Мне вот всю школу говорили, что я потом жалеть буду, что школа закончилась. И ведь бессовестно наврали. Ни дня не пожалела, что школа всё
Вспомнила, как я однажды сачканула и не пошла в школу первого сентября.
Нет-нет, никакой самоволки. Просто родители решили, что ну его нахрен эту линейку и потом бессмысленный урок мира, и потащили нас с сестренкой на рыбалку на 19-й километр. Сейчас это место давно уже в черте города, но в моем детстве это были загородные пруды, на которых люди толпами, бок о бок сидели по бережкам с удочками и ловили там тех уцелевших карасиков, которые умудрились не попасть еще на крючок.
Надо сказать, я как раз переходила из начальной школы в среднюю и вообще-то такой поступок был непредусмотрительным. Ведь у нас менялся классный руководитель, классы переформировывали, объединяли и разъединяли. И поэтому было бы весьма полезно оказаться в школе в этот день.
Но мы поехали рыбачить. Папа часто таскал нас на рыбалку. Поэтому насадить на крючок червяка я умела. Хоть это и было очень противно. Не потому что я очень жалостливая, а потому что шевелящиеся в руке червяки — это просто бр-р-р и фубе.
Я помню, что мы отошли от толп рыбаков довольно далеко — прошли первые два озера, обогнули третье и там нашли маленькую заводь, со всех сторон окруженную камышом. Расположились и принялись удить. Было весело. С утра шел дождик, но часам к 10 утра погода выправилась, вылезло солнышко, было не жарко, а приятно тепло. Мы трескали бутерброды и вареные яйца, пили чай из термоса, то и дело вытаскивали удочки посмотреть, может хоть кто-то попался. В итоге за весь день поймали три рыбешки размером с ладошку моей сестры. Всех их благородно отпустили плавать дальше — ну не жарить же нечто размером с мелкую мойву.
А на следующий день я пришла в школу и там мне пришлось искать Татьяну Ивановну, мою новую, с позволения сказать, классуху. Которая вместо знакомства раздраженно спросила, почему меня не было вчера на линейке. Ну а я простодушно-радостно рассказала, что ездила с родителями рыбачить. Чем завоевала себе "фаната" на все последующие годы учебы.
***
Вообще, конечно, Татьяне Ивановне нельзя было работать учителем. Она орала на всех нас по любому поводу. Постоянно вымогала подарки и блат — и это в советской-то школе.
Однажды она позвала моих родителей (ну и нас с Машкой, естественно) отмечать новый год у них дома. Там быстренько надралась и начала клеиться к моему отцу. Она, собственно, потому и зазвала нас в гости — очень уж ей понравился мой отец, несмотря на наличие собственного мужа. Конечно, сейчас, с высоты возраста я понимаю, там было к чему клеиться — отец красивый, спортивный, образованный, с хорошим чувства юмора, смешливый и воспитанный.
Но тогда мне показалось ужасом не только то, что Татьяна Ивановна виснет на моем отце, а то что женщина может быть пьяной. Я ни разу не видела маму пьяной — она не пила, всегда только делала вид, мастерски сливая алкоголь из своей нетронутой рюмки или бокала в бокалы благодарных соседей по столу. Ну или в горшки к кактусам, если благодарные соседи по столу были в дрова. Кактусы быстро тоже становились в дрова, и вообще спивались, но уж лучше они, чем мама.
И я свято была уверена, что уж женщины не пьют. Ну или не пьянеют так быстро и отвратительно, как делала это Татьяна Ивановна на моих глазах.
Наивная. Сама я на выпускной надралась шампанским так, что заслужила перерыв в биографии. Не помню вообще ничего. Помню, что каблуки у маминых туфель, в которых я пошла на выпускной, оказались изогнуты странной крокозяброй. Не сломаны. Именно изогнуты — будто расплавились до мягкости, изогнулись — и в таком положении застыли.
То что я получила от мамы знатных люлей, потому что это были очень красивые туфли, а жили мы небогато, меня не особо напрягает. Но вот вопрос, что именно произошло с туфлями, мучает меня до сих пор.
Однако, тогда, в десять лет, я еще не знала, что у женщин бывают с алкоголем взаимоотношения разной степени близости.
Кстати, тоже ведь показатель. Жили мы в пролетарских алматинских микрах, где жили самые настоящие рабочие, и, ну, максимум, инженеры, типа моего отца, а спившихся, и вообще хотя бы пьющих женщин я не видела до самых девяностых.
В итоге я таращила глаза на Татьяну Ивановну с ее непотребным поведением всю новогоднюю ночь, а после зимних каникул, когда рассказала одноклассникам, что было на новый год, завоевала себя еще более крепкого фаната в ее лице.
Уж что она только не делала, чтобы доставить мне радость. Например, однажды, сказала одноклассницам, будто я донесла, что видела их накрашенными возле какой-то забегаловки. Это была наглая и тупая ложь, но девочки в 13 лет уже становятся довольно агрессивными. Поэтому одноклассницы пошли выяснять со мной отношения. А когда я притащила их к Татьяне Ивановне с требованием повторить, что я ей якобы передала, Татьяна Ивановна заюлила и сказала, мол, не я это сказала, а моя мама, они ее, мол, не так поняли.
Это было не лучше. В итоге и мама пошла требовать у классухи объяснений. И все эти пертурбации сказывались, конечно, на мне. И чем дальше, тем злее и больнее. Я, естественно, отвечала классухе взаимностью.
