События книги Ирвина Шоу разворачиваются в период с осени 1972 до лета 1974 года (практически совпадая по времени с Уотергейтским скандалом, который периодически явно или неявно всплывает по ходу действия).
В обёртку криминального триллера про бегство с чужими деньгами от гангстеров завёрнута социально-политическая сатира об американской жизни. Простой человек в возрасте Христа сталкивается с уродствами политического уклада страны, наплевательством на семейные и прочие ценности, и поражается, как это возможно: кругом ложь, обман, все несчастны, но никто ничего не может и не хочет поделать. И только случайная удача может тебя спасти, и то - не факт.
Любопытно, что в книге Шоу деньги - что-то вроде волшебной палочки. Как только у героя появляются шальные деньги, его жизнь магически преображается: ему начинает безумно везти, он выигрывает на бегах и в карты, на него вешаются женщины с самыми недвусмысленными предложениями, он даже чудесным образом излечивается от за-за-заикания...
Вообще, основная тема книги - это власть денег. Всё тут вертится вокруг них. Появляется даже специальный персонаж, напоминающий Остапа Бендера - этакий обаятельный проходимец, который любому заговорит зубы и сделает всё, чтобы ничего не делать (в смысле - не работать), но при этом красиво жить. Он даже почти буквально воспроизводит ту сцену из «Золотого телёнка», где Остап спрашивает Балаганова, сколько ему нужно денег для счастья.
И тот же персонаж произносит речь о значении денег в нашей жизни. Среди множества слов - главные:
Деньги приносят свободу быть самим собой.
Если копнуть глубже, дуэт этого трикстера с главным героем - нечто среднее между парами Остап Бендер - Киса Воробьянинов из «12 стульев» и сэр Генри - Дориан Грей из «Портрета Дориана Грея». От Бендера у здешнего проходимца - ловкость и неунывающий характер, а от сэра Генри - возраст и истовая любовь к искусству. Хотя вряд ли Шоу читал «Стулья», а вот на «Портрет» вполне мог ориентироваться.
Есть, конечно, и более явные ориентиры, которые Шоу прямо упоминает в тексте.
Например, его герой читает книгу Иова, а она ведь посвящена тому, как праведный человек подвергается жестокому испытанию: чтобы проверить его веру, силы небесные обрушивают на него все возможные беды - утрату имущества, смерть родных, болезнь, порицание друзей. Не за грехи, а - просто так.
Другой источник напоминает герою его любовница - и это «Американская трагедия» Теодора Драйзера. У Драйзера небогатый герой пытается выбиться в люди, но на этом пути ему мешают запутанные отношения с женщинами: его «тянет назад» простая девушка, а он хочет «идти вперёд» с девушкой посложнее, и чтобы разрубить этот узел, молодой человек решается на, практически, убийство - но в итоге и сам гибнет на электрическом стуле.
Герою Шоу далеко до такого накала страстей, и вообще, он сравнительно легко отделывается от всех опасностей. Да, риск был, и он мог бы серьёзно пострадать - но не пострадал и остался в выигрыше. И вроде бы Шоу критикует ту самую власть денег, но для его героя именно украденная сотня тысяч и стала путёвкой в жизнь.
Американская трагедия обернулась американским триумфом.
Порнография на марше
Герой книги читает в газете, что некий судья выступил против демонстрации порнографических фильмов - и это неслучайно.
Выхваченная из прессы фраза намекает на реальный феномен того времени. Именно на начало 1970-х пришлась такая называемая «золотая эра порно» в Америке (иначе - «порношик»). В это время вышли знаковые порнофильмы, такие как «За зелёной дверью» (1972), «Глубокая глотка» (1972), «Дьявол в мисс Джонс» (1973).
Если раньше порно показывали исключительно в специализированных заведениях для взрослых, то теперь они оказались в широком прокате, их показывали по вечерам в обычных кинотеатрах и они приобрели достаточно большую известность. О них писали в прессе, не стыдно было признаться о походе на такой фильм. Например, известно, что на «Глубокую глотку» сходили Джек Николсон и Трумен Капоте.
