НЕДЕЛЕЙ РАНЬШЕ
Вместе с двумя друзьями, живущим по другую сторону реки Самары Саней и приехавшим на три дня с другой стороны реки Волги — из Саратова — Денисом, я усмехался, смотря, как выделенная под тренировочные полёты машина с бортовым номером RA-65122 уже который раз уходила на второй круг. Взлёт, круг, заход, натягивание незримой струны, по которой самолёт идёт к полосе, и вдруг звон двигателей переходит в гром, нос поднимается на не видимые с земли градусы, ноги шасси втягиваются в гондолы — уход на второй круг. Оценка выставлена, заход произведён, положение машины посадочное, а сама посадка — в другой раз. Ведь число посадок, наряду с числом лётных часов — важнейшая цифра, определяющая долголетие крылатой машины. Четыре учебных захода — одна посадка.
Звон двигателей? А как же та самая струна, по которой самолёт шёл к земле? Её звон со стороны, стороннему человеку, не слышен. Она звенит лишь в душах лётчиков, и этот звон — цель их жизни. Плохо натянута — звона не будет. Порвётся — тоже не будет. Будет уход на второй круг или смерть. А кому выпало выбирать? Скорее всего, в креслах второго пилота и штурмана сидят сейчас молодые пареньки, вчерашние выпускники лётного училища. Как приучить руки тонко крутить колки, подбирая натяжение, как учуять ухом единственно верный тон, как понять, что будут чувствовать слушатели, оценивая полёт? Их много, этих слушателей, и каждый слышит своё. Пассажиры оценивают плавность полёта, мягкость посадки и выполнение расписания. Расшифровщики видят лишь линии самописцев, сухие цифры, концентрат полёта. Экономисты считают приход и расход. И всем должен угодить оркестр из четырёх человек. И тому, чтобы каждый день, каждый полёт, руки знали, ухо чуяло, а душа была уверена, служил сейчас поставленный на тренировочные круги белоснежный Ту-134А с красными буквами «SAMARA» на боку.
ДВА МЕСЯЦА СПУСТЯ
Как сотрясают воздух вышедшие на взлётный режим старые двигатели Ту-134, дающие семь тонн тяги каждый — так всех сотряс мировой экономический кризис. Не вынес удара и альянс AiRUnion, в котором состояли «Samara airlines». Белоснежный Ту-134А с красными буквами «SAMARA» на боку внезапно остыл, замер на стоянке аэродрома. Что теперь ждёт коня, потерявшего наездников, потерявшего цель — сокращать расстояние и дарить встречи? Его могла взять к себе, купить, более сильная компания — UTair, «Аэрофлот», «Россия», в конце концов. Но кому сейчас нужна старая изработавшаяся машина с непомерным аппетитом на керосин? Судьба борта RA-65122, как и его соседей по перрону, решена.
Усопший организм отдаёт свои соки земле. Что-то забирают корни растущего рядом дерева, что-то уносят крохотные живые создания, лишь скелет дольше всех держится, напоминая о былой жизни... Так же распадаются и отжившие своё машины, не выработавший большую часть ресурса двигатель купят целиком и поставят на ещё летающую «Тушку», если же староват — то растащат на запчасти. Агрегаты могут занять своё место на другом двигателе, а титановые лопатки, наверное, поедут в пункт приёма цветного металла. Уйдут с самолёта и займут место у чьего-то компьютера штурвалы, чтобы теперь управлять летящим лишь в симуляторе виртуальным самолётиком, останется только скелет — дюралевая труба с двумя крыльями, сухожилиями качалок и тяг, крепкими стойками шасси... Но на покинувшем тело железе взмыл в небо другой самолёт, лопатки, переплавившись и обретя другую форму, закрутились в другом двигателе и понесли своих пассажиров в небо. Жизнь продолжалась. И так ли печальна судьба борта, безотказно перевезшего по пятому океану миллион пассажиров и даже после смерти стоящего нерушимо?
НАСТОЯЩЕЕ — ДЕСЯТОЕ ИЮЛЯ ДВЕ ТЫСЯЧИ ВОСЬМОГО ГОДА
...По салону в хвост прошёл настоящий русский богатырь, высокий крепкий мужчина с глубоким, словно от шашки половецкого войска, шрамом на щеке. Проскользнул через дверку между туалетом и кислородным отсеком в хвостовой багажник и закрыл багажный люк. Следом закрыл на ключ запретную для пассажиров дверь в багажник и пошёл обратно.
— Здравствуйте, вы бортинженер?
— Да, а что случилось? — богатырь-инженер излучал чистые доброжелательность и спокойствие, уважение к себе и другим.
— Я студент, можно после набора в кабину подойти?
Секунду подумав, лётчик ответил:
— Ладно, так и быть... Через стюардесс свяжешься.
Мне уже доводилось попадать в кабины воздушных судов, но сейчас, когда с Запада веял ветер перемен, когда наши машины были порядком потеснены пузатыми «Боингами», пришло отчётливое понимание, что это может быть мой последний визит в кабину советского лайнера, мчащегося на высоте одиннадцати километров. Мне повезло.
