Однажды к нему во сне явилась соседская девочка Таня, на днях расставшаяся с жизнью. Пришла она не просто так, а с просьбой утопить её голову. Время шло, Таня из ночи в ночь продолжала настойчиво просить лишь об одном. Дело дошло до того, что он решил отправиться в райком комсомола, чтобы получить консультацию по своей проблеме. Что же ему посоветуют и чем закончится эта история?
Читайте рассказ «Утопи мою голову» Юрия Мамлеева из классики, в котором между живыми и мёртвыми нет существенных различий.
Человечек я нервный, издёрганный, замученный противоречиями жизни. Но когда возникают ещё и другие противоречия, не всегда свойственные жизни, то тут уж совсем беда.
— Утопи, негодяй, мою голову... — услышал я во сне холодное предостережение, сказанное четырнадцатилетней девочкой Таней, которая за день до этого повесилась у нас под дверью.
Собственно, история была такова. Во-первых, она вовсе не повесилась. Это я сказал просто так, для удобства и лёгкости выражения. Таня засунула голову в какую-то строительную машину, и когда что-то там сработало, ей отрезало голову, как птичке, и голова упала на песок. Во-вторых, не совсем у меня под дверью, а шагах в ста от нашего парадного, на пыльной, серой улице, где и велось строительство. Покончила она с собой по неизвестным причинам. Говорили, правда, что её — часа за два до смерти — остановил на улице какой-то мужчина в чёрной шляпе и что-то долго-долго шептал ей в ухо. И такое нашептал, что она возьми — и покончи. После этого шептуна упорно искали, но так и не нашли. Думаю, что нашептали кое-какие намёки на... То, то, дальше не буду.
Итак, уже через несколько часов после своей смерти она ко мне явилась. Правда, во сне…
А теперь о наших отношениях. Были они тихие, корректные и почти метафизические. Точнее, мы друг друга не знали, и дай Бог, если слова три-четыре бросили друг другу за всю жизнь. Хотя она и была наша соседка. Но взгляды кой-какие были. Странные, почти ирреальные. С её стороны. Один взгляд особенно запомнил: отсутствующий, точно, когда маленькие дети рот раскрывают от удивления, и в то же время по-ненашему пустой, из бездны. Потом я понял, что она вовсе не на меня так смотрела, а в какой-то провал, в какую-то дыру у лестницы. А вообще-то взгляд у неё был всегда очень обычный, даже какой-то слишком обычный, до ужаса, до химеры обычный, с таким взглядом курицу хорошо есть. А порой, наоборот, взгляд у неё был такой, как если бы мёртвая курица могла смотреть, как её едят.
И всё, больше ничего между нами не было. И поэтому, почему она ко мне пришла после смерти — не знаю. Просто пришла — и всё. Да ещё с таким старомодным требованием.
Но я сразу понял, как только она мне приснилась в первый раз, что это серьёзно. Всё серьёзно, и то, что она явилась, и то, что она явилась именно ко мне, и то, что она настаивала утопить её голову. И что теперь покоя мне не будет.
Тут же после сновидения я проснулся. Вся мелкая, повседневная нервность сразу же прошла, точно в мою жизнь вошло небывалое. Я открыл окно, присел рядом. Свежий ночной воздух был как-то таинственно связан с тьмой. «Ого-го-го!» — проговорил я.
...Только под утро я заснул. И опять, хотя вокруг моей сонной кровати уже было светло, раздался всё тот же металлический голос Тани: «Утопи мою голову!» В её тоне было что-то высшее, чем угроза. И даже высшее, чем приказ.
Я опять проснулся. Умственно я ничего не понял. Но какое-то жуткое изменение произошло внутри души. И кроме того, я точно ослеп по отношению к миру. Может быть, мир стал игрушкой. Я не помню точно, сколько прошло дней и ночей. Наверное, немного. Но они слиты были для меня в одну, но разделённую внутри, реальность: день — слепой, белый, где всё стало неотличимым, ровным; ночь — подлинная реальность, но среди тьмы, в которой, как свет, различался этот голос: «Утопи, утопи мою голову... Утопи, утопи, утопи...» Голос был тот же, как бы свыше, но иногда в нём звучали истерические, нетерпеливые нотки. Точно Таня негодовала — сердилась и начинала сходить с ума от нетерпения, что я медлю с предназначением. Эта её женская нетерпеливость и вывела меня из себя окончательно. В конце концов куда, зачем было так торопиться? Таня ещё была даже не похоронена, тело лежало в морге, а родителям её сказали, что голова уже надёжно пришита к туловищу. Не мог же я, как сумасшедший, бежать в морг, устраивать скандал, требовать голову и т.п. Согласитесь, что это было бы по крайней мере подозрительно. Тем более, я-то ей никто. Может быть, её родители ещё могли бы запросить её голову, но только не я. А обращалась она ко мне!
