«Страшная и таинственная»
«Красота спасет мир» — эти слова принадлежат одному из героев романа «Идиот», князю Мышкину.
«Красота — это страшная и ужасная вещь, — говорит Дмитрий Карамазов. — Страшная, потому что неопределимая, а определить нельзя, потому что Бог задал одни загадки. Тут берега сходятся, тут все противоречья вместе живут». Дмитрий добавляет, что в поисках красоты человек «начинает с идеала Мадонны, а кончает идеалом содомским». И приходит к такому заключению: «Ужасно то, что красота есть не только страшная, но и таинственная вещь. Тут дьявол с Богом борется, а поле битвы — сердца людей».
Возможно, что правы и князь Мышкин, и Дмитрий Карамазов. В падшем мире красота носит двойственный характер: она не только спасительна, но и может ввести в глубокий соблазн. «Скажи, откуда ты приходишь, Красота? Твой взор — лазурь небес иль порожденье ада?» — вопрошает Бодлер. Эту двойственность подчеркивает автор Книги Премудрости Соломона. «Красота сотворенных вещей, — говорит он, — ведет нас к Богу, Виновнику красоты, ибо от величия красоты созданий (...) познается Виновник бытия их». Однако, продолжает он, это происходит не всегда. Красота может также сбить нас с пути, так что мы довольствуемся «видимыми совершенствами» временных вещей и уже не ищем их Творца (Прем 13:1-7). Само очарование красотой может оказаться западней, которая изображает мир как нечто непонятное, а не ясное, превращая красоту из таинства в идол. Красота перестает быть источником очищения, когда становится самоцелью вместо того, чтобы направлять ввысь.
Лорд Байрон был не совсем неправ, говоря о «даре пагубном чудесной красоты». Однако он не был и полностью прав. Ни на мгновение не забывая о двойственной природе красоты, нам лучше сосредоточиться на ее жизнетворящей силе, чем на ее соблазнах. Интереснее смотреть на свет, чем на тень. На первый взгляд, утверждение о том, что «красота спасет мир», может действительно показаться сентиментальным и далеким от жизни. Есть ли вообще смысл говорить о спасении через красоту перед лицом бесчисленных трагедий, с которыми мы сталкиваемся: болезней, голода, терроризма, этнических чисток, жестокого обращения с детьми? Тем не менее, слова Достоевского, возможно, предлагают нам очень важный ключ к разгадке, указывая на то, что страдания и скорби падшего создания могут быть искуплены и преображены. В надежде на это рассмотрим два уровня красоты:
первый — божественную несотворенную красоту,
а второй — сотворенную красоту природы и людей.
Бог как Красота
«Бог добр; Он - Сам Доброта. Бог правдив; Он - Сам Правда. Бог прославлен, и Его слава - сама Красота». Эти слова протоиерея Сергия Булгакова (1871-1944), возможно, величайшего православного мыслителя двадцатого столетия, дают нам подходящую отправную точку. Он работал над известной триадой греческой философии: добро, истина и красота. Эти три качества достигают у Бога совершенного совпадения, образуя единую и нераздельную реальность, но в то же время каждое из них выражает конкретную сторону божественного бытия. Тогда что означает божественная красота, если рассматривать ее отдельно от Его доброты и Его истины?
Ответ дает греческое слово kalos, что значит «красивый». Это слово также переводится как «добрый», но в упомянутой выше триаде для обозначения «доброго» используется другое слово - aga-thos. Тогда, воспринимая kalos в значении «красивый», мы можем, следуя Платону, отметить, что этимологически оно связано с глаголом kaleo, означающего «я зову» или «призываю», «я молю» или «взываю». В этом случае налицо особое качество красоты: она призывает, манит и притягивает нас. Она выводит нас за пределы самих себя и приводит к отношениям с Другим. Она пробуждает в нас eros, ощущение сильного желания и томления, которые К. С. Льюис в своей автобиографии называет «радостью». В каждом из нас живет тоска по красоте, жажда чего-то, запрятанного глубоко в нашем подсознании, того, что было известно нам в далеком прошлом, однако сейчас почему-то нам не подвластно.
Тем самым красота как объект или субъект нашего eros'а непосредственно влечет и тревожит нас своим магнетизмом и очарованием, так что не нуждается в оправе добродетели и истины. Одним словом, Божественная Красота выражает притягательную силу Бога. Сразу же становится очевидным, что существует неотъемлемая связь между красотой и любовью. Когда святой Августин (354-430) начал писать свою «Исповедь», то более всего его терзало то, что он не любил Божественную Красоту: «Слишком поздно я возлюбил Тебя, о Божественная Красота, столь древняя и столь юная!» Эта красота Царства Божьего является лейтмотивом Псалтири. Единственным желанием Давида является созерцание красоты Бога:
Одного просил я у Господа, того только ищу, чтобы пребывать мне в доме Господнем во все дни жизни моей, созерцать красоту Господню (Пс 27/26:4).
Обращаясь к мессианскому царю, Давид утверждает: «Ты прекраснее сынов человеческих» (Пс 45/44:3). Если Бог сам красив, то так же красиво Его святилище, Его храм: «...сила и великолепие во святилище Его» (Пс 96/95:6). Таким образом, красота ассоциируется с богослужением: «...поклонитесь Господу в благолепном святилище Его» (Пс 29/28:2). Бог являет себя в красоте: «С Сиона, который есть верх красоты, является Бог» (Пс 50/49:2).
Если красота, таким образом, имеет теофаническую природу, то Христос —высшее самопроявление Бога — познается не только как добро (Мк 10:18) и истина (Ин 14:6), но в равной степени как красота. При Преображении Христа на горе Фавор, где в высшей степени раскрылась Божественная Красота Богочеловека, святой Петр многозначительно говорит: «Хорошо (kalori) нам здесь быть» (Мф 17:4). Здесь надо вспомнить о двойном значении прилагательного kalos. Петр не только утверждает сущностное благо небесного видения, но и провозглашает: это пространство красоты. Тем самым слова Иисуса: «Я есмь пастырь добрый (kalos)» (Ин 10:11) можно с большей точностью истолковать так: «Я есмь пастырь красивый (hopoemen ho kalos)». Этой версии придерживался архимандрит Лев Жилле (1893-1980), чьи размышления над Священным Писанием, часто публиковавшиеся под псевдонимом «монах Восточной церкви».
Двойное наследие Священного Писания и платонизма давало возможность греческим отцам церкви говорить о божественной красоте как о всеобъемлющей точке притяжения. Для святого Дионисия Ареопагита (ок. 500 г. от P. X.) красота Бога — это первопричина и одновременно цель всех сотворенных существ. Он пишет:
«Из этой красоты исходит все существующее... Красота объединяет все вещи и является источником всех вещей. Это великая созидающая первопричина, которая пробуждает мир и хранит бытие всех вещей посредством присущей им жажды красоты».
По словам Фомы Аквинского (около 1225-1274), «omnia... ex divinapulchritudine procedunt» — «все вещи возникают из Божественной Красоты». Будучи, согласно Дионисию, источником бытия и «созидающей первопричиной», красота в то же время является целью (Преображением) и «конечным пределом» всех вещей, их «конечной причиной». Отправная точка одновременно является конечной точкой. Жажда (eros) несотворенной красоты объединяет все сотворенные существа и соединяет их в одном прочном и гармоничном целом. Рассматривая связь между kalos и kaleo, Дионисий пишет: «Красота "призывает" все вещи к себе (по этой причине она называется "красотой"), и собирает все в себе».
Божественная красота является, таким образом, первоисточником и осуществлением как формирующего начала, так и объединяющей цели. Хотя в Послании к Колоссянам святой апостол Павел не пользуется словом «красота», то, что он говорит, касаясь космического значения Христа, точно соответствует Божественной Красоте: «Им создано все... все Им и для Него создано. ...и все им стоит» (Кол 1:16-17).