...Час с небольшим назад я примчался в аэропорт, прошёл регистрацию, сдал тяжёлый рюкзак в багаж, взяв с собой лишь сумку с фотоаппаратом (у автостопщиков, конечно, всё помещается в один рюкзак, но сейчас взять его в салон было нельзя), и вышел на лётное поле, где для пассажиров была отгорожена курилка. На нас глядел, потупив взор, уральский Ан-24, поодаль стояли Ту-154.
Спокойствие, клонящееся к закату солнце... Курумоч носит звание международного аэропорта, одного из девяти в России, но сейчас он был тих и пуст, лишь в здании вокзала толпились люди. Сейчас в наш Ту-134 загружали багаж, лётчики обживали кабину, раскручивали гироскопы, а мы ждали автобус.
Наконец, автобус подогнали, мы загрузились и подъехали к двум стоящим братьям-«туполятам». Воздух был заполнен диким трубным рёвом, это работали вспомогательные силовые установки, ВСУ, гоня в салон холодный воздух и раскручивая те самые гироскопы, которые через полчаса станут глазами экипажа.
Вот и салон, действительно, с потолка тянутся хрустальные струйки прохлады. Как ни ругают сейчас комфорт шестидесятых, но много ли надо того комфорта людям, решившим в разгар лета посетить сердце Западной Сибири? Прохладнее, чем на улице — и славно, с этим старенький RA-65122 (RA — гражданство, 65 — фамилия, 122 — имя) справлялся.
И вот атлантова спина бортинженера скрылась в переднем вестибюле, салон затих, люди почуяли начало единения с небом и, позабыв, чем жили мнгновеньем раньше, принялись молиться, каждый своему богу. А я навострил уши, став слушателем сидящего в кабине квартета.
За спиной щёлкнула заслонка, пропали хрустальные струйки — воздух от ВСУ переключился на запуск двигателей... Щёлк — вновь повисли, щёлк — пропали, инженер проверил, встанут ли они на место после запуска. «Заглушки, ключи, заземление на борту, двери, люки закрыты, табло не горят, бортинженер к запуску готов» — прозвучало сейчас в кабине. Следом бодро заурчал двигатель.
Полгода назад я летел на другом Ту-134, авиакомпании UTAir, вылетал из Сургута, там запуск был долгим — самолёт не хотел просыпаться после морозной ночи, стартёр с трудом крутил тяжёлый вал, разгоняя по трубкам стылое масло, а сейчас белокрылый конь уже вовсю драл землю копытами и раздувал блестящие ноздри воздухозаборников, стоило экипажу чуть натянуть постромки.
Конь? Или кот? Урчание стартёра всё-таки больше напоминало кошачье.
Двигатель запустился, задрожал фюзеляж. Так же легко запустился и второй, а следом сверху вновь забили ключи хрустального воздуха. Мимо лихо проскочил тот самый Ан-24 «Уральских авиалиний», покачивающий поникшим носом на стыках бетонных плит. Наш квартет лётчиков чуть выждал, оценил, хорошо ли звучат их инструменты, и порулил следом. Плавный разворот, плавное качение... Нет, всё-таки пока кот, мягко ступает. Никакого сравнения с только что проскакавшим мимо «Антоновым». Под полом заревел привод закрылков, а на концах крыльев зашевелились изящные плавники элеронов. Штурвал влево-вправо, элерон вверх-вниз.
На себя-от себя, на не видном из салона стабилизаторе руль высоты вверх-вниз. «Рули, элероны расстопорены, проверены, свободны, закрылки двадцать». Мы выруливали на пятнадцатую полосу, наш белый кот подкрался к разметке и замер, выжидающе глядя стеклянным глазом штурманской кабины на полосу. Взлетел выскочивший раньше нас Ан-24. Ждём... Наверное, кто-то ещё сядет... Верно, слева по борту в небе показался летучий корабль, ни дать, ни взять, океанский лайнер, только труба смотрела не вверх, а вперёд. Ту-154, и судя по бочкообразным двигателям, Ту-154Б-2. Машина нежно, несмотря на огромную скорость, коснулась колёсами полосы и побежала по бетонке. «Бэшка» UTair. Ждём, пока свернёт...
"Ошибся лекальщик — и тут хоть брани его век, но в ящик летит заготовка. А врач ошибется, то «в ящик сыграет», простите, уже человек!" — писал Эдуард Асадов. И правда, работа врача не терпит раздумий, минута промедления может стоить человеку жизни, несмелое движение руки — тоже. Его разрывают Время и Решение, и нужно быть крепким человеком, чтобы держать скальпель. А в руках у пилотов скальпель массой сорок тонн, и воздух им надо резать так же аккуратно, и не зацепить землю, смертельно опасную на скорости триста километров в час.
«Пилот ошибется — и "в ящик сыграют" десятков шесть-семь человек!» — высокая цена, спасает лишь одно, полёт поддерживают не пара ассистентов, а бригады техников, готовившие самолёт, вооружённые всевидящими радарами диспетчеры, и сама машина — не чета человеческому организму, она не рождена цепью случайностей для того, чтобы пожить, состариться и умереть, а сконструирована для одной-единственной цели, совершить нужное число взлётов и посадок, продержаться в воздухе отмеренное конструкторами число часов и строго по паспорту отправиться на заслуженный отдых. Да, она не чета человеку и по способности приспособиться ко всему, исцелить себя, но предначертанную ношу несёт с честью.