Отчётливо помню день похорон. Здесь уже я начал подумывать о том, что бы такое предпринять, чтобы стащить её голову. Но остановило меня то, что её хоронили по христианскому обряду. Значит — во время похорон нельзя. Я даже смутно надеялся, что после таких похорон она успокоится. Ничуть. После похорон её требования, её голос стал ещё более безумен и настойчив.
Через два дня после похорон я попробовал обратиться за консультациями.
Решил идти в райком комсомола. Я, естественно, комсомолец, кончил университет; добровольно сотрудничал в комсомольско-молодёжном историческом обществе. Там мы занимались в основном прошлым, особенно про святых и чертей; кому что по душе — кто увлекался Тихоном Задонским и Нилом Сорским, кто — больше про чертей и леших. А кто — и тем, и другим. Это и была наша комсомольская работа. Так вот, Витя Прохоров в этом обществе видный пост занимал, по комсомольской линии. Сам он был мистик, отпустил бороду и в Кижи наезжал чуть ли не каждый месяц. Знания у него были удивительные: от астрологии до тибетской магии. Потом его перебросили в райком комсомола, зав. культурным и научно-атеистическим сектором. Вот к нему-то я и устремился на второй день после похорон Танечки.
...Витя встретил меня в своём маленьком и скромном кабинетике. На стене висел портрет товарища Луначарского. Взглянув на меня, он вытащил из какого-то тёмного угла пол-литровку и предложил отдохнуть. Но я сразу, нервно и взвинченно, приступил к делу. Выложил всё как есть, про Танечку... Он что·то вдруг загрустил.
— А наяву, у тебя не бывает видений Тани? — спросил он, даже не раскупорив бутыль с водкой.
— Нет, никогда. Только во сне, — ответил я.
— Значит, дело плохо. Если бы днём, наяву — другой подтекст, более лёгкий.
— Я так и думал! — взмолился я. — Только во сне! А днём — никаких знаков, но в меня вошла какая-то новая реальность. Все парализовано ею. Я не вижу мир. Я знаю только, что мне надо утопить её голову!
— В том-то и дело. Это твоя новая реальность — самый грозный знак. Голос — пустяки по сравнению с этим... Когда, говоришь, её похоронили?
— Два дня назад.
— Вот что, Коля, — буднично сказал Прохоров, — скоро она к тебе придёт. Не во сне, а наяву, в теле.
— Как в теле?
— Да очень просто. Ты всё-таки должен знать, что, например, святые и колдуны обладают способностью реализовывать так называемое второе тело. Это значит, что они могут, скажем, спать, и в то же время находиться в любом другом месте, очень отдалённом, например, но заметь, не в виде «призрака» или «астрала», а в точно таком же физическом теле, в его, так сказать, двойнике. Иногда они так являлись к друзьям или ученикам. Хорошие это были встречи. Святые это делают, конечно, с помощью коренных высших сил, колдуны же с помощью совершенно других реалий... Так вот, более или менее естественным путём это может иногда происходить и у самых обычных людей, только сразу после их смерти... Короче, приходят они порой к живым в дубликате, в физическом теле своём, хотя труп гниёт…
— Очень может быть, — как-то быстро согласился я.
— Э, Коля, Коля, — посмотрел на меня Прохоров. — Всё так просто в жизни и смерти, а мы всё усложняем, придумываем... В Кижах, между прочим, один старичок очень забавно мне рассказывал о своей встрече с упокойницей сестрицей... Но учти, с Таней всё гораздо сложней... Она — необычное существо…
— Хватит, Виктор. Всё понятно. Дальше можешь не говорить. Давай-ка лучше выпьем. Надеюсь, у тебя тут не одна пол-литра.
И мы напились так, как давненько не напивались. Прохоров даже обмочил своё кресло. Комсомольская секретарша, толстенькая Зина, еле выволокла нас, по-домашнему, из кабинета — в кусты, на травку перед райкомом. Там мы и проспали до поздней ночи — благо, было тёпленько, по-летнему, и никто нас не смущал. Вытрезвительная машина обычно далеко объезжала райком.
Глубокой ночью я еле доплёлся до дому. Пустынные широкие улицы Москвы навевали покой и бездонность. Наконец дошёл. Зажёг свет в своей каморке, лёг на диван. Но заснуть не хотел: боялся Таниного голоса.
Ещё два дня я так протянул. А ведь знал, что тянуть нельзя. Надо было тащить голову. Но мной овладела какая-то лень и апатия.
И вот третий день. Я сидел в своей комнате, у круглого обеденного стола, дверь почему-то была открыта в коридор. На столе лежала буханка чёрного хлеба, ободранная колбаса и солонка с солью. Соль была немного просыпана. «К ссоре», — лениво думал я, укатывая хлебные крошки. Почему-то взгляд мой всё время падал на занавеску — занавеску не у окна, а около моего нелепого старого шкафа с беспорядочно повешенными в нём рубашками, пальто и костюмами... Эта занавеска всё время немного колыхалась... Всё произошло быстро, почти молниеносно и так, как будто бы воплотился дух. Таня просто вывалилась из шкафа. Мгновенно поднявшись, она прыгнула мне на колени и с кошачьей ловкостью обвила меня руками. Плоть её была очень тяжела. Гораздо тяжелее, чем при жизни. Я чувствовал на своём лицо её странное и какое-то отдалённо-ледяное, но вместе с тем очень живое, даже потаённо-живое дыхание. Глаз, глаз только я не видел. Куда они делись?
— Папочка, папочка милый, — заговорила она быстро-быстро, обдавая меня своим дыханием. — Обязательно утопи мою голову... Ты слышишь? Утопи мою голову …
Больше я уже ничего не слышал: глубокий обморок спас меня. Сон, только глубокий сон, наше спасение. Сон без сновидений. И еще лучше — вечный сон, навсегда. Вот где безопасность!
...Очнулся я, когда Тани уже не было в комнате. Окончательно меня добило это дыхание на моих губах: смесь жизни и смерти. Но я начал сомневаться: действительно ли она вышла из шкафа? А может быть, из-за этой вечно колеблющейся занавески? А может быть, просто вошла в открытую дверь? Однако сначала мне было не до этих вопросов. Болел затылок от удара головой об пол. Стул, на котором я сидел, сломался. А солонка так и оставалась на столе, рядом с рассыпанной солью... В конце концов этот стул я еле достал у знакомых — это был антикварный, редкий стул! Я купил его себе в подарок, когда ушёл от жены. Может быть, Таня, если бы не отрезала себе голову, стала бы моей родимой и вечной женой: в будущем, когда бы подросла. Обвенчались бы в церкви. Как это поётся: «Зачем нам расставаться, зачем в разлуке жить?! Не лучше ль повенчаться и друг друга любить». И поехали бы в свадебное путешествие по Волге вместе с этим старинным стулом; он так велик, что на нём можно уместиться вдвоём.
Интересно, могла бы быть Таня хорошей женой для меня? Правда, при всей простоте этой девочки, было у неё внутри что-то страшное, огромное, русское... Да, но почему она назвала меня своим папочкой!? Какой я ей отец, в чём?!
Медлить и тянуть кота за хвост больше нельзя. Пора ехать на кладбище.
Почему в наших пивных всегда так много народу, впрочем, может быть, так оно и лучше. Как-то теплей. Но мне не до поцелуев с незнакомыми людьми, не до объяснений, скажем, вот с тем седым пропойцем у окна, Андреем, которого я вижу в первый раз: «Андрюша, ты пойми, что я без тебя жить не могу; я уже двадцать лет о тебе думаю». Сейчас я холоден и реалистичен, несмотря на безумную и отравляющую моё сознание острым и тяжким хмелем кружку пива. Я обдумываю, где мне достать деньги. Придётся кое-что продать, кое-чем спекульнуть. Меньше чем триста рублей за такое дело могильщик не возьмётся. А это большие деньги. Это ровно тысяча двести таких вот безумных кружек пива, от которых можно сойти с ума. Могильщик, который должен будет разрыть Танину могилу и вскрыть гроб, не пропьёт сразу все эти триста рублей. Хотя я знаю, все могильщики большие пропойцы, и своё чёрное дело они совершают всегда пьяные, с мутным взором. Но мне одному всё равно не вырыть гроб: я слаб, нервен, на кладбище есть сторож даже ночью; надо знать время, когда он обычно спит или что-нибудь в этом роде.
Потребовалась ещё мучительная неделя, чтобы я напал на след Таниного могильщика и понял, что дальше искать не надо: он согласится сам на такое дело. Это был грязный, полуспившийся мужчина по имени Семён, с тяжёлым, но где-то детским взглядом. Почему-то он привёл с собой ещё своего кореша — этот не работал на кладбище, но могильщик ему во всём доверял. Звали кореша Степан. Он был маленький, толстенький и до дурости весёлый, почти совсем шальной от радости. Возможно, это было потому, что он часто помогал могильщику. Наверное, великое счастье участвовать не главным в таких делах, но всё-таки участвовать.
Мы присели на брёвнышках, у травки, у зелёного пивного ларька, недалеко от кладбища. Толстая продавщица всё время распевала старинные песни, продавая пиво. Семён с ходу резко спросил меня:
— Для чего тебе голова?
Легенда у меня уж была готова.
— Видишь ли, — сказал я печальным голосом, — это моя племянница. Я хотел бы иметь её голову на память.
— Ты так ее любил? — спросил по дурости весёлый Степан.
— Очень любил, а сейчас ещё больше…
— Сейчас ещё больше... Тогда понятно, — прервал Семён.
— А где ты будешь хранить голову? — опять вмешался Степан.
— Я засушу её, вообще подправлю, чтобы она не гнила, — ответил я, прихлёбывая пивко. — А где хранить... Я даже не думал об этом… Может быть, у бывшей жены.
— Только не храни её в уборной, — предупредил Степан. — Туда всегда заходят гости, друзья. Нехорошо…
— Это не важно, — оборвал Семён. — Пусть хранит где хочет. Это не наше дело. А что он скажет другим — тоже не наше дело. Мы всё равно завербовались на Колыму и скоро уезжаем. Там нас не найдёшь.
— Но вы, ребята, уверены, что всё будет шито-крыто? — спросил я.
— Мы своё дело знаем. Ты у нас не первый такой.
Тут уж пришёл черёд удивляться мне.
— То есть как не первый?!
— Эх, тюря, — усмехнулся Семён. — Бывает порой. Ведь среди нас есть такие, как ты, плаксивые. Студентка одна была здесь полгода назад: забыла взять волосик с мёртвого мужа. Коровой ревела. Пришлось отрыть. Случается, некоторые пуговицы просят, но большинство волосики. Всё было на моём веку. Одна дамочка просила просто заглянуть в гроб, хотя лет десять уже прошло с похорон мужа, из любопытства, разные есть люди. Правда, насчёт головы ты у нас первый такой нашёлся, широкая натура, видно, сильно её любишь. Но учти, за волосик, или так, за любопытство, мы берём сто, ну сто пятьдесят рублей, смотря по рылу. А за голову двести пятьдесят выкладывай — без разговоров.
— Само собой... Мне присутствовать? — спросил я.
— Зачем? — удивился Семён. — Если волосик, тогда конечно, потому что надуть можно, хотя мы люди честные. Но головку-то спутать нельзя, тем более, всего неделя какая-то прошла с похорон. Мы вдвоём со Степаном управимся. Ну вот наконец-то пол-литра вылезло из кармана! Разливай, Степан, на троих, у тебя глаз аккуратный... Да, значит, договоримся о встрече. Товар на обмен, рука в руку, мы тебе голову, ты нам деньги, на пропой души её…
Все помолчали. Хрястнули стаканы с водкой, за дело.
— Девка-то, видно, хорошая была, — загрустил Семён. — Я ведь её хоронил. Тихая такая была. Ничего у неё не болит теперь, как у нас. Эх, жизнь, жизнь! А я свой труп уже пропил, в медицинский институт…
Встречу назначили через день, утром, у кладбища, в подъезде дома номер три — тёмном, безлюдном и грязном. Все часы мои перед этим были светлые-пресветлые, и только голос Тани во сне звучал тихо-тихо, даже с какой-то лаской. С нездешней такой прощальной лаской. Они ведь тоже люди, мертвецы-то. Они всё понимают, всё чувствуют, ещё лучше нас, окаянных, хотя по-другому. Понимала она, значит, что мечты её сбываются. Отрубят ей в могиле голову и принесут мне в мешке в подъезд. Она ведь так хотела этого, а слово мёртвых — закон. И ещё говорят, когда очень хочешь, то всегда сбывается. Недаром Танечка так просила, кричала почти. И ещё хорошо, если бы у всех людей на земле появилось бы такое желание, как у Танечки. У всех людей, в Америке, Европе, Азии, везде, у живых и мёртвых одинаково, какая сейчас разница между живыми и мёртвыми — кругом одни трупы бродящие. И не топили бы головы, а сложили бы их в одну гору, до Страшного суда. Всё равно не так уж долго ждать. И все попутные, обыденные страхи решились бы: никаких атомных войн, ни революций, ни эволюций... Впрочем, что о такой ерунде, как эти страхи, говорить. Думаю я, что тело, в котором Танечка мне явилась и на колени мои прыгнула, и ручками обняла, это и есть то тело, в котором и явится. когда Страшный суд придет. А может, я ошибаюсь. Надо у Прохорова спросить: он всё знает, комсорг…
Вот и наступил тот час. Я стоял в подъезде дома номер три, в темноте. В кармане — билеты, туда за город, на реку... где же ещё топить, не в Москве же реке, кругом милиция, да и вода грязная. За городом — лучше, там озёра, чистая вода, холодная, глубокая, с такого дна голова Тани уже никогда не всплывёт.
Семён и его помощник, как-то озираясь, дико шли ко мне; у Семёна в руках болталась сумка. Я думал, что всё будет более обыденно. И вдруг внезапный страх, как будто что-то оборвалось и упало в душе... могильщики, странно приплясывая, приближались. Семён почему-то сильно размахивал сумкой с головой, точно хотел голову подбросить — высоко-высоко, к синему небу.
Разговор был коротким, не по душам. Голова... деньги…
Вот и всё.
— Взгляни на всякий случай, — проурчал Семён. - Мы не обманщики.
Я содрогнулся и заглянул в чёрную пасть непомерно огромной сумки. Со дна её на меня как будто бы блеснули глаза — да, это была Таня, тот же взор, что и при жизни. Я расплатился и поехал на вокзал. Взял такси. Они мне отдали голову вместе с сумкой — чтоб не перекладывать, меньше возни. Сумка была чёрная, потрёпанная, и видимо, в ней раньше носили картошку — чувствовался запах. Милиционеров я почему-то не боялся, то есть не боялся случайностей. Видно, боги меня вели. Каким-то образом я влез в перенаполненную электричку.
В поезде было очень тесно, душно, много людей стояло в проходе, плоть к плоти. Ступить было некуда. Я боялся, что мою сумку раздавят и получится не то. Таня ведь просила утопить. Неожиданно одна старушка — ну, прямо Божья девушка — уступила мне место. Почему, не знаю. Скорее всего, у меня было очень измученное лицо, и она пожалела, ведь, наверное, в церковь ходит.
Сколько времени мы ехали, не помню. Очень долго. А вот и река. Она блеснула нам в глаза — издалека, такой холодной, вольной и прекрасной своей гладью. Я говорю мы, потому что уверен, что Таня тоже всё видела, там, в сумке. Мертвецы умеют смотреть сквозь вещи. Правда, ни стона, ни вздоха не раздалось в ответ — одно прежнее бесконечное молчание. Да и о чём вздыхать?! Сама ведь обо всём просила. А для чего — может бы ей одной дано знать. К тому же Прохоров сказал — что она необычная.
И всё же мне захотелось спросить Таню. О чём-то страшном, одиноком, бездном... В уме всё время вертелось: «Всё ли потеряно... там, после смерти?!»... Надо толкнуть, как следует толкнуть её коленом, тогда там, в чёрной сумке, может быть, прошуршит еле слышный ответ... но только бы не умереть от этого ответа... Если она скажет хоть одно слово ужаса, а не ласки, я не выдержу, я закричу, я выброшу её прямо в вагон, на пиджаки этих потных людей! Или просто: мёртво и тупо, на глазах у всех, выну голову и буду её целовать, целовать, пока она не даст мне ободряющий ответ.
И вот я — на берегу. Никого нет. Мне остается только нагнуться, обхватить руками Танину голову и бросить её вглубь. Но я почему-то медлю. Почему, почему? О, я знаю почему! Я боюсь, что никогда не услышу её голоса — тихого, грозного, умоляющего, безумного, но уже близкого мне, моей душе. Неужели этот холодный далёкий голос из бездны может быть близок человеку? Да, да, я, может быть, хочу даже, чтобы она приходила ко мне, как в тот раз, во плоти, пусть в страшной плоти — из шкафа, из-за занавески, с неба, из-под земли, но всё равно приходила бы. И садилась бы на мои колени, и что-то шептала бы. Но я знаю, этого не будет, если я выброшу голову.
Но я не могу ослушаться голоса из бездны. Ах, Таня, Таня, какая-то ты всё-таки чудачка…
Но зачем, зачем ты так жестоко расправилась с собой?! Сунуть мягкую шейку в железную машину! А ведь можно было сидеть здесь, пить чай у самовара. Но глаза, твои глаза — они никогда не были нежными…
Ну, прощай, моя детка. С Богом!
Резким движением я вынимаю голову. На моих глазах пелена. Я ничего не вижу. Да и зачем, зачем видеть этот земной обречённый мир?! В нем нет бессмертия!
Я бросаю Танину голову в реку. Вздох, бульканье воды...
Р.S. Позже я узнал, что человек, подходивший к Тане перед её смертью и что-то шептавший ей, был Прохоров.
Другая современная литература: chtivo.spb.ru