Закончилось, в общем, тем, что в выпускном классе она выгнала меня из школы. Ну, не выгнала, но вызвала в школу мою маму и сказала сквозь зубы с издевкой:
— Переводи ее куда хочешь, доучиться я ей не дам.
И последние две четверти мне пришлось доучиваться в совершенно чужой, новой школе. Спасибо, чо.
Одноклассники вон на встречи с ней выбираются. А я, если знаю, что там будет эта милая женщина, не хожу. Ибо до сих пор триггерит.
В общем, нет, я не вспоминаю школу с такой уж ностальгией.
***
Хотя не все было так плохо.
Например, у нас был великолепный физик. Тукай Яфасович Бульхин. Каждую новую тему по физике мы начинали с попытки создать перпетуум мобиле — вечный двигатель. Неудачно, понятное дело. Но это только разжигало наш азарт.
Зато после него сопромат в институте (через десять лет после окончания школы!) оказался совсем несложным и даже захватывающим.
Бульхин обладал хорошим чувством юмора. Он, например, не поворачиваясь к доске, комментировал действия ученика, стоящего у доски, вне поля зрения препода. Это было забавно. Только к концу школы до нас дошло, что у него в столе была кнопка, которая выдвигала зеркала на задней стене класса, через которые ему прекрасно было видно все, что творилось у него за спиной на кафедре.
Еще, если решение задачи оказывалось затянутым, он приговаривал, что решали задачу через Каскелен (такой городок в 20 км от Алматы — мол, написали такую длинную строчку решения задачи, что хватило до Каскелена)
Помню, физик как-то отчитывал меня за тройку по математике (схлопотала я разок за четверть). Он смотрел на меня удивлённо и говорил:
— Ольга! Ну объясни мне, как у тебя так получилось? Тройка по алгебре! У тебя по физике — пять! По математике, значит, должно быть шесть!
Я промямлила про эликсир бодрости от Аллы Андреевны, нашей математички, и чуть не сползла под стол от стыда
***
Бершадская Алла Андреевна тоже была уникальной. Когда начался матан, я смогла у нее на уроке поделить на ноль. Оказалось, делить на ноль можно — просто получается бесконечность. Это оказалось фантастикой. К тому же, за это мне поставили не одну, а аж четыре пятерки.
А еще Алла Андреевна ставила нам эликсиры бодрости — колы и двойки. Чтобы, значит, не расслаблялись.
Это был такой метод обучения. Очень даже рабочий. У меня, например, как-то раз стояло три двойки подряд. Зато потом четырнадцать пятерок — на пятерки преподша тоже не скупилась.
А та тройка за четверть, за которую меня отчитывал Бульхин, оказалась потому, что я так и не успела перекрыть до конца четверти очередную эликсирную двойку. Ну и математичка наша прекрасная, следуя суровой научной правде, представленной в тот раз в жестоком лице среднего арифметического, влепила мне трояк.
***
Земляницына Вера Михайловна, препод по истории, была еще одним крутым учителем. Она всегда вела себя очень спокойно и строго. И при этом, когда заканчивался урок, все мы разочаровано взвывали.
У нее был совершенно необычный способ вести историю. Она всегда рассказывала не историю, а истории — погружала нас в общество, которое мы изучали. И даты оживали.
Например, на истории древнего мира, когда изучали Древнюю Грецию, она рассказывала нам мифы. И не в изложении Н. Куна (зачем нам мифы Древней Греции в изложении Куна на уроке истории? Куна мы и дома читали), а как они есть. Как вот их выдергивали из сочинений древнегреческих и, позже, древнеримских авторов и переписчиков.
Сидит, значит, Зевс, мается головной болью, — спокойно и размеренно рассказывала Вера Михайловна, — ну еще бы ему не маяться. Зачем он накануне съел жену Фетиду? Даже не съел — выпил, когда та превратилась в каплю воды... ой не вода то была, я так думаю. И далеко не капля...
Точнее, зачем выпил — как раз понятно. Побоялся оказаться на месте папаньки Крона, которого сам же сначала заставил изрыгнуть проглоченных братьев и сестер, а затем заключил в Тартар, сел на его место и начал править богами. И Зевс испугался пророчества, что если у Фетиды родится сын, он, в свою очередь, заменит его, Зевса на Олимпе.
Но нельзя богинь мудрости невозбранно употреблять в пищу. И вот у него страшно разболелась голова. Это была последняя и изысканная месть от первой жены. Ну, что делать? Зевс позвал сынульку Гефеста и говорит:
— Сына, глянь что у меня в башке. Трещит сил нет!
Гефест треснул папу по балде топором — Зевс же бессмертный, что ему сделается? — расколол ему черепушку, а оттуда вышла Афина Паллада. Богиня мудрости и военной хитрости.
И стала жить среди богов-олимпийцев.
Таким вот образом стал Зевс своей дочке и мамой, и папой. И очень Афину любил. Больше, чем всех своих детишек, которых у него было видимо-невидимо.
А все почему? А потому, что все, что достается нам через боль и страдания, становится для нас ценнее во много раз.
И вот представьте, что такую-то историю прерывает какой-то дурацкий звонок. Тут точно взвоешь от разочарования.
***
В общем, хороших учителей было больше, чем плохих. Что позволяет мне, хоть и не без труда, примириться с воспоминаниями о школе.
С первым сентября, мои дорогие читатели.
С днем знаний!
_________________________
Не забудьте про лайк. Или дизлайк
Еще почитать:
Первый атеист Древней Греции.
Про вторник и Рагнарек
Как будущий архитектор ненавидел частные дома