых всегда цепкие руки.
И отчего они так цепляются за живых?
— Повезло тебе, милая, что я пацифистка. — Осока тряхнула роскошной гривой. — Сейчас это модно, — она хитро прищурилась и прикусила ракушку, болтавшуюся на шее.
Со стороны леса раздался крик. Лера вздрогнула, обернулась — с холма к ней спешил дедушка с полной корзиной грибов. Лера захрипела, пытаясь позвать его…
— Ну, всего! — беззаботно бросила Осока, и голос её звонко хлестнул по нервам. Лера скосила к ней глаза, но там уже никого не было…
Только Лера, стебли осоки и топкий ил.
На руке её наливался синяк.
Расходились круги по воде.
Автор: Заря Утренняя