Ищите Христа повсюду
Если таков всеобъемлющий масштаб Божественной Красоты, то что сказать о красоте сотворенной? Она существует, главным образом, на трех уровнях:
1. вещей (красота природы),
2. людей (красота ангелов и святых),
3. священнодействий (красота литургического богослужения).
Красота природы особенно подчеркивается в завершении рассказа о сотворении мира в Книге Бытия: «И увидел Бог все, что Он создал, и вот, хорошо весьма» (Быт 1:31). В греческой версии Ветхого Завета (Септуагинте) выражение «очень хороший» передается словами kala lian , поэтому в силу двойного значения прилагательного kalos слова Книги Бытия могут быть переведены не только как «хорошо весьма», но и одновременно как «весьма красиво». Несомненно, есть веский довод для того, чтобы воспользоваться вторым толкованием: для современной светской культуры основным средством, благодаря которому большинство наших западных современников достигают отдаленного представления о трансцендентном, является именно красота природы, так же как и поэзии, живописи и музыки.
Для русского писателя Андрея Синявского (Абрама Терца), далекого от сентиментального ухода от жизни, поскольку пять лет он провел в советских лагерях, «природа — леса, горы, небеса — это бесконечность, данная нам в самом доступном, осязаемом виде».
Духовная ценность природной красоты проявляется в суточном круге богослужения Православной церкви. В литургическом времени новый день начинается не в полночь и не на рассвете, а на закате солнца. Так понимается время в иудаизме, что проясняет история сотворения мира в Книге Бытия: «И был вечер, и было утро: день один» (Быт 1:5) — вечер наступает перед утром. Этот древнееврейский подход сохранился в христианстве. Значит, вечерня — это не завершение дня, а вступление в новый день, который только начинается. Это первая служба в суточном круге богослужения. Как же тогда начинается вечерня в Православной церкви? Она всегда начинается одинаково, за исключением пасхальной седмицы. Мы читаем или поем псалом, который является гимном восхваления красоты творения:
«Благослови, душа моя, Господа! Господи, Боже мой! Ты дивно велик, Ты облечен славою и величием... Как многочисленны дела Твои, Господи! Все соделал ты премудро» (Пс 104/103: 1,24).
Начиная новый день, мы прежде всего думаем о том, что окружающий нас сотворенный мир — это четкое отражение несотворенной красоты Бога. Вот что говорит о вечерне отец Александр Шмеман (1921-1983):
«Она начинается с начала, это значит, в переоткрытии, в благоволении и в благодарении мира, сотворенного Богом. Церковь словно приводит нас к первому вечеру, в который человек, призванный Богом к жизни, открыл глаза и увидел то, что Бог в Своей любви давал ему, увидел всю красоту, все великолепие храма, в котором он стоял, и вознес благодарение Богу. И, воздавая благодарение, он стал самим собой... И если Церковь — во Христе, то первое, что она делает — воздает благодарение, возвращает мир Богу».
Ценность сотворенной красоты в равной степени подтверждается троичным построением христианской жизни, о чем неоднократно говорили духовные авторы христианского Востока, начиная с Оригена (ок. 185-254) и Евагрия Понтийского (346-399). Сокровенный путь различает три стадии или уровня: practici («активная жизнь»), physiki («созерцание природы») и theologia (созерцание Бога). Путь начинается с активных аскетических усилий, с борьбы за то, чтобы избегать греховных поступков, искоренять порочные мысли или страсти и таким образом достичь духовной свободы. Путь завершается «богословием», в этом контексте означающем видение Бога, единение в любви с Пресвятой Троицей. Но между двумя этими уровнями находится промежуточная стадия — «природное созерцание», или «созерцание природы».
