ЛЮДМИЛА Ивановна позвонила в редакцию седьмого мая. Сквозь спазмы в горле выталкивала:
— Я Люда, Люда... в газете... товарищ сержант написал...
Назавтра редакционная машина мчала меня в Калужскую область. Мы очень торопились: до Обнинска, где живет Людмила Ивановна, сто с лишним километров, до номера газеты, который выйдет в Москве в День Победы, — сутки. Пролетали за окном перелески первой майской свежести, горбатая лента шоссе слепяще отражала солнце, и я представляла себе похожую пустынную дорогу под Берлином первого мая 1945 года — такая же чистая зелень, нежное тепло в воздухе, затормозившая колонна военных грузовиков, мгновенно высыпавшие из них солдаты: впереди дорогу перегородила толпа ребятишек.
Еще через секунду они повисли на плечах артиллеристов. «Наши, — вопили они, — наши!».
В начале войны эсэсовцы свезли из концлагерей сюда, в деревню Ретцов, в специальный детдом полторы сотни советских ребят. «Эсэсхаймшюле» регулярно поставлял войскам СС ампулы с детской кровью. Те, кого увозили из детдома (медицинские эксперименты?), больше в Ретцов не возвращались. К весне сорок пятого детей осталось двадцать шесть.
Через час они уже уплетали солдатский обед: батарея остановилась в Ретцове до подвоза горючего. Тогда-то сержант Цейтлин стал их переписывать — имя, фамилия, родной город, как звали маму, папу. Кто помнил, а кто и нет, приходилось выспрашивать. Но тут раздалась команда майора Синева: «По машинам!». Дети остались в деревне, взять их с собой было невозможно — 82-я Ярцевская Краснознаменная дважды орденоносная дивизия преследовала уходивших к Эльбе фашистов.
Однако в одной из машин рядом с капитаном Никитиным сержант неожиданно увидел девочку Люду. Капитан смущенно сказал:
— Решил забрать. Не найдем ей родителей — удочерю, у нас с женой своих нет.
День Победы Люда встретила в Берлине и даже фотографировалась у рейхстага. Она прожила в полку все лето. Капитан Никитин учил Люду снова быть дочкой — будил по утрам, заставлял делать зарядку, занимался с ней письмом и чтением — двенадцатилетняя Люда еще никогда не училась в школе, заказал ей новые платья. Только очень сердился, когда Люда звала его «товарищ капитан». А Люда была военной косточкой: ее папа старший политрук Иван Руденков служил в кавалерийском полку, жила Люда с мамой Асей, второй женой отца, и двумя братьями-малышами Стасиком и Толиком на границе.
Сержанта Цейтлина вскоре перевели из дивизии в корпус, и больше он о детях из Ретцова ничего разузнать не мог, как ни старался выйти на их след. Только через тридцать три года чудом нашел в Киеве капитана Никитина. Потому чудом, что перепутал его имя и отчество. Но не было у него, растерянно объяснил Федор Порфирьевич, дочки Люды. Отправил ее той осенью к жене в Киев с Лидой Тупик, телефонисткой, а до Киева Люда не доехала. Сошла с поезда в Бресте — решила искать своих в Белоруссии.
«Для чего я пишу? — заканчивал бывший сержант свое письмо в редакцию. — Хочется узнать, как сложились судьбы этих маленьких наших граждан, узнавших, что такое война, что она несет людям».
ЛЮДА — Людмила Ивановна Ермолюк — нашлась первой. Да не сама прочла газету! К Асе Левоновне — она живет в Ессентуках с сыном — прибежали соседи... Стасик, простите, Станислав Иванович, пишет Людмиле Ивановне: «Могу представить себе, каково будет тебе читать это письмо сержанта, если я плакал. То, что я узнал, делает тебя для меня как-то по-особому дорогой. Какими словами, поступками выразить благодарность этим солдатам, папиным сверстникам и однополчанам по великой войне, за спасенную сестру?! Разные мысли переполняют мое воображение».
Да, воображение нормального человека с трудом вмещает эти три с половиной года из жизни девочки Люды.
У Людмилы Ивановны взрослые сын и дочь. Сын — офицер, закончил Высшее военно-морское училище, сейчас в дальнем плавании, тот номер газеты едва ли попал в его руки. А вот дочка — она живет тоже в Обнинске, преподает музыку в детском саду, воспитывает собственную дочку — обиделась на Людмилу Ивановну: «Почему я должна узнавать о твоей судьбе из газеты, а не от тебя? Почему ты нам ничего не рассказывала?»
Людмила Ивановна и мне не смогла объяснить этого. Я знакома с несколькими людьми, которые прошли в детстве через самое пекло войны, через концлагеря, писала о них — они все поступали так же. Пережитое ими противно человеческому естеству. И чем человечнее, добрее все складывалось после, тем меньше хотелось верить, что-то, страшное, было, а не привиделось в ночном кошмаре.
Было так — в первое утро войны папа усадил их на подводу, приказал маме Асе: «Пробирайтесь в Гомель, но чтобы немцы не пронюхали, что я политрук, иначе не сбережешь детей». От Белостока они уже шли пешком. Потеряли бабушку с Толиком. Люда впервые увидела поле боя: мертвые люди, трупы лошадей со вздувшимися на жаре животами среди поспевшей земляники. Мама прошептала спекшимися губами: «Это — наша дивизия».
Сколько они прошли — пятьсот километров, семьсот? Люди не дали погибнуть — кормили, пускали ночевать. Родных в Гомеле не застали, тетя с детьми эвакуировалась. Отца в городе знали, и соседи предупредили: «Вас расстреляют, уходите». Куда? Кругом враг.
В Осиповичах нашли бабушку с Толей, вместе добрались до села Крынки. Мама устроилась прачкой в санаторий, откуда не успели вывезти больных детей.
Иногда ночами появлялись партизаны, подкармливали голодающих ребят. Люда, старшая, ходила по деревням, просила милостыню, чтобы накормить братьев. Мама целыми днями пропадала в прачечной. Была там и не видела, когда однажды офицеры в черных мундирах затолкали Люду в машину и увезли из Крынок. Навсегда. Ей было восемь лет.
Начались ее странствия по лагерям — Бобруйск, Польша, Германия. Она успела побывать и батрачкой, пока не попала в Ретцов. Здесь бывало чуть сытнее: если брали кровь — кормили. В остальное время голодали. Голодали и работали: теребили шерсть. Невыполнявших норму били плетками. Сердце сжималось всякий раз, когда вносили с улицы эту шерсть: какая кипа достанется, грязная или не очень? И вовсе оно холодело, когда кого-нибудь увозили: вдруг следующая очередь — моя?
Три года они не видели людей — никого, кроме эсэсовцев и надзирательниц. Я спросила: «Но вы хоть как-нибудь играли, дети же?» Она ответила: «В нас уже ничего детского не было, все ушло». — «Родину, дом помнили?» — «Не разрешали вспоминать, я только Стасика помнила — как он меня всегда за ноги обнимал. Он мне был нужен больше всех».
Однако зверей из них сделать все равно не удалось. Когда кого-то запирали в карцер, они устраивали для него складчину — по крупице. Уже понимали: пусть не накормят эти кусочки, но согреют, утешат.
Я ДЕРЖУ в руках ветхий лист зеленоватой бумаги, с которым Люда уезжала из Берлина в новую старую жизнь. В этом ее единственном документе было все-все сказано: «Дано Руденковой Л. И. в том, что она была вывезена немцами в Германию. С приходом Красной Армии взята в часть 06417-е и сейчас направляется на родину». На обратной стороне от руки приписка: «Отделу народного образования. Прошу оказать соответствующую помощь и дать направление. Капитан Ф. Никитин».
Направление у нее было сперва одно: она хотела опять стать двенадцатилетней девочкой — чтобы были мама с папой, братья, школа, подруги, книги. В Осиповичах ее прижала к груди бабушка. Папа пропал без вести, приемная мама с братишками бедствовали в Ессентуках — жила с семьей сестры в одной комнате. Папины братья погибли на фронте, жену младшего расстреляли... В отделе народного образования Люда попросилась в детский дом.
Дом был совсем домашним — о детях заботились, одевали и кормили, учили не бояться любой работы. Воспитатели, учителя — гуманные, добрые. Люде было тепло там. Только... В первые дни кто-то из ребят бросил ей: «Предательница». Собраны были под крышей того гомельского детдома сироты, партизанские дети, на чьих глазах терзали, убивали родителей. Десятилетние страдальцы и мстители из второго класса не желали доискиваться причин — как она попала к фашистам. А она — унижать себя объяснениями. Ей не в чем было каяться, она с недетским достоинством прошла недетское испытание пленом. Долго рубцевалась эта рана. Дольше, чем следы туберкулеза, привезенного тоже из Ретцова.
Но, странное дело, говорит Людмила Ивановна о тяжелой болезни — как всполошились врачи, как лечили ее в санаториях, — без горечи, даже с удовольствием. Потому, наверное, что людскую заботу она замечает и ценит превыше всех благ на свете.
Жизнь не баловала ее ни покоем, ни комфортом. Какой покой, если муж — летчик. Какой комфорт, если много лет, пока он не вышел в отставку, жили по гарнизонам, вдали от больших городов, то в степи, то в лесу. Сколько мест и небес сменили! Только друзей и копили. А с той минуты, когда солдаты в пилотках со звездочкой подхватили Люду в свою машину, ей беспрерывно везло и везло на хороших людей.
Мне пришлось быть печальным вестником и сообщить Людмиле Ивановне, что капитана Никитина, который так быстро и уверенно восстановил эту цепь добра, прерванную было на четыре года, уже нет в живых. Но другие, все другие ее однополчане, кто в силах, кто здоров и кто не очень здоров — все разно девятого мая, как всегда, съедутся, соберутся в Москве, в саду «Аквариум», что на площади Маяковского. И майор Синев, и Лида-телефонистка, и сержант Цейтлин.
У Людмилы Ивановны заблестели глаза:
— Я поеду. Я всегда теперь буду с ними в этот день. Только вдруг меня не узнают?
Узнали. Посмотрите на снимок, который сделал в саду «Аквариум» наш фотокорреспондент. Это — Лидочка и Людочка. Так звали их солдаты в мае сорок пятого года.
Э. МАКСИМОВА (1984)
Начало истории: