Продолжаем недавно начатую рубрику "Круг чтения ОС". В ней мы будем продолжать делиться самыми яркими, прекрасными страничками русской литературы. Почему? Потому что мы непременно сохраним и преумножим все богатства Руси, начиная с почти утраченного сегодня богатства слова. Русское слово, русский язык - не случайны для народа Ефрема. Что бы ни стояло за эволюцией языка - в конечном счете в языке отражается душа народа.
Я не против других языков - они тоже по своему прекрасны, и мне довелось познать несколько языков. И каждый язык отражает душу народа-носителя, его прошлое, настоящее и будущее. Но вот в этом-то и дело: русский язык отражает одно единственное, главное предназначение русского народа - его царство, Царство народа святых. Поэтому одной из атак врага рода человеческого на Русь явилась языковая атака. Любящий русский язык каким-то образом интуитивно приходит к целому ряду духовных открытий относительно своего предназначения и предназначения Руси.
"Поэт в России больше, чем поэт" - скорее пророк - потому что отдавшиеся в объятья этого языка, по-настоящему любящие и знающие его, певцы-поэты непременно разражались пророчествами.
Сегодня, однако, спешу поделиться с вами отрывочком совсем не пророческим. Он является просто прекрасным, отражая Божие творение, отражая Русь, хотя бы даже и в сорвавшемся с дерева листочке. Просто для радости и наслаждения, и для развития красоты языка (а истина - она удивительно прекрасна) - почитайте этот отрывочек из рассказа Паустовского. И эта осень сделается для вас куда красивее, куда глубже, выразительнее. А ваши чувства станут ярче и благороднее. И там, где вы равнодушно проходили мимо, не замечая красы Божией, вы, возможно, остановитесь и почуствуете как будто "веяние тихого ветра" в котором пророки узнавали Бога. Пока осень не кончилась, спешу поделиться желтым светом...
"Жёлтый свет" К. Г. Паустовский
Я проснулся серым утром. Комната была залита ровным желтым светом, будто от керосиновой лампы. Свет шел снизу, из окна, и ярче всего освещал бревенчатый потолок.
Странный свет – неяркий и неподвижный – был непохож на солнечный. Это светили осенние листья. За ветреную и долгую ночь сад сбросил сухую листву, она лежала шумными грудами на земле и распространяла тусклое сияние. От этого сияния лица людей казались загорелыми, а страницы книг на столе как будто покрылись слоем воска.
Так началась осень. Для меня она пришла сразу в это утро. До тех пор я ее почти не замечал: в саду еще не было запаха прелой листвы, вода в озерах не зеленела, и жгучий иней еще не лежал по утрам на дощатой крыше.
Осень пришла внезапно. Так приходит ощущение счастья от самых незаметных вещей – от далекого пароходного гудка на Оке или от случайной улыбки.
Осень пришла врасплох и завладела землей – садами и реками, лесами и воздухом, полями и птицами. Все сразу стало осенним.
В саду суетились синицы. Крик их был похож на звон разбитого стекла. Они висели вниз головами на ветках и заглядывали в окно из-под листьев клена.
Каждое утро в саду, как на острове, собирались перелетные птицы. Под свист, клекот и карканье в ветвях поднималась суматоха. Только днем в саду было тихо: беспокойные птицы улетали на юг.
Начался листопад. Листья падали дни и ночи. Они то косо летели по ветру, то отвесно ложились в сырую траву. Леса моросили дождем облетавшей листвы. Этот дождь шел неделями. Только к концу сентября перелески обнажились, и сквозь чащу деревьев стала видна синяя даль сжатых полей.
Я изучал осень упорно и долго. Для того чтобы увидеть по-настоящему, надо убедить себя, что ты видишь это впервые в жизни. Так было и с осенью. Я уверил себя, что эта осень первая и последняя в моей жизни. Это помогло мне пристальнее всмотреться в нее и увидеть многое, чего я не видел раньше, когда осени проходили, не оставляя никакого следа, кроме памяти о слякоти и мокрых московских крышах.