Со временем всё сошло на нет. Общедоступные показы стали повсеместно запрещать, и порно вернулось в гетто «заведений для взрослых».
Но эта вспышка не прошла бесследно.
Обратите внимание: герой книги, столкнувшись с порноиндустрией, отмечает, что он в жизни не видел ни одного порнофильма. Шоу тем самым в очередной раз подчеркивает его изначальную невинно-наивность, но и, вероятно, констатирует ещё существовавшую реальность, когда средний американец только понаслышке знал, что есть такая страшная штука - порнография.
Теперь же всё кардинально поменялось. Трудно представить 30-летнего мужчину, который не был бы знаком с этой темой, тем более в Америке, где ежегодно проводят церемонии Оскара-для-взрослых, а порнозвёзды (вроде Саши Грей) порой не менее популярны, чем звёзды «обычного» кино.
Кино под вопросом
В книге есть сцена просмотра рабочих материалов порнофильма с последующим обсуждением - и всё это у Шоу подано довольно гротескно. Очевидно, что он скептически относится к порнографии и к современному массовому кино, да и к элитарному у него есть вопросы. Элита смешна в своём чистоплюйстве, порнографы - в оправдании плодимых ими убогих поделок, а в Голливуде просто зарабатывают деньги.
Во время обсуждения упоминаются названия разных фильмов, и это не только пресловутая «Глубокая глотка», но и вещи, на которые предлагается ориентироваться - разумеется, французские: «Рыжик» (1932), «Великая иллюзия» (1937), «Запрещённые игры» (1952), «На последнем дыхании» (1960).
Самому свежему из них на момент действия книги уже более десяти лет, что само по себе характерно: получается, после первого фильма Годара, одного из лидеров «новой волны», уже не о чем и говорить.
Что ещё печальнее, в переводе почти все названия переиначены, так что не сразу и поймешь, что это за прекрасный «Бездыханный».
Получается какая-то игра в «приблизительные названия». Предлагаю «Несколько стрелков», а вы попробуйте догадайтесь, что это «Три мушкетёра».
Но у Шоу и фильмы-то менее доступные. Только законченный синефил припомнит ту же «Великую иллюзию» - антивоенный фильм с молодым Жаном Габеном в главной роли, снятый накануне второй мировой, получивший приз Венецианского фестиваля и запрещённый в нацистской Германии (когда немцы оккупировали Францию, они конфисковали негативы этого фильма).
...А тут читатель получит это название впроброс, да ещё и в неточной форме - и пусть себе ломает голову.
Междукнижие
Внезапная мысль: книга может быть «шлюзом» в другие книги.
Герой представляет, как он женится на английской аристократке, и у него родится сын, и его, как положено, отправят в какую-нибудь частную школу, вроде Итона...
Но дальше он себя одёргивает - нет, туда я его не пошлю, после всех тех ужасов, которые вычитал в книгах Киплинга, Во, Оруэлла и Конолли.
Вот он, шлюз. Ведь если ты знаешь эти книги, то моментально из романа Шоу провалишься туда. А если не знаешь, но хочешь узнать - найдёшь их и прочитаешь.
Конечно, англоязычному читателю проще понять эту аллюзию Шоу - ведь он лучше нас знаком с этими авторами. И у Киплинга читал не только сказки (вроде «Маугли» и «Рикки-Тикки-Тави»). Может быть, он читал и Ивлина Во, а не только видел экранизацию его «Возвращения в Брайдсхед», и Оруэлла он представляет не только по «1984», а тут ещё Конолли...
Но не будем опускать руки. Кто все эти люди? - Британские авторы, из приличных (хотя и, порой, обедневших) семей, и потому они учились в частных школах-интернатах (кто-то и в Итоне, что поминает герой Шоу).
А вот насчёт книг, которые могли ужаснуть героя - уже сложнее. У Ивлина Во и Джорджа Оруэлла вроде бы нет романов, посвящённых школьной теме. Может быть, есть какие-то рассказы или эссе, но это предмет отдельного исследования.
А вот у Сирила Конолли (или Коннолли, пишут по-разному) есть книга «Враги таланта» (1938), где эта тема затрагивается. Книга своеобразная - наполовину сборник литературоведческих статей, наполовину автобиографическое повествование о детстве и юности автора. Хотя стоит ли удивляться, - Конолли был не столько прозаик, сколько литературный критик. Он называл первые два года учебы в Итоне «тёмными веками», старшие ребята над ним постоянно издевались, били его. Постепенно он приспособился, но выглядело это так (перевод мой):
Мне стукнуло пятнадцать, я был грязным, неопрятным, перепачканным в чернилах, несчастным убожеством, трусливым в играх, ленивым в работе, не популярным ни у кого, стремящимся выслужиться и в то же время задиравшим всех, кто слабее меня.
Книга эта, похоже, у нас и не издавалась никогда. Практически неизвестный автор.
А вот Киплинг, конечно, более чем известен (хотя и не теми вещами). Но у него, оказывается, есть книга совершенно в тему - «Сталки и компания» (1899 года, расширенная версия вышла в 1929 году). Это роман (или, вернее, сборник рассказов) о жизни мальчиков в английской частной школе-интернате. Киплинг, очевидно, писал её, опираясь на личный опыт, и не стал, как тогда было принято, рисовать всё в розовом свете, а достаточно жёстко описал школьный быт, издевательства старших мальчиков над младшими. Читающая публика была шокирована, рецензии были в таком роде: «Ужасающие картины садизма в английской школьной системе, от которых волосы встают дыбом…», «Вульгарность, дикость, жестокость, вонь — на каждой странице…».
Эту книгу у нас переводили, впервые - аж в 1925 году, есть и более свежий перевод, от 2008 года. Так что можно, при желании, почитать её по-русски.
Пожалуй, начитавшись такого, и правда, не захочется отдавать милое чадо в частную английскую школу.
Уотергейтский скандал
Даже без прямого указания дат понятно, когда разворачивается действие книги Шоу: с 1972 по 1974 год.
Почему?
- В книге упоминается «Глубокая глотка» и сообщается, что этот порнофильм собрал миллионы долларов.
«Глубокая глотка» вышла летом 1972 года, быстро приобрела популярность и к концу года уже собрала несколько миллионов долларов (многажды окупившись, учитывая, что её бюджет составлял не более 50 тысяч долларов).
- Персонажи обсуждают Уотергейтский скандал, но об его итогах не сообщается.
Не вдаваясь в подробности, скажем, что Уотергейтский скандал по-настоящему стал разгораться осенью 1972 года, когда в прессу просочились материалы следствия. Это всё было связано с президентскими выборами, которые к зиме того же года выиграл переизбравшийся на второй срок Ричард Никсон. В тот момент ещё было непонятно, чем всё кончится. В 1973 году дело стало раскручиваться, полетели головы, и летом 1974 года Никсон вынужден был подать в отставку, иначе его ждал принудительный импичмент.
В книге не упоминается это фиаско президента, и вообще, судя по разговорам персонажей, никто поначалу не верит, что зло будет наказано и т.п. Что характерно, Шоу ни в чьи уста не вкладывает слов вроде: «ну всё, теперь кто-то сядет» или «карьере Никсона конец» - хотя он-то как раз знал финал истории, книга вышла уже после скандала, в 1975 году. То есть он специально сгустил краски, показал, что никто в вашингтонской тусовке не верит в справедливость.
И кстати говоря, между Уотергейтским скандалом и тем самым порношиком, как ни смешно, есть связь. Дело в том, что сотрудник ФБР, который слил в прессу материалы следствия по Уотергейту, получил от журналистов кодовое обозначение... «Глубокая глотка». Так они пошутили, воспользовавшись названием популярного, но скандального фильма.
Слово не ****бей
Шоу почти не использует самых грубых, так называемых f-слов (производных от сакраментального fuck). На всю книгу - только 13 случаев этакого злоупотребления. Тем любопытнее, когда и для чего он это делает:
- Мистер Друзек, управляющий отелем, напуганный после встречи с неприятными людьми, которые искали украденные деньги, в телефонном разговоре называет их fuckers («ублюдки», скажем так).
- Эвелин Коутс, любовница главного героя, в постели, после занятия сексом, применительно к прежним его любовницам недоумевает, неужели те молчат, когда он их fucking («трахает»).
- Генри Граймс, старший брат главного героя, в баре, как следует выпив, жалуется ему на свою несчастную жизнь, и упоминает, что уже пять лет не может fuck («трахнуть») свою жену, потому что он импотент.
- Билл Слоун, случайный знакомый главного героя, с распутной женой которого тот заигрывал, застаёт героя в своём гостиничном номере и в крайнем раздражении дважды спрашивает, какого fuck («хули») он тут делает?
- Надин Бонер, раскованная француженка, снявшая порнофильм, в дружеской беседе, на слова знакомого критика о том, что этот фильм паразитирует на первобытных инстинктах, шутливо замечает, что он рассуждает так, будто слишком хорош для того, чтобы fuck («трахаться»), хотя это вовсе не так.
- В том же разговоре Надин иронически сообщает, что этот критик постоянно упрашивает её fuck («потрахаться») где-нибудь на свежем воздухе.
- Дуглас Граймс, главный герой, в разговоре с глазу на глаз с компаньоном, Майлзом Фабианом, когда тот говорит, что не мешало бы поближе сойтись с приехавшей к ним в гости девушкой (английской аристократкой Юнис Эббот), раздражённо отвечает, что ему вовсе не нравится роль публичного fucker («трахаля»), иначе говоря, ему не хочется выставлять напоказ свои амурные похождения, к чему, вольно или невольно, подталкивает его Майлз.
- В том же разговоре Майлз уличает Дугласа в том, что тот, хоть и вещает о морали, сам не всегда ею руководствуется, и он в сердцах замечает, что у Майлза на всё найдётся fucking аргумент (что-то вроде: «етить-колотить, с вами не поспоришь»).
- В другой раз, во время обеда в лыжном клубе, к Дугласу нагло пристаёт Билл Слоун, и главный герой, выведенный из себя, посылает его - fuck off («иди на хер», так сказать).
- Позднее, катаясь на лыжах с близкой знакомой (английской аристократкой Лили Эббот), на её вопрос, что он напоследок сказал Биллу Слоуну, Дуглас повторяет, что послал его куда подальше - fuck off.
- Присцилла Дин, порноактриса, заявившись на художественную выставку, пьяная, на уговоры своих спутников уйти оттуда, потому что их ждёт ужин в другом месте, сначала во всеуслышанье посылает - fuck - ужин («хули мне этот ужин?»), а потом и - fuck - их самих («хули мне вы?»).
Как нетрудно заметить, большинство этих (очень немногочисленных) примеров грубой брани относятся к ситуациям разговора один на один или в узком кругу, так, чтобы не слышали посторонние. Есть два обратных примера:
- когда главный герой грубо одёргивает Билла Слоуна, который вёл себя совершенно недопустимо и напрашивался на грубость (если не драку);
- и когда матерится Присцилла Дин - но эта барышня в принципе не блещет культурой (хотя и училась в Сорбонне) и не заботится о приличиях, так что от неё можно ждать и не такого.
Остальные герои или очень сдержаны в этом плане, или вовсе (как тот же весьма словоохотливый бонвиван Майлз Фабиан) не употребляют подобных выражений.
What the fuck, куда всё делось?
Трудности перевода
Перевод книги сделали два человека - Г. Лев и А.Санин (в основном, они специализировались на англоязычной фантастике и детективах), первую версию смастерил Лев, в 1980 году, то есть всего-то через пять лет после выхода оригинала. И это неудивительно, ведь там столько критики американского правительства, что это не могло не понравиться. Да и вообще, Шоу из-за своих левацких взглядов вынужден был уехать из Америки и полжизни провёл в Европе. Его у нас не только переводили, но и экранизировали.
А потом, в 1992 году, перевод доработал другой переводчик, Санин. Этот второй как раз в начале девяностых переводил тучу детективов, а тут тоже почти детектив... Возможно, какие-то ляпы он и подправил, но явно не все.
Начнём с начала: почему «Ночной портье», хотя там Night work, т.е. «Ночная работа» или даже «Ночная смена»? Тем более, что в книге есть эпизод, где герой общается с полицейским, и тот жалуется на свою ночную работу (из-за неё он не может спать), а герой отвечает, что у него такой проблемы нет. У обоих ночная работа, и эта же работа в заглавии книги... в оригинале, но не в переводе.
Есть подозрение, что переводчик выбрал именно этот вариант под влиянием фильма Лилианы Кавани «Ночной портье». Фильм вышел чуть раньше, чем книга, в 1974 году, первая версия перевода делалась в 1980-м... Не исключено, что это повлияло.
И зря. По-русски у «портье» совсем не те нюансы смысла, с книгой они вступают в противоречие. Герой вместо нормальной работы вынужден халтурить, подрабатывая в плохонькой гостинице кем-то вроде ночного сторожа, а его так пафосно обозвали портье. Конечно, это не катастрофа, но довольно сомнительное решение.
Немало мест книги нуждаются в пояснении и уточнении - иначе смысл остаётся затемнён. Например, когда герой намекает своей пассии, что он богат, между ними происходит какой-то невнятный диалог про старинные деньги и старозаветную семью. Но непонятно это только нам, не знающим подоплёки. В Америке нет настоящей аристократии, но есть некий аналог - это потомки первопоселенцев, те люди, которые издревле управляли страной и сколотили состояние, в общем, этакая белая кость США, у которых родовые поместья на северо-восточном побережье и т.д. и т.п. В американском английском таких людей называют просто old money - то есть те самые «старые деньги».
Не говоря уже о том, что повсюду в тексте разбросаны фразы вроде: «Покупайте у Россиньоля» или «Позволь мне покейфовать» (именно через «е»), от которых откровенно потягивает нафталином...
Замечательно, что проблемы перевода вызваны вовсе не цензурой, а скорее недопониманием и редакторской правкой. Книга сокращена во многих местах, но везде по чуть-чуть. То ли перевод подгонялся под определенный листаж, то ли в принципе была цель облегчить текст, сделать его более читабельным, убрать лишние, не всегда понятные детали. Это получилось, но в итоге - многие диалоги лишились части реплик, описания и внутренние размышления - урезаны, некоторые реалии переданы описательно или обобщённо. С чем-то, в принципе, можно согласиться, но что-то вызывает недоумение: зачем?
Кроме того, есть и очевидные фактические ошибки перевода. И вроде, в целом, довольно всё неплохо, но лучше бы в таком виде не переиздавать эту книгу, а сперва сделать корректировку текста, чтобы хотя бы явные промахи исправить. А по хорошему, надо бы и «опущенные» места восстановить.
Но кому это надо?
Замечания по тексту
Кое-какие примеры конкретных претензий к имеющемуся переводу
На моём столе рядом с программой скачек лежала Библия
У героя не просто Библия, а «Гедеонова Библия» (Gideon Bible). Ассоциация евангельских христиан «Гедеон» (по имени одного ветхозаветного персонажа) занимается распространением бесплатных экземпляров Библии по всему свету, в основном, через гостиницы и общежития.
Исступлённо повторяя: «Проклятие, проклятие!»
По смыслу верно (в оригинале там - goddamnit), но лучше было бы «чёрт побери» или даже просто «чёрт, чёрт, чёрт». Всё-таки, говорит это американский лётчик, а не французский мушкетёр.
— Эх, ночная работа, — вздохнул полисмен.
В переводе смысл заглавия книги сужен, с добавлением излишнего оттенка изысканности (не какой-то там «ночной служащий», «клерк», а аж портье). К тому же в оригинале ночная работа не только у героя, но и у полицейского (night work - говорит он про себя). Вынужденная ночная работа накладывает на человека свой отпечаток, и есть в ней что-то такое тёмное... Что-то, что сподвигает невинного героя на преступление.
позавтракать в бистро на Второй авеню
Ну какое бистро в Нью-Йорке? Всё ж таки это coffee shop - «кафе» или «кофейня».
— Чинушка, — фыркнул он.
— Точнее, стерва, — сказал я.
Таксист громко рассмеялся.
В переводе определение таксиста звучит забавней, чем версия пассажира, из-за чего непонятно, чему смеётся таксист. В оригинале как раз таксист просто констатирует, что дама, покинувшая такси, госслужащая (civil servant), а пассажир смешно (и очень пошло, но только если понять его прикол) шутит: spelled c-u-n-t, играя на созвучии грубого обозначения неприятной женщины и просторечного прощания (типа «покедова»). То есть герой вдогонку ей как бы говорит: «Шла б ты лесом, блядина» - только завуалированно, а не прямым текстом.
я с улыбкой вспомнил, как однажды, много лет назад, сказал Хейлу: «Твоя фамилия, Джерри, вознесёт тебя в Госдеп».
Тут есть некоторое недоразумение, которое замутняет смысл. Фамилия Хейла ни при чём, в ней нет ничего такого специфического, что бы могло намекнуть на головокружительную карьеру, а вот в имени - есть. Джереми (Джерри - его сокращённая версия) происходит от библейского имени Иеремия (так звали одного из пророков Ветхого Завета), и значит оно «Господь возвеличит/возвысит». Учитывая, что главный герой из довольно-таки набожной семьи, и частенько читает Библию, неудивительно, что ему в голову приходят такие ассоциации.
— Мне нужен заграничный паспорт.
Слово «заграничный» тут лишнее, в США есть только один вид паспорта, который нужен исключительно для поездок за границу, поэтому и не требуется уточнять, какой он.
— Старинные деньги. Наследство, — пояснил я. — В нашей семье не любят шика.
Перевод не то, что неудачен, но он не проясняет смысла ситуации. Чтобы не вдаваться в неприятные детали происхождения своего нежданного богатства, герой прикрывается версией о том, что он из богатой семьи, которая, правда, не кичится своими возможностями. Если точнее, old money в американском английском означает своеобразную аристократию: дворянства в США никогда не было, но потомки первых поселенцев, осевших на восточном побережье, со временем сформировали привилегированный класс людей, обладающих политическим и экономическим влиянием. Естественно, что герой говорит максимально расплывчато, не конкретизируя, из какой именно он семьи, иначе его слова нетрудно было бы проверить - ведь американская «знать» - не так уж и многочисленна.
она застонала. Потом всхлипнула, опять застонала, ещё и ещё, наконец громко, не в силах больше сдерживаться, закричала и блаженно обмякла.
Эвелин обессилено скатилась с меня, растянулась на животе и затихла. Я вытянул руку и осторожно, почти бережно прикоснулся к влажному округлому плечу.
— Тебе не было больно?
— Дурачок, — фыркнула она. — Нет, конечно.
Чёрт бы с мелкими шероховатостями, главное, что в этой сцене в переводе становится непонятно, из-за чего герой запереживал, что сделал девушке больно. Не потому что, как сказано в переводе, она кричала (что в такой ситуации вполне естественно и, наверняка, в какой-то степени было ему знакомо), а потому что она заплакала (в оригинале там - weeping). Такое странное поведение в момент экстаза не могло не вызвать подозрений, что что-то пошло не так.
Легко и пружинисто шагая, я спрашивал себя, как мне живётся. Беззаботно, решил я. И порочно. Старомодное слово, но именно оно неизвестно откуда вдруг выплыло.
По сути верно, но учитывая, что герой ощущает слово - wicked - как старомодное, в переводе лучше подойдёт что-то вроде «грешно» или «безнравственно».
— Коктейль из виски, как обычно, — сказал Генри.
Перевод слишком неопределенный, учитывая, что речь идёт о конкретном виде коктейля (old-fashioned), название которого («старомодный») даже и не переводят, а используют транслитерацию: «олд фешен». Это коктейль на основе виски, с добавлением льда, сахара, биттера, содовой, украшенный долькой апельсина и вишней.
Из нее по нашему адресу (непонятно почему) заорали: «Проклятые черномазые!»
Вроде верно, но можно бы и пожёстче передать Goddamn niggers. В принципе, теперь в русском существует и прямой вариант: «ниггеры». Но можно и как-то иначе. «Негры проклятые», «чёртовы негритосы» и т.п.
адвокат по фамилии Бенсон, служивший в министерстве обороны
Всё-таки лучше бы перевести lawyer как «юрист», потому как адвокат, в общем случае, это независимое лицо, он не служит на государство.
В детстве она, видимо, была из тех девчонок, что с мальчишками играют в футбол.
При этом надо учитывать, что имеется в виду, конечно, американский футбол, причём не тот, в который играют профессионально, а так называемый touch football (буквально - «касательный футбол») - это детская (любительская) его разновидность, с упрощёнными правилами (основное отличие - игрока с мячом не нужно ронять на землю, достаточно прикоснуться к нему рукой).
Жена с увлечением читала юмористические страницы «Геральд трибюн».
Почувствовав, что я смотрю на нее, она подняла глаза, кокетливо хихикнув:
— Обожаю смешное.
Совсем не обязательно. Она, конечно, читает, комиксы (comics strips), да только они не всегда смешные. Дальше героиня поясняет (это почему-то выпало из перевода), что она переживает, как бы в очередном серии комикса не убили Рипа Кирби - а это герой детективов, частный сыщик. Тут уж не до смеха.
с манерами героинь Ноэля Говарда и Майкла Арлена
Поди пойми без пояснений и уточнений. Майкл Арлен (1895-1956) - популярный в 1920-е годы британский писатель, автор романов о жизни светского общества. Что касается Говарда - то это нелепая ошибка переводчика. В оригинале-то - Noel Coward, сэр Ноэл Кауард (1899-1973), известный английский драматург, его пьесы и сейчас регулярно ставят в театрах, в том числе, в российских.
— Не прикасайтесь ко мне. Если вы сейчас же не уйдете, я позвоню в дирекцию и попрошу вызвать полицию.
Вариант перевода слова management немного устарел, сейчас бы скорее сказали: «позвоню менеджеру» (более русифицированный вариант - «управляющему»).
такой порнофильм, как «Глубокое горло»
Только, конечно, сейчас принят другой вариант перевода названия фильма «Deep Throat» - «Глубокая глотка».
Надин досадливо пожала плечами.
— Одни беспокойства у меня с этим фильмом. Постоянно не хватает исполнителей. Одни и те же лица и одна и та же случка. А у вас обаяние потаённого секса, вроде как у молодого похотливого священника.
Француженка Надин говорит по-английски с заметным акцентом, который в оригинале передаётся, прежде всего, добавлением h в начале слов. А в переводе это совсем незаметно - исчезли не только все придыхания и другие неправильности, но даже и французское слово «кюре» (католический священник). Конечно, не обязательно везде вставлять «х», но что-то сделать не помешало бы.
Печатал критические статьи в «Журнале кино».
Тут надо понимать, что речь идёт не о каком-то абстрактном журнале, а о вполне конкретном - «Cahiers du Cinéma» - «Кайе дю синема» (буквально - «Кино-тетради», но обычно название не переводится). В 1950-60-е годы это был весьма влиятельный журнал, с которым сотрудничали лучшие французские кинокритики.
— Последний фильм, который произвел на меня впечатление, был «Бездыханный».
Только вот по-русски этот фильм называется «На последнем дыхании». Это дебютная работа Жана-Люка Годара, одно из ключевых произведений французской «новой волны». Фильм вышел в 1960 году, то есть более чем за десять лет до событий романа, о чём и говорят герои.
— В мое время, — продолжал он, — были такие фильмы, что ими гордилась вся нация. «Большие иллюзии», «Рыжик», «Запретные игры».
Оставим в покое, что на самом деле он говорит о том, что не только в литературе и театре, но и в кино есть чем гордиться. Но хотя бы названия фильмов стоило бы привести в устоявшейся форