До белых мух носилась деревенская братва, особо дошкольная, босая, отчего подошвы деревенели, и простуда не брала; а когда мороз жал покрепче, иные, безсапожные, минуя осенние обутки, прыгали в катанки, скосопяченные, латанные-перелатанные, осоюзенные кожей. Сена напихают в катанки и бегут играть. Саня, младший брат Пахи Сёмкина по прозвищу Сохатый, прошлую зиму пробегал в разных катанках: один серый, другой белый; и злоязыкие, сами сверкающие заплатками, доводили Сохатого до слез: «Один серый, другой белый, два весёлых катанка…» Сохатый кидался в драку да столь яростно, что спасались бегом даже парнишки и постарше его.
Старики вспоминали, в разных катанках ходил до войны Федя Шлыков и осиновым дрыном гонял насмешников, а ныне Федор …механизатор широкого профиля… отгрохал хоромную избу и шествует с женой под ручку в белых начальственных бурках с лихими отворотами, а сын его Маркен форсит в школе рыжими сапожками, что тачал здешний сапожник из яловой кожи.
Вы читаете продолжение. Начало здесь
Впрочем, разуто, раздето жили Сёмкины – семеро по лавкам, и рожались чада всякий год: один на Пасху, другой на Покров; прочие одевались равно, будь ты скотник или бригадир; и даже здешние начальники, дабы не выпячивать достаток, не давать повода для обсудки, чадушек своих не наряжали, те похаживали в привычных катанках и телогрейках.
Телогрейка, прокалённая на морозах и метельных ветрах, доседа облинявшая на сухом и знойном солнце, пропахшая пашней и клеверным сеном, коровьим назьмом и конским потом, тележным дёгтем и дымокурным костром, таёжной хвоей и пьянящим духом свежих опилок, сокровенным отеческим теплом и солью материнских слез, – телогрейка и поныне хранит русский дух, смиренный и милосердный, выносливый и терпеливый, удалой и лихой, мастеровитый и трудовой.
Долго дюжит телогрейка, а коли до дыр вышаркал на локтях, отпластай рукава бараньими ножницами, суровой ниткой обметай швы, вот из телогрейки и вышла душегрейка… душу греть.
Спустя лета, мать говаривала повзрослевшим внукам:
– В войну голодом, холодом жили, мантулили от темна до темна, а надёва – одна телогрейчишка. Тепла мало, но в работе сподручна. В телогрее и шевелишься бойче, когда мороз пробират. Это ноне горе-работничек наздеват на себя, что капуста, и стоит тумба-тумбой, вроде спит на ходу…
После осеннего опроса телогрейки да катанки выдавали школьникам из больших и бедных семей; такой опрос и случился во втором классе, где учился Ваня Краснобаев. Молоденькая учительница, изготовив тетрадь для записи и ручку с чернильницей, попросила поднять руки, кто бедно живёт, кого записать на валенки и телогрейки. Гробовое молчание в классе, и те, кто победнее, прятались за спины впереди сидящих, таили жаркие лица, словно заботливые октябрята кажут на них пальцами: мол, вот бедные прячутся.
Учительница вновь сурово повторила и ждала ответа, но кто подымет руку, что налилась каменной тяжестью?! у кого повернётся одеревеневший язык, сказать: я бедный, запишите на катанки и телогрейку. Да пропади пропадом эдакая обнова, похожая на милостыню у церковной паперти; гордые росли октябрята, своенравные в отличии от родителей, что рассуждали просто: дают – бери, бьют – беги.
Учительница велела старосте: «Маша, выйди к доске… Подскажи, кого записать на валенки и телогрейки?..» Начальственная староста …кроха с задорно вздёрнутым носом и алыми бантами… зорко оглядывая зал, диктовала учительнице: «Байбородин, Краснобаев, Созонов, Тимофеев, Климов, Санжимытыпов, Доржиев, Фомина, Минеева, Орлова, Баньшикова…» Всякий октябрёнок, чья фамилия звучала, жарко краснел, готов был залезть под парту и провалиться сквозь пол. Иные, вроде Вани, либо молчали, уткнувшись лицом в парту, либо зло, со слезами отказывались, но учительница не вычёркивала их фамилии, и Бог весть, почему Ване-то не хватило телогрейки и катанок
– Промолчал, обалдень, дак иди к училке и проси, – вновь приступила мать.
Ваня побожился, что завтра в школе запишется на катанки и телогрейку; но мать не поверила, что отважится да запишется, и, сухо сплюнув, лишь осерчало махнула рукой:
– Ой, сгинь с моих глаз, пока полотенцем не выходила…
Мать спохватилась: взметнула глаза на божницу, покаянно перекрестилась и прошептала:
– Господи, прости и помилуй, окаянную…
* * *
Материн гнев развеялся, словно заполошно отгремела летняя гроза, после чего в небесное окошко меж туч выглянуло солнышко; и мать, успокоившись, вынула из печи противень с румяными шаньгами и накрыла полотенцем. Ваня ухватил было шаньгу, но обжёг пальцы и попустился.
Мать же взялась за самовар: сняла крышку, налила воды в тулово …водица лилась с певучим звоном… а потом, сняв конфорку, напихала углей в жаровню и сунула запалённую лучину. А разгорелись угли, водрузила на самовар коленчатую трубу, коя входила в душник-самоварник, загодя излаженный в русской печи; через душник и повалил самоварный дым в печную трубу.
Самовар вскипел, и мать заварила байховый чай, выставила на столешню жаровню с картошкой, потом из кладовки принесла крынку козьего молока чай белить, а из погреба – солёных окуней, добытых отцом вначале сентября. Потом вышла в сени, из тайного схрона принесла початую четвертушку, где плескалось отцово спасение.
– Петро, бросай гармошку …нашёл забаву… иди чай пить, – позвала мать хозяина, а сынок и без зова давно уже посиживал на лавке под божницей. – Или ты со вчерашнего сытый? – мать напомнила отцу вчерашнюю буйную гульбу.
Страдая от тяжкого похмелья, отец мигом одолел четвертушку и, повеселевши, выдул аж три чашки чая с молоком, отчего лоб заблестел обильной испариной.
– Чай не пил, какая сила?! Чай попил, совсем ослаб… Эх, чай не водка, много не выпьешь.
– У голодной куме одно на уме… – покосилась мать на отца.
И Ванюшка осилил две чашки чая да столь черёмушных шанег умял, что отец покачал головой:
– Ох, и мечешь ты, парень! Худо будет…
На что сынок, тупо и солово глядя на отца, погладил живот и ввернул поговорку, от папаши и слышанную:
– Не будет… Пузо лопнет – наплевать, под рубахой не видать…
– Ишь ты, шибко языкастый, – отец с горьким вздохом оглядел малого.
Парнишка на диво матери и усмешки отца смалу нагулял тело, и при малом росте походил на приплюснутого мужичка, отчего отец, будучи во хмелю, посылал малого в рыбзавод коногоном: «Раз мечешь, как мужик, подавайся на зимнюю рыбалку в коногоны. Прошлу зиму в школу отбегал и хва, коногону и эдакой грамоты за глаза…»
В разгар покровского чаепитья мать вновь сурово наказала Ване, чтобы просил в школе катанки и телогрейку; и вдруг в ограде залаяла Пальма, затем – тихий, стеснительный стук в дверь.
– Входите, не заперто, – весело отозвался отец, в надежде, что привалил долгожданный собутыльник с выпивкой, но… случилось покровское чудо: в избу вошла учительница, синеокая, беленькая, худенькая, и в руках её новёхонькая телогреечка и чёрные катанки с инистым ворсом. Краснобаевы оторопели, и даже забыли позвать гостью к столу.
– Вчера вечером уроки кончились, – поведала учительница, – я уж собралась домой, пришел завхоз, принёс валенки и телогрейку. Говорит: вам отписаны… Я список глянула, и верно: Ваню упустили…
Учительница протянула катанки и телогрейку, мать, земно поклонившись, сноровисто приняла школьный дар и с улыбкой глянула на сына:
– Вот Ване покровские гостинцы…
Tags: Проза Project: Moloko Author: Байбородин Анатолий
Другие рассказы автора здесь, и здесь, и здесь, и здесь, и здесь