1 июня, 1995 год
Сегодня писали сочинение. Я этого экзамена совсем не опасалась.
А зря.
Во-первых, все испортили родители Кузякина Павла. Они приперлись с видеокамерой. И давай нас на нее снимать до экзамена.
А у нас никто к такому не привык - чтобы его снимали. И все начали вести себя неестественным образом. Я покраснела свеклой.
А пацаны сразу попрятались по углам. И выглядывали с этих углов, и хихикали как какие-то ку-ку, а не выпускники средней школы. Фролкин еще зачем-то орал "без комментариев" и свитер на голову натягивал.
Только К. М. не прятался. Сидел нога на ногу за партой и показывал пальцами коз. И Кузякин еще в камеру все время щемился - передавал приветы своим родителям. Будто из далекого космоса. А мама Кузякина кидалась его целовать и обнимать.
Хорошо, что у нас дома нет камеры.
А все девчонки делали испуганный вид. Экзамен же. Киреева сильно таращила глаза. И заламывала руки. Будто услышала драматическую весть.
Вертя с Петрович расплакались. Сначала Вертя уронила тяжелую слезу, а потом и Петрович подтянулась. Стояли и рыдали. Поддерживали друг друга под руки.
Еремеева пошла дальше - почти грохнулась в обморок. Стала аккуратно съезжать по стенке. Но ее никто не подхватил - Еремеева-то весом в тридцать три тонны. Поэтому она окончательно не упала.
А мы с Гулей отошли от всех подальше и быстро листали орфографические словари. Это чтобы Кузякины к нам со своей камерой не лезли.
Темы для сочинения мы уже примерно знали. И я собиралась писать о войне. И быстренько до обеда накатала восемь листов. Гладко шел процесс, с вдохновением.
И вот тут началось “во-вторых”. Обед-то нам прямо в кабинет притащили. И расставили его по партам. И Кузякины со своей камерой подскочили. И давай снимать как выпускники котлеты жуют. Встали и снимают себе крупными планами.
Я, конечно, сразу котлетой подавилась - я на первой парте сижу и мне неудобно было прямо в камеру котлету жевать.
А как к сочинениям вернулись - тут у меня ступор случился ужасный. Все писатели и их произведения в винегрет смешались. И я сижу - глазами хлопаю.
И бросила про войну писать, про Обломова начала. Пишу, конечно, сплошную ерунду.
Голодным все же писатель должен быть. А после котлеты какие сочинения? Ерунда одна.
P.S.
На свадьбу Женьки решила пойти во всем черном. И ногти еще черным накрашу. Везде. Вчера и волосы в черный покрасила.
Женька спросила у меня на всякий случай - не влюблена ли я тайно в ее Костика. А чем иначе объяснить мой траурный наряд? А ничем его объяснять не нужно - мне просто нравится черный цвет. Он придает мне загадочности.
А в Костика я не влюблена. Когда-то он мне нравился как человек. Казался очень прекрасным. Таким, что даже не единого пятна на нем. Идеал!
А потом я разочаровалась. Мы с Женькой как-то поругались ужасно. Я психанула и ушла плакать на балкон. А Женька хотела прибежать на балкон и меня поуговаривать не лить слез. Но Костик ей сказал, что не стоит со мной цацкаться и тратить свои собственные нервы. И что я сейчас проревусь и вернусь как миленькая. И Женька не пришла.
Я на балконе посидела часа два и вернулась. Как миленькая.
А весной Костик и вовсе притащил свежий огурец. И ел его с Женькой украдкой в комнате, и дверь прикрыл плотно. Мне поесть не предложил. Но огурцом-то несло на всю квартиру. Вот так пахнет жадность. И этот огурец окончательно убедил меня в том, что Костик не идеал, а довольно обычный человек.