В Музее Фаберже открылась масштабная выставка Бориса Григорьева. До своего отъезда в Европу в 1919 году он был известен в России как портретист и участник выставок «Мира искусства». Эмиграция и увлечение модернизмом поставили его вне официальной истории русского искусства XX века и сделали художником для узкого круга специалистов. Новая выставка — прекрасная возможность для широкой публики познакомиться с творчеством этого великолепного графика, портретиста и экспериментатора.
О том, на что стоит обратить особое внимание, рассказывает арт-блогер, автор канала Bizarre (t.me/artbizarr) Диана Кабардинцева.
— Организаторам выставки удалось главное — показать, насколько разнообразным художником был Григорьев. Он мог быть почти академичным графиком — и тут же фовистом, который выплескивает на холст рьяные пятна, не заботясь о линии вообще. Обращается к искусству старых мастеров, но называет себя учеником Пикассо и Сезанна. Именно эту трансформацию длиной в одну творческую жизнь интереснее всего наблюдать на выставке.
Григорьев всегда чутко улавливал веяния времени, поэтому его стиль так часто менялся — он как будто всегда старался быть в тренде. Начинал вполне в духе «Мира искусства» как символист, писал атмосферные пейзажи в духе Сомова и Бенуа, а потом поехал в путешествие по Европе, где познакомился с творчеством Ван Гога, Матисса, Пикассо, Дерена и Тулуз-Лотрека. Восприняв в полной мере яркую и выразительную манеру постимпрессионистов, он идет дальше и пишет картины своих парижских впечатлений уже по-новому — как экспрессионист. Добавляет социальную сатиру и театральность, как в «Улице блондинок» 1917 года, которая стала настоящим центром притяжения для посетителей выставки.
Однако не широкий диапазон стилей и не парижские дамы сделали Григорьева известным, а исключительный талант портретиста. В эмиграции именно он обеспечил ему заказы состоятельных буржуа. Но самому Григорьеву гораздо интереснее было писать не богатых отпрысков, а цвет русской интеллигенции, в которых он ценил «дар Божий». Добужинский, Мейерхольд, Шаляпин, Есенин, Кустодиев, актеры МХАТа — все они позировали Григорьеву. Два лучших портрета на выставке — живописный Горького и карандашный Рахманинова. Григорьев писал Горького в Италии в течение двух месяцев, пользуясь возможностью поговорить о России, из которой уехал. Художник позже скажет о Горьком: «Он дорог и близок мне как часть меня самого...» Портрет получился очень выразительным. Все единогласно отмечали необычный созидающий жест рук и глаза — мудрые, грустные, предвидящие. А вот в портрете Рахманинова глаз вообще не видно! Они опущены. При этом портрет феноменальный. Много ли портретов без глаз вы помните? То-то же.
Подзаголовок выставки «Первый мастер на свете» взят из письма Григорьева другу, поэту Каменскому: «Написал я 14 вещей здесь <…> — бретонская старина, церемонии, обычаи и т. д. Вещи, брат, не хуже Пьетро делла Франческа. Ты не поверишь. Сейчас я первый мастер на свете...» Сравнение себя с великим мастером итальянского кватроченто, видимо, отражает поиск чего-то вневременного в искусстве, поворот к прошлому, к началу. Портреты крестьян, написанные в 1921–1926 годах в Бретани, действительно по духу ближе веку пятнадцатому, нежели двадцатому. Техническое совершенство и почти религиозный пафос превращают обычную бретонскую рыбачку с ребенком в ренессансную Мадонну с младенцем, а натюрморт с сыром — в евхаристические дары.
К концу жизни Григорьев испытывал лишения, забвение и болезни. Он иллюстрирует «Братьев Карамазовых», глубоко погружаясь в сумрачный мир Достоевского, что не лучшим образом сказывается на его психологическом состоянии и здоровье. Лишь на короткий период в 1936 году в его работах вновь появилось солнце: в путешествии по Латинской Америке он создает серию пейзажных гуашей — потрясающих по цвету и настроению. Он снова меняет манеру до неузнаваемости. Критики писали: «Это полные красочной гармонии, и притом благородной, призрачные поэмы жизни, которой нам не изведать и о которой можно только мечтать».