«Созерцание природы» имеет два аспекта: отрицательный и положительный. Отрицательная сторона — это познание того, что вещи в падшем мире обманчивы и преходящи, и поэтому необходимо выйти за их пределы и обратиться к Создателю. Однако с положительной стороны это означает видеть Бога во всех вещах и все вещи в Боге. Еще раз процитируем Андрея Синявского: «Природа прекрасна, потому что на нее смотрит Бог. Молча, издалека Он смотрит на леса, и этого достаточно». То есть природное созерцание — это видение мира природы как тайны божественного присутствия. До того как мы сможем созерцать Бога таким, каков Он есть, мы учимся открывать Его в Его творениях. В теперешней жизни созерцать Бога таким, каков Он есть, может очень мало людей, но открывать Его в Его творениях может каждый из нас без исключения. Бог гораздо более досягаем, гораздо ближе к нам, чем мы обычно представляем. Каждый из нас может взойти к Богу через Его творение. По словам Александра Шмемана, «христианином является тот, кто, куда бы он ни смотрел, везде найдет Христа и возрадуется с Ним». Разве каждый из нас не может быть христианином в этом смысле?
Одним из мест, где особенно легко практиковать «созерцание природы», является святая гора Афон, что может подтвердить любой паломник. Русский пустынник Никон Карульский (1875-1963) говорил: «Здесь каждый камень дышит молитвами».
Рассказывают, что другой афонский отшельник, грек, чья келья находилась на вершине скалы, обращенной на запад, к морю, каждый вечер сидел на выступе скалы, наблюдая за закатом солнца. Затем он шел в свою часовню для совершения ночного бдения. Однажды у него поселился ученик, молодой, практически настроенный монах с энергичным характером. Старец велел ему каждый вечер сидеть рядом с ним, пока он наблюдает за закатом. Через какое-то время ученик стал проявлять нетерпение. «Это прекрасный вид, — сказал он, — но мы любовались им вчера и за день до этого. В чем смысл ежевечернего наблюдения? Что вы делаете, пока сидите здесь, наблюдая за тем, как садится солнце?» И старец ответил: «Я собираю топливо». Что он имел в виду? Несомненно, вот это: внешняя красота видимого создания помогала ему готовиться к ночной молитве, во время которой он стремился к внутренней красоте Царства Небесного. Обнаруживая присутствие Бога в природе, он мог потом без труда найти Бога в глубинах собственного сердца. Наблюдая за закатом, он «собирал топливо», материал, который будет придавать ему силы в предстоящем вскоре тайном богопознании. Такой была картина его духовного пути: через создание к Создателю, от «физики» к «богословию», от «созерцания природы» к созерцанию Бога.
Есть такая греческая поговорка: «Если хочешь узнать правду, спроси глупца или ребенка». Действительно, часто юродивые и дети чувствительны к красоте природы. Раз речь зашла о детях, западный читатель должен вспомнить примеры Томаса Траэрна и Уильяма Вордсворта, Эдвина Мюира и Кэтлин Райн. Замечательным представителем христианского Востока является священник Павел Флоренский (1882-1937), который погиб как мученик за веру в одном из сталинских концлагерей.
«Признаваясь, как сильно он любил природу в детстве, отец Павел далее поясняет, что для него все царство природы делится на две категории феноменов: "пленительно благодатных" и "крайне особенных". Обе категории привлекали и восхищали его, одни — своей утонченной красотой и духовностью, другие — загадочной необычностью. "Благодать, поразившая великолепием, была светла и чрезвычайно близка. Я любил ее со всей полнотой нежности, восхищался ею до судорог, до острого сострадания, спрашивая, почему я не могу полностью слиться с нею и, наконец, почему я не могу навсегда вобрать ее в себя или поглотиться в ней". Это острое, пронзительное стремление детского сознания, всего существа ребенка полностью слиться с прекрасным предметом должно было с тех пор сохраниться у Флоренского, приобретая завершенность, выражающуюся в традиционно православном стремлении души слиться с Богом».
Красота святых
«Созерцать природу» означает не только находить Бога в каждой сотворенной вещи, но также, что гораздо глубже, обнаруживать Его в каждом человеке. Благодаря тому что люди созданы по образу и подобию Бога, все они причастны Божественной Красоте. И хотя это относится к каждому человеку без исключения, несмотря на его внешнюю деградацию и греховность, изначально и в высшей степени это истинно по отношению к святым. Аскетизм, согласно Флоренскому, создает не просто «доброго», но «красивого» человека».
Это подводит нас ко второму из трех уровней сотворенной красоты: красоте сонма святых. Они красивы не чувственной или физической красотой, не красотой, которая оценивается светскими «эстетическими» критериями, а абстрактной, духовной красотой. Эта духовная красота прежде всего проявляется у Марии, Матери Божьей. По словам преподобного Ефрема Сирина (ок. 306-373), она является наивысшим выражением сотворенной красоты:
«Ты един, о Иисус, с Твоей Матерью прекрасны во всех отношениях. Нет в Тебе ни одного недостатка, Господь мой, нет ни единого пятна на Матери Твоей».
После Пресвятой Девы Марии олицетворением красоты являются святые ангелы. В своих строгих иерархиях они, по словам святого Дионисия Ареопагита, представляются «символом Божественной Красоты». Вот что сказано об Архангеле Михаиле: «Твой лик сияет, о Михаил, первый среди ангелов, а красота твоя полна чудес».
Красота святых подчеркивается словами из книги пророка Исайи: «Как прекрасны на горах ноги благовестника, возвещающего мир» (Ис 52:7; Рим 10:15). Она ярко акцентируется также в описании святого преподобного Серафима Саровского, данном паломницей Н. Аксаковой:
«Все мы, бедные и богатые, ждали его, столпившись у входа в храм. Когда он появился в дверях церкви, взоры всех присутствующих устремились на него. Он медленно спустился по ступенькам, и, невзирая на легкую хромоту и горб, он казался и действительно был чрезвычайно красив».
Несомненно, нет ничего случайного в том, что знаменитое собрание духовных текстов XVIII века под редакцией святого Макария Коринфского и святого Никодима Святогорца, где канонически описывается путь к святости, названо «Phibkalia» — «Любовь к красоте».
Литургическая красота
Именно красота божественной литургии, проходившей в великом храме Святой Премудрости в Константинополе, обратила русских в христианскую веру. «Мы не знали, где находимся — на небесах или на земле, — отчитывались посланники князя Владимира по возвращении в Киев, — «...поэтому мы не в силах забыть эту красоту».
Эта литургическая красота выражается в нашем богослужении посредством четырех основных форм:
«Годовая последовательность постов и праздников — это время, представляемое красивым.
Архитектура церковных зданий — это пространство, представляемое красивым.
Святые иконы — это образы, представляемые красивыми. По словам отца Сергия Булгакова, «человек призван быть творцом не для того только, чтобы созерцать красоту мира, но и для того, чтобы выражать ее»; иконография — это «участие человека в преображении мира».
Церковное пение с различными напевами, построенными на восьми нотах, — это звук, представляемый красивым: по словам святого Амвросия Медиоланского (ок. 339-397), «в псалме наставление соперничает с красотой... мы заставляем землю откликаться на музыку небес».
Все эти формы сотворенной красоты — красоты природы, святых, Божественной Литургии — обладают двумя общими качествами: сотворенная красота является диафаничной и теофаничной. В обоих случая красота делает вещи и людей ясными. Прежде всего, красота делает вещи и людей диафаничными в том смысле, что она мотивирует особую правду каждой вещи, ее неотъемлемую суть, чтобы светиться сквозь нее. Как говорит Булгаков, «вещи преображаются и светятся красотой; они раскрывают свою абстрактную суть». Однако здесь было бы точнее опустить слово «абстрактный», поскольку красота не является неопределенной и обобщенной; наоборот, она «крайне особенная», что очень ценил молодой Флоренский. Во-вторых, красота делает вещи и людей теофаничными, так что через них светится Бог. По словам того же Булгакова, «красота — это объективный закон мира, открывающий нам Божественную Славу». Таким образом, красивые люди и красивые вещи указывают на то, что лежит за их пределами, — на Бога. Через видимое они свидетельствуют о присутствии невидимого.
Красота — это трансцендентное,ставшее имманентным; по словам Дитриха Бонхеффера, она «и запредельна, и пребывает среди нас». Примечательно, что Булгаков называет красоту «объективным законом». Способность постигать красоту, как божественную, так и сотворенную, подразумевает нечто гораздо большее, чем наши субъективные «эстетические» предпочтения. На уровне духа красота сосуществует с истиной.
С теофанической точки зрения, красоту как проявление присутствия и силы Бога можно назвать «символической» в полном и буквальном смысле этого слова. Symbolon, от глагола symballo — «свожу вместе» или «соединяю», — это то, что приводит в правильное соотношение и объединяет два различных уровня реальности.
Таким образом, святые дары в евхаристии греческие отцы церкви называют «символами», но не в слабом смысле, как если бы они были просто знаками или визуальным напоминанием, а в сильном смысле: они непосредственно и действенно представляют истинное присутствие тела и крови Христа.
С другой стороны, святые иконы также являются символами: они передают молящимся ощущение присутствия изображенных на них святых. Это относится и к любому проявлению красоты в сотворенных вещах: такая красота является символической в том смысле, что она олицетворяет божественное. Таким путем красота приводит Бога к нам, а нас — к Богу; это двусторонняя входная дверь. Поэтому красота наделяется священной силой, выступая проводником Божьей благодати, действенным средством очищения от грехов и исцеления. Вот почему можно просто провозгласить, что красота спасет мир.
Кенотическая (умаляющаяся) и жертвенная красота
Однако мы до сих пор не ответили на вопрос, выдвинутый в начале. Разве афоризм Достоевского не сентиментален и не далек от жизни? Какое решение может быть предложено посредством призывания красоты перед лицом угнетения, страданий невинных людей, мучений и отчаяния современного мира?
Вернемся к словам Христа: «Я есмь пастырь добрый» (Ин 10:11). Сразу же после этого Он продолжает: «Пастырь добрый полагает жизнь свою за овец».
Миссия Спасителя как пастыря облечена не только красотой, но мученическим крестом. Божественная Красота, олицетворенная в Богочеловеке, — спасительная красота именно потому, что это жертвенная и умаляющаяся красота, красота, которая достигается через самоопустошение и уничижение, через добровольные страдания и смерть. Такая красота, красота страдающего Раба, сокрыта от мира, поэтому о нем говорится: «Нет в Нем ни вида, ни величия; и мы видели Его, и не было в Нем вида, который привлекал бы нас к Нему» (Ис 53:2). Тем не менее для верующих Божественная Красота, хотя она и сокрыта от взора, вся динамически присутствует в распятом Христе.
Мы можем без всякой сентиментальности и бегства от жизни сказать, что «красота спасет мир», исходя из крайней важности того, что преображение Христа, Его распятие и Его воскресение по существу связаны друг с другом, как аспекты одной трагедии, нераздельной тайны. Преображение как проявление несотворенной красоты тесно связано с крестом (см. Лк 9:31). Крест, в свою очередь, никогда не должен отделяться от воскресения. Крест выявляет красоту боли и смерти, воскресение — красоту за пределами смерти. Итак, в служении Христа красота объемлет и тьму, и свет, и уничижение, и славу. Красота, воплощенная Христом Спасителем и переданная Им членам тела Его, — это, прежде всего, сложная и ранимая красота, и именно по этой причине это красота, которая действительно может спасти мир. Божественная красота, так же как и красота сотворенная, которой Бог наделил свой мир, не предлагает нам путь в обход страданий. На самом деле она предлагает путь, проходящий через страдания и, таким образом, за пределами страданий.
Несмотря на последствия грехопадения и невзирая на нашу глубокую греховность, мир остается созданием Божьим. Он не перестал быть «совершенно красивым».
Несмотря на отчуждение и страдания людей, среди нас все еще присутствует Божественная Красота, по-прежнему действенная, постоянно исцеляющая и преображающая. Даже сейчас красота спасает мир, и она всегда будет продолжать делать это. Но это красота Бога, который полностью объемлет боль сотворенного Им мира, красота Бога, который умер на кресте и на третий день победоносно воскрес из мертвых.
Митрополит Каллист Уэр. Перевод с англ.яз.