Сейчас лётчики делали последние перед погружением в Пятый океан проверки. Двигатели, взревев, тут же затихли, стоящий на тормозах самолёт качнулся словно артиллерийское орудие — проверка вибрации двигателей. Запрос по радиосвязи, взлёт разрешён, фары на большой свет, взлётный режим, «параметры в норме, РУД держу» — спокойное качение по земле с движением этих самых РУДов, рычагов управления двигателями, превратилось во взлёт.
Меньше полминуты разбега, штурвал на себя — и белый кот обернулся белой птицей. Быстро втянулись в обтекаемые гондолы шасси, высота пятьдесят метров, убраны фары, набираем дальше... Убрались закрылки, поблескивающее мускулами крыло стало гладким и тонким, точь-в-точь скальпель, и чуть расслабились двигатели — капитан установил номинальный режим, на котором пара пышущих жаром двигателей вынесет нас на границу стратосферы. Самые сложные на ближайшие часа полтора мгновения позади.
Белоснежный лайнер мирно набирал высоту, рёв двигателей, поначалу казавшийся пронзительным, уже не воспринимался, полёт вошёл в глубокое, безопасное, почти лишённое случайностей русло. Это на земле, за рулём автомобиля, приходится постоянно бдеть — то заяц выскочит, а то в асфальте ямка. Даже пилотам нужно бдеть на земле — заяц-то не страшен, а вот птица, попавшая на большой скорости в двигатель, сгубила уже не один самолёт. На многотысячных высотах птиц нет, машина уже прошла самый напряжённый этап и работает надёжно, а другие самолёты разведены коллективом диспетчеров на безопасные расстояния.
Ну что здесь может случиться? Двигатели только что грохотали на взлётном режиме, и где-то в ласточкином хвосте компрессорной лопатки могла пойти трещинка. Вода камень точит — и трещинка ширится, ширится, вроде и режим двигателей сбавлен, но точка возврата пройдена, обратной дороги нет и вот наступает момент, когда титан, металл несокрушимый, не выдерживает — лопатку вырывает и швыряет в сторону чудовищная центробежная сила. Сразу ложится на край шкалы стрелка указателя вибрации, капитан выключает двигатель, самолёт потерял половину мощности... А что лопатка? Могла вылететь из самолёта прочь, а могла прошить фюзеляж и перебить тягу управления рулём высоты...
Или то же давление. Пока самолёт поднимается, за бортом оно падает. Вот уже не привычные 760 миллиметров ртутного столба, а 600, 500... А внутри самолёта оно постоянно, чтобы люди, и крепкие лётчики, и дети года от роду дышали полной грудью. Есть и предел этому давлению, у большинства машин — не выше шести десятых атмосферы над забортным, довольно скромно. Камера гоночного велосипеда накачана много сильнее. Но самолёт огромен — и это оборачивается тем, что хрупкий с виду иллюминатор вырывает сила в полтонны.
За это экипаж и получает деньги, и выходит на пенсию на двадцать лет раньше других, что ни случись на борту — они обязаны найти выход, возможно, даже ценой собственных жизней. Профессий на свете много, но особняком стоят те, служители которых загнаны в рамки, стоя между Временем и Решением. Некогда часовому на посту раздумывать, что же там шевелится, приказано открывать огонь. Ему — приказано, Решение практически принято за него, остаётся лишь его исполнить. Другой случай: мчится по дороге седельный тягач, на полуприцепе стоят бетонные плиты, по встречной приближается «Икарус»...
Вдруг на дорогу выскакивает тот самый заяц. Рывок руля в сторону, заяц вроде бы спасён, впрочем, ведь машина длинная, мог бедняга попасть и под задние колёса... Этого уже не видно. Зато видно шофёру то, что упала, легла на бок одна из плит. Секунда, поравнялись с автобусом, ещё секунда — и по дороге мчится уже не «Икарус», а корыто без окон и крыши, а в корыте месиво из двенадцати человеческих тел, ни одной живой души. Нелепость — стропальщик понадеялся, что водитель будет ехать аккуратно, и не стал возиться с плитой, а водитель понадеялся, что стропальщик сделал всё по инструкции, и попытался сберечь оказавшийся на пути комочек жизни — и спас, да дорогой ценой...
В авиации таких случайностей минимум. На регистрации — пройти через рамку, просветить сумки рентгеном, перед полётом — осмотр лопаток двигателей, закрытие всех дверей, предупреждение по радио, взгляд влево-вправо, нет ли в десяти метрах от воздухозаборников людей или машин. Загрузка багажников считается на компьютере, багажники закрывает лично хозяин самолёта, бортинженер, с закрытием гермодверей в кабине гаснут табло, пока не погаснет последнее — не погаснет и табло «К взлёту не готов», и поставь пилоты взлётный режим двигателям — заревёт сирена.
Всё предусмотрено, всё схвачено... Да не всё, есть в любом проекте страшные слова «наработка на отказ», за ними скрывается теория вероятности. И не всякая подпись гарантирует. Иной человек ставит ежедневно десятки подписей, ту с чистой совестью, следующую тоже, а иную — чуть покривив душой. Знает ведь, что в том проекте есть и слова «запас прочности», сам ведь его рассчитывал, когда учился в институте, вот и надеется — вдруг пронесёт Николай Чудотворец беду? Зато не надо возиться, менять агрегат, поднимать пыль, у меня же рабочий день кончается, вымыл руки — и домой, к жене, под одеяло... А «Тушка» долетит, советская техника надёжна...