Я узнал, что осень смешала все чистые краски, какие существуют на земле, и нанесла их, как на холст, на далекие пространства земли и неба.
Я видел листву, не только золотую и пурпурную, но и алую, фиолетовую, коричневую, черную, серую и почти белую. Краски казались особенно мягкими из-за осенней мглы, неподвижно висевшей в воздухе. А когда шли дожди, мягкость красок сменялась блеском. Небо, покрытое облаками, все же давало достаточно света, чтобы мокрые леса могли загораться вдали, как багряные пожары. В сосновых чащах дрожали от холода березы, осыпанные сусальной позолотой. Эхо от ударов топора, далекое ауканье баб и ветер от крыльев пролетевшей птицы стряхивали эту листву. Вокруг стволов лежали широкие круги от палых листьев. Деревья начинали желтеть снизу: я видел осины, красные внизу и совсем еще зеленые на верхушках.
Однажды осенью я ехал на лодке по Прорве. Был полдень. Низкое солнце висело на юге. Его косой свет падал на темную воду и отражался от нее. Полосы солнечных отблесков от волн, поднятых веслами, мерно бежали по берегам, поднимаясь от воды и потухая в вершинах деревьев. Полосы света проникали в гущу трав и кустарников, и на одно мгновенье берега вспыхивали сотнями красок, будто солнечный луч ударял в россыпи разноцветной руды. Свет открывал то черные блестящие стебли травы с оранжевыми засохшими ягодами, то огненные шапки мухоморов, как будто забрызганные мелом, то слитки слежавшихся дубовых листьев и красные спинки божьих коровок.
Часто осенью я пристально следил за опадающими листьями, чтобы поймать ту незаметную долю секунды, когда лист отделяется от ветки и начинает падать на землю. Но это мне долго не удавалось. Я читал в старых книгах о том, как шуршат падающие листья, но я никогда не слышал этого звука. Если листья и шуршали, то только на земле, под ногами человека. Шорох листьев в воздухе казался мне таким же неправдоподобным, как рассказы о том, что весной слышно, как прорастает трава.
Я был, конечно, неправ. Нужно было время, чтобы слух, отупевший от скрежета городских улиц, мог отдохнуть и уловить очень чистые и точные звуки осенней земли.
Как-то поздним вечером я вышел в сад, к колодцу. Я поставил на сруб тусклый керосиновый фонарь «летучую мышь» и достал воды. В ведре плавали листья. Они были всюду. От них нигде нельзя было избавиться. Черный хлеб из пекарни приносили с прилипшими к нему мокрыми листьями. Ветер бросал горсти листьев на стол, на койку, на пол, на книги, а то дорожкам сада было трудно ходить: приходилось идти по листьям, как зо глубокому снегу. Листья мы находили в карманах своих дождевых плащей, в кепках, в волосах – всюду. Мы спали на них и насквозь пропитались их запахом.
Бывают осенние ночи, оглохшие и немые, когда безветрие стоит над черным лесистым краем, и только колотушка сторожа доносится с деревенской околицы. Была как раз такая ночь. Фонарь освещал колодец, старый клен под забором и растрепанный ветром куст настурции на пожелтевшей клумбе.
Я посмотрел на клен и увидел, как осторожно и медленно отделился от ветки красный лист, вздрогнул, на одно мгновение остановился в воздухе и косо начал падать к моим ногам, чуть шелестя и качаясь. Впервые я услыхал шелест падающего листа – неясный звук, похожий на детский шепот.
Выводы ОС
"Похожий на шепот Бога", написал бы, пожалуй, Константин Георгиевич Паустовский, если бы было можно. Но, увы, было уже нельзя... Впрочем, Христос сказал нам быть как дети, и обещал, что устами младенцев Богу будет устроена хвала. Советская литература, конечно, прекрасна - особенна та, что уходит корнями (как у Паустовского) еще в царскую Русь. Но она должна была убрать Бога из памяти, из мышления. А до конца не получилось - если слово было талантливо и красиво, Бог непременно проглядывал через него. И многие из нас искали и находили в детстве Бога в литературе. Он повсюду.