А долететь на ней нужно таким же живым людям, у них тоже жена, они тоже ставили подписи, только им уже держать ответ не перед прокурором, а перед смертью, а времени посидеть над бумажкой и подумать нет. Горит топливо, высвистывает через перебитую трубку гидросмесь, быть может, пылает проводка — и надо во всём этом разобраться, взвесить. Нет быстроты реакции? Нет холодного ума, верного глаза, твёрдого характера, чтобы решать моментально, по мере поступления, без долгого ящика?
Тогда лучше не садись даже в седло велосипеда — прямая дорога в столб, в бампер машины, в человека. В лучшем случае будешь пасовать перед каждым перекрёстком, перед каждым бордюром, останавливаться и от греха подальше переходить на своих двоих. В полёте не остановишься и тем более на своих двоих не перейдёшь — самолёт летит, покрывая сотню-другую метров в секунду.
К счастью, сейчас всё работало как положено, и глянь любопытный наблюдатель в бинокль, он бы только увидел, как весело бликуют на белом с красной надписью «SAMARA» боку лучи летнего солнца.
Набор высоты прекратился, двигатели вновь сбавили обороты. Под нами сгущались облака, характерные грозовые пирамиды. Что летим над грозами, стало вскоре ясно и по поведению машины — самолёт иногда ложился в крены, и стоящие внизу пирамиды сразу заполняли всё стекло, можно было разглядеть их бока, рваные, скрывающие огромную силу. На земле такого не сыскать — стена, на которой без труда держатся где глыбы, где щупальца, наверное, что-то похожее видят на работе водолазы, ведь под водой тоже царство невесомости, и тоже смертельно опасное, едва прояви к нему неуважение.
Как же выглядит это облако, когда наберёт силу и начнёт извергаться огненными стрелами? Да ещё ночью? В грозу ночью я летал один раз в жизни, давно, и уже все ощущения и образы позабылись... А штурман в это время не отлипал от голенища радиолокатора — именно локатор показывает грозы, и именно штурман их обходит. Пилоты сейчас наверняка бездействуют, отдыхают после предполётной подготовки и взлёта, копят силы для посадки, ведь кто знает, какова она будет... Пора уже посмотреть собственными глазами, правильны ли мысли.
Оглядел салон. Людей совсем мало, человек тридцать, кому, спрашивается, ещё надо на севера в самый разгар лета?.. Один худой мужик развалился поперёк кресел — может, просто устал, может, плохо себя чувствует. Да что здесь плохо себя чувствовать? Ещё раз оглядел салон — автобус автобусом, всё те же ряды кресел, те же окна, только круглые, те же пассажиры. Только...
Только под ногами метр загадочного чрева самолёта, а дальше не твёрдая земля, которая дала жизнь и взрастила, а десять километров пустоты. Разомкнись чрево — и ты рухнул сквозь арктический мороз к земле, не к той, что дала тебе жизнь, а к той, что принесёт... Нет, не бойся этого, ты сидишь сейчас воробышком на плече у великана, и кости этого великана, лонжероны крыла, крепки, не сломаются. Разум великана, четыре разума, слившиеся воедино, не позволят.
Подошёл к одной из стюардесс и сказал, что спросил разрешения у бортинженера, он сказал к вам обратиться. Стюардесса исчезла в служебном помещении и через мгновения вернулась с улыбкой — мне разрешили войти. Пошёл уже малость знакомой дорогой — через кухню, потом вдоль правого борта мимо переднего багажника — Ту-134 ведь очень поджарый самолёт, «подвала» у него нет, багажники находятся на одном «этаже» с пассажирским салоном...
Наконец, по узкому косому проходу попал в кабину. Ох, и тесно же тут, набрав за прошедшие с прошлого полёта годы сантиметров и килограммов, я почувствовал это ещё острее. Вот и богатырь бортинженер, сидит посреди прохода, спиной к панели запуска двигателей — советская эргономика... На панели замерли строго параллельно две стрелки «Обороты первого каскада» — это обороты первой ступени двигателей. Замерли параллельно — значит, двигатели выводят мелодию синхронно, как певцы кремлёвского хора.
— Меня Иван зовут.
— Очень приятно. А учишься где?
— В Политехе, электротехнический факультет.
— О, а я думал, в Аэрокосмическом! Сюда какими судьбами?
Так и потёк разговор. Бортинженеру, как и пилотам, на эшелоне делать почти нечего, пока железо работает исправно — а оно работало исправно. Лишь пробегай иногда взглядом по панелям, следи, чтобы все стрелки стояли как надо и будь готов, случись что, быстро исправить положение, как учили и как учился сам, наматывая круги на тренажёре. Вдруг инженер отвлёкся и пощёлкал тумблерами на верхнем электрощитке. Я прочёл — «Температура в салоне». У этого тумблера три положения, расположенные звездой, «Автомат», «Холоднее» и «Теплее». Поставил на задатчике нужную температуру, включил «Автомат» — и терморегулятор сам гоняет заслонку, смешивающую охлаждённый воздух с горячим, только что пришедшим от двигателей.
— А почему вручную? Автомат не работает?
— Работает, но плохо, выключил, вручную лучше.
Обычное дело. В те годы автоматика была делом новым, непроверенным, да и весила столько, что легче было переложить что-то на бортинженера, психология и эргономика была не в чести, конструкторы верили, что «сталинские соколы», «строители коммунизма» бдят неусыпно и всё у них всегда получается. Сами бы попробовали в четыре часа утра в пылу сложного взлёта в грозу справиться со всем этим, и не дай Бог, отказ двигателя — разглядеть, какая стрелка на двухстрелочном (как будильник, только стрелки одинаковые) тахометре поехала к нулю, с одной цифрой-палочкой или с двумя. Случалось, выключали оставшийся работающий двигатель, и это на взлёте, когда лайнер ещё не отошёл от земли, когда его тянут вниз полностью заправленные баки и семьдесят живых душ, у которых, услышавших грохот в хвосте, всё обрывается внутри...
Надо, надо думать над тем, что находящемуся между Временем и Решением некогда раздумывать. Случилось — сделал. Что случилось — подсказал. Что у инженера на бумаге гладко и понятно (ведь стоят же на узких стрелках номера двигателей), то и у лётчика, и у бойца-часового должно быть перед глазами, чтобы решение напрямую, мимо мозга, шло сразу в руки и выстрел ушёл в десятку. У водителя тоже гладко было на бумаге, спас зайчонка... Хрущёв успел соединить туалет с ванной и левый тахометр с правым...
А в носовой кабине, где-то далеко в ногах у бортинженера, сидел средних лет смуглый штурман, действительно прилипающий то к радиолокатору, то к карте, то к... Экрану обычного магазинного приёмника GPS. Что же, новый век — новые технологии. Штурман чем-то походил на кавказца и тоже был довольно крепок, но не так высок, как бортинженер. В левом кресле сидел огромный грузный капитан, лицо было такое налитое, что глаза едва виднелись через узкие щёлочки. Вероятно, в крохотной кабине Як-40 он бы даже не поместился. Справа сидел худенький второй пилот, только-только выпускник училища, и читал свежий номер MAXIM. Я тоже неделю назад купил такой же и содержание помнил хорошо.
— МЧС России в качестве гуманитарной помощи направило в Китай качественные китайские палатки и тёплые китайские одеяла — прочёл пилот знакомый анекдот.
Все засмеялись. Я слушал дикий свист воздуха, вылизывающего нос нашего «туполёнка», и неспешно оглядывал приборы. Расходомеры двигателей. Дальномер ИДР-1, в окошке которого прыжками крутились барабанчики, отсчитывая по полтора-два километра за раз. КУС — комбинированный указатель скорости, толстая стрелка замерла около пятисот километров в час, тонкая зашла куда-то за восемьсот. То есть мы летели со скоростью более восьмисот километров в час, но разрежённый воздух давил на самолёт с такой силой, с какой плотный приземный давит на скорости пятьсот. Обе цифры — истинная и приборная скорости — важны для лётчиков, особенно приборная, ведь от напора, обтекающего крылья, напрямую зависит подъёмная сила.
Свист воздуха... Это не свист. И не шелест. Это особенный звук, который слышен только в кабине самолёта, нечто среднее между свистом и шипением, резкий, дерущий непривычный слух. На современных самолётах и швы зализаны, и какие-то гребёнки перед лобовым стеклом установлены, чтобы обуздать шум... А работу пилота старого лайнера с остеклённым носом по-прежнему сопровождает этот свист, словно реющий в вантах и парусах ветер или мерный перестук колёс по лежащему на деревянных шпалах старому пути.
На дальномере всё наматывались цифры удаления, судя по полётному времени, он был настроен на Уфу. Спросил об этом второго пилота — получил утвердительный ответ. Впрочем, не факт, что он реально знал, где мы сейчас... Мы шли уже не над пирамидами, а промеж их макушек, изредка отворачивая в стороны. Дальномер всё мотал удаление, а расходомеры чуть подвинулись к нулю. Топливо сгорало, повисало двумя белыми ватными хвостами за самолётом, машина становилась легче — легче становилось и двигателям, расход топлива потихоньку падал. На панели вдруг стала чуть заметно подмигивать красная лампочка «Авар. тормоза».
— Гидроаккумулятор подсел — сказал я.
— Сейчас зарядим — улыбнулся в ответ бортинженер и нажал кнопку. Лампочка погасла, манометр аварийных тормозов подъехал к пределу.
Впереди на земле показалось коричневое пятно, усыпанное серыми кубиками.
— Это что, Свердловск или Тагил? — осведомился я.
— Свердловск!
Да, сейчас, когда я смотрел на этот большой уральский муравейник с заоблачных высей, он ничуть не изменился. Рабочий, суровый, бетонный город. Минута, другая, третья — он проплыл в штурманском окне и пропал под брюхом самолёта, летим дальше.
Туполёнок. Вторая половина
Капитан снова закурил. В ответ бортинженер повернулся в мою сторону, покрутил торчавший на стенке вентиль и, глянув на меня загадочным взглядом, сказал «У него своё курево, а у меня — своё», взял кислородную маску и начал дышать. Возле вентиля — приборчик, в прорези две горизонтальные белые пластинки. Инженер вдохнул — пластинки разошлись. Выдохнул — сомкнулись. Да это же стилизованные губы! Пластинки открывались и закрывались чётко и ровно, словно стрелки часов — дыхание было богатырским.
Через несколько минут лётчик выкурил свою сигарету и пояснил:
— Чистый кислород, голову проясняет, сил добавляет, ночью хорошо дышать!
— А мне можно?
— Дыши! — и протянул маску мне. Я взял её и начал дышать. Губы хлопали не так чётко, видать, не дорос ещё до богатыря... Или просто дышать надо глубже? Да, верно, прибор сразу захлопал чётче, хотя всё равно до инженера я пока не дотягивал. И то верно, мне диплом инженера только через два года получать... Надышавшись, я повесил маску на место и закрутил вентиль.
Через минуты должна была прозвучать команда «экипаж, приступить к предпосадочной подготовке в аэропорту Нижневартовск, штурману перевести курсовую на магнитный меридиан аэродрома посадки», следом капитан установит малый газ двигателям и мы понесёмся к земле... Я выкарабкался из кабины, прошёл мимо своего места в хвостовой туалет — скорее, просто так, поглядеть на стабилизатор и послушать двигатели. Вошёл и закрылся. Над головой зиял круглый иллюминатор, предназначенный именно для осмотра оперения. Стабилизатор незримо резал воздух, удерживая длинноносую машину от пикирования. А за стеной, всего в метре от меня, крутились турбокомпрессоры двигателей. Вспомнил о той самой лопатке: сорвись она с замка — не пощадила бы ни обшивку, ни меня, пронзила бы насквозь и разорвала бы кислородные баллоны в отсеке напротив.
Нет, сейчас это невозможно, самолёт лёгкий, режим убран, через минутку и вовсе поставят малый газ — двигатель сейчас вдоволь напивался ледяным стратосферным воздухом, в глиссаде будет последний на сегодня рывок, а потом отдых на земле... Зачем ему сейчас отказывать? А вот и малый газ, прервалось рычание, всех немного потянуло вперёд, экипаж перед снижением чуть сбивал скорость. Я быстро вернулся на своё место и пристегнулся. Небесная лодка, завершая поход, начала погружение на дно Пятого океана. Внизу пока было ясно, только всё чаще блестели бусинки озёр — мы уже прошли Сибирские Увалы и мчались над Западно-Сибирской равниной, царством болот и змеящихся рек. Некуда воде стекать на равнине, и она отвоёвывает место у тверди.
«Шасси» — молнией пронзила сознание мысль, стоило только услышать нарастающий звон двигателей. И правда, створки гондол распахнулись и гидронасосы двигателей принялись выталкивать шасси, борясь с потоком, с каменным на скорости четыреста километров в час воздухом. Долго, долго, не чета уборке... Щёлк. Закрылись замки, следом лихо захлопнулись створки, бортинженер неслышно для пассажиров доложил «шасси выпущены, три зелёные горят» и капитан прибрал режим двигателей. Так же неслышно для пассажиров сыпались и другие команды, спокойное снижение перешло в заход на посадку на сибирскую землю.
Сурова северная природа и живущий в ней — герой. Веками люди жили в средней полосе, возводили деревни, куда ни глянь, обязательно встретишь хоть признак. Не одинок человек в русской степи, в сосновом бору и берёзовой роще, и куда ни пойдёт — вскорости обязательно встретит колодец, домик... Здесь всё по-другому, не только встретить нельзя, не пройти даже по бескрайним болотам и лесам Западно-Сибирской равнины. Бессчётное войско гнуса, мёртвая земля, рождающая лишь клюкву, и запустение... Редкие, через десятки километров, города когда-то соседствовали со стойбищами коренных народов, но коренные обрусели, бросили возведённые в лесу лабазы и избы и ушли в города, на уютные бетонные островки. Лишь они ограждают людей от испытаний природы.
Стоит покинуть островок — и куда деваются все те качества, делающие городского человека хозяином природы. Пятидесятиградусного крещенского мороза не выдерживают даже исполинские машины, ломается рессора — застывает могучий «Урал», ждёт, когда подоспеет помощь, и пока ещё плещется в баке солярка, дающая тепло. Когда же за ними придут? Спасти бы людей, а машина... А машина, вероятно, застыла до лета, когда отступят морозы и снега, ведь нельзя же работать на минус пятидесяти, вслед за рессорой ломается гаечный ключ, не выдержав напора природы и силы водительской руки, пытающейся отвернуть неподатливый болт... Случись авария на зимнике — тогда «Урал» застыл здесь навсегда, оттаяв, болота примут его в своё чрево, обгложет сталь ржавчина, через десять лет машину будет и не отличить на панораме, она станет частью этого безмолвного северного мира. По такой машине, как знать, могли скользнуть сейчас лучи радиовысотомеров заходящего на посадку Ту-134.
Загудели электромеханизмы, расправляя плечи лайнера — выпуская закрылки. Маленькие, придаточные крылышки принялись выдвигаться и опускаться, ложась на скоростной поток, птица распускала маховые перья на своих крыльях, готовилась через пару взмахов сесть в гнездо. Сейчас на приборной панели красный сектор указателя угла атаки поехал вверх, а скорость начала падать. Максимальная приборная скорость Ту-134 — 600 км/ч. Скорость захода на посадку — около трёхсот, с ней сейчас и раздирал стену воздуха «туполёнок». Но подъёмная сила не упала вчетверо вслед за двойным падением скорости согласно квадратичной зависимости, в эту зависимость вмешался разум инженера, давным-давно сотворившего механизацию крыла. Подъёмная сила по-прежнему была равна весу и держала белоснежный корабль в небе. Думает ли о квадратичной зависимости силы напора от скорости потягивающий коньячок режиссёр, снимая победоносно стоящего на крыле истребителя Брюса Уиллиса? И кто провёл бы раз и навсегда черту между жизнью и фантазией? Её провёл инженер, вооружённый разумом и острейшим лезвием описанной формулами, осязаемой науки, создав закрылки. Не погрузившиеся в строгий материальный мир, будь то режиссёр или адвокат, не имеют права говорить строгих слов «да» и «нет».
Суровая сибирская земля, накалившись за длинный приполярный день (всего две недели назад прошло солнцестояние), взялась испытывать самолёт, ещё висящий на высоте километра. Ту-134А плыл то над болотами, то над песчаными островками, с которых тут и там всплывали незримые облака. Когда поднимутся на нужную высоту, то станут зримыми, замерев безобидными белыми барашками, стадо которых мы только что пронзили... Но сейчас эти горячие воздушные пузыри, попадая под крыло одолевающего восемьдесят метров в секунду лайнера, были соперниками человека — они вовсе не прочь по дороге ввысь походя пнуть маленький самолётик, словно беззаботный путник, сшибающий поганки. Я сидел в хвосте, стабилизатор и тяжёлые двигатели не давали этой части самолёта сильно трепыхаться, но фюзеляж длинный, и покачивания хвоста превращались в дикие прыжки носа.
Это в хорошую погоду, в спокойной стратосфере или над океаном самолёт идёт по натянутой струне. Сейчас это была не струна, это был вьющийся девичий волос, на который нанизывался отполированный небом нос машины, и, надо думать, нелегко было толстяку капитану взмывать и сыпаться вниз вместе с креслом. Второй пилот помогал капитану, крутил тяжёлые, лишённые гидроусилителей, рога штурвала, исправляя крены, на руках крепли мускулы, а в душе крепла уверенность: «ишь трепыхает, а мы проскочим, главное — не дёргаться». Эта мысль в каждой душе звучит по-разному, иным и не нужны слова, но имя у неё одно — Опыт.
Какова же сила Опыта Капитана, и ведущего стремительный корабль по воздушным волнам, и взращивающего прямо за штурвалом, в боевой обстановке, нового пилота? Обычно трудовых людей не замечают, взор притянут более заметными фигурами — музыкантами, актёрами, бизнесменами, а усталый человек в форме вроде и в стороне, и не так ярок... Скользнёт лишь влажный девушкин взгляд по строгой форме, по придавливающим плечи погонам... А ведь каждый из этих людей, машинист и лётчик, сапёр и ротный командир, нашёл силы выскочить из накатанной колеи вроде «отмучился в лицее — отслужил — сел в магазин» и теперь живёт особенной жизнью. Эта жизнь — вне времени, мир ведь не останавливается ни на миг, и хранить его надо, не оглядываясь на часы, мол, пора же спать. Эта жизнь — с постоянной оглядкой на громады инструкций, подчас противоречащих и друг другу, и здравому смыслу, написанные в другом мире, словно на другой планете. Эта жизнь — между Временем и Решением, когда не можешь отодвинуть клавиатуру, отложить автомат, бросить штурвал и обдумать Решение — тогда раздавит Время, вырвет жизнь враг... И всё...
Сейчас четыре человека, стиснутые в алюминиевой бочке, принимали одно Решение. Впереди лежала песчинка в океане тайги, полоса размером две тысячи восемьсот на шестьдесят метров, и требовалось направить острый стеклянный нос машины в эти шестьдесят метров, кажущиеся такими маленькими с заоблачных высот, а в две тысячи восемьсот метров уложить огромную скорость тридцати тонн. Чуткие руки пилотов натягивали тоненький девичий волос траектории, он уже почти не вился, приспособление к стихии осталось позади, там, где чёрные следы, оставленные верещащими двигателями «туполёнка», уже разгонял ветер. Пилоты уже видели в сумерках огни полосы, уже почти замерли на местах стрелки приборов — но машину по-прежнему швыряло.
Двигатели брали то диез, то бемоль, держа скорость. Сбоку вдалеке проплывали три исполина — трубы ТЭЦ, в сильный мороз наслепо закрывающей полосу густым туманом. Образ трёх исполинов и окружающие болота странно роднят аэропорт Сургута с заводской Безымянкой, аэродромом самарского авиационного завода, куда я заступил на службу спустя три года. Безымянка отзывается на позывной Трёхгорка. У Сургута позывного нет — чисто гражданский порт, секретов не плодит, отзывается на имя, но сейчас и оно не нужно — мы уже висели в считанных километрах от полосы и квартет разума машины, экипаж, общался с землёй короткими и ёмкими словно выстрелы фразами, не зовя её по имени. Стрелки на приборах не стояли замерши словно в янтаре, как это было на эшелоне, где лишь дёргались барабанчики дальномера, а слегка покачивались, показывая силу играющих с лайнером облаков.
Шесть стрелок плавно двигались к нулю — это показывали снижение высотомеры, а две из них, стрелки радиовысотомеров, ускоряли темп — их шкалы нелинейные, сжатые на больших высотах и растянутые на малых, когда важен каждый метр. Вместе со стрелками РВ ускоряла свой бег и земля — проплывающие внизу болота сменились океанским прибоем леса, вот побежала под брюхом извилистая просека дороги, ведущей к домику приводной радиостанции... Внезапно мелькнул забор аэродрома, и совсем уж со страшной скоростью подкатила под штурмана, сидящего в открытом солнцу и звёздам остеклённом носу, полоса. Торец, высота 15, скорость 290, вертикальная 4!..
Вертикальная 4 — это вертикальная скорость четыре метра в секунду, скорость приближения земной тверди. Вроде чуть менее 15 км/ч, но попробуйте разбежаться до такой скорости и врезаться в бетонную стену — приятного мало. Самолёт крепок и упруг, что не проглотят могучие колёса и амортстойки — то примут лонжероны крыла. Если указана предельная перегрузка 2 g — то это не значит, что при ударе о землю с перегрузкой 2,1 машина немедленно развалится, нет. Потерпевший RA-65122 просто приведут в самолётную больницу на медосмотр: будут делать нивелировку — выяснять, не случилось ли где растяжение, искать глазами, рентгеном и ультразвуком переломы в дюралюминиевых костях... Один такой фокус машина выдержит. И второй выдержит. Скорее всего, выдержит и десятый, и двадцатый. Только пробовать и считать разы не надо — когда-то запас прочности кончится, в точности как кончается терпение у людей.
Между тем прошла всего секунда. Десять метров, 290, вертикальная 4! Сейчас начнётся выравнивание. Пять метров, малый газ! Двигатели плавно прекратили свой дикий визг и заурчали, а руль высоты, повинуясь движению пилотских рук, чуть задрался вверх, поднимая нос лайнера. Вертикальная скорость подтянулась к нулю и замерла — бетон полосы выдыхал набранную за день жару навстречу самолёту, не спеша принимать его. Но двигатели, крутясь на малом газе, теперь почти не толкали машину, скорость падала и в один момент вес тридцати с лишним тонн стал сильнее дыхания полосы и скоростного напора — и колёса мягко зацепились за континент, коротко взвизгнув.
Теперь экипаж плавно опускает нос... Есть! Слегка качнувшись, машина взвизгнула передними колёсами и побежала на своих троих. Капитан тотчас вдавил белые круглые рычаги реверса и поднял их вверх. Двигатели снова заверещали, а через секунду загремели, упираясь в воздух четырьмя струями. На крыле расцвели лопухи интерцепторов, разрывая поток, ещё мгновения назад державший нас в небе. Со стороны белоснежный лайнер сейчас выглядел немного пугающе — вверх били два столба довольно прозрачного, но всё же чёрного дыма, загибающиеся назад где-то у макушки киля. Да и внутри жутковато — рёв, тряска... Но скорость быстро падает, так что продолжается это секунды. Вот отпущены и защёлкнуты рычаги управления реверсом, двигатели резко выдыхают, а один из пилотов гасит остатки скорости тормозами, работая носками педалей.
Всё, полёт в целом завершён, заруливание уже — дело нехитрое. Хотя его очень трудно осознать — каких-то двадцать минут назад мы со страшной скоростью резали мёртвый морозный воздух стратосферы, а сейчас мирно катимся по земле, на хвосте мирно-сыто урчат двигатели, иногда взвизгивая и подгоняя нас. У самых иллюминаторов — после страшной на высоте отдалённости земли кажется, что можно рукой дотянуться — проплывают, выстроившись в ряды, синие фонари рулёжных дорожек, словно наш славный лайнер встречают целым парадом. Кажется, конца не будет этому неспешному качению, но нет — вот аэровокзал, вот очерченная плавными линиями стоянка, вот место, где самолёт отдохнёт, изопьёт топлива и повезёт пассажиров обратно. Уже других пассажиров, но экипаж будет тот же самый.
Вот и экипаж. Выйдя из нашего крепкого воздушного автобуса по тому же телетрапу, что и пассажиры, и, с улыбками переговариваясь, обогнал нас уже тогда, когда мы получили багаж и шли по привокзальной площади в объятья встречающих. Меня тоже встречали — батин напарник на своей машине и мать.
И жизнь вновь потекла своим земным чередом. Батя с напарником, работая в день за двумя рулями — то своего грейдера, то личных машин - помогали нефти покинуть недра и придти на службу людям — в баки и самого грейдера, и автомобилей, и крыло-бак самолёта, застыть резиной и пластмассой. Мать продолжила трудиться в той же нефтяной компании, туда же на производственную практику электромонтёром заступлю и я, а самолёт вновь и вновь будет резать высотный мороз, сжимая до пары часов и Уральские горы, и Черноземье, шутя перелетая Волгу и Дон. Через пару месяцев из этого калейдоскопа выпадет одна песчинка — навсегда замрёт RA-65122, трое лётчиков уйдут на пенсию, лишь второй пилот найдёт работу, кто знает, за штурвалом ли...
Жизнь продолжается.
Предыдущая часть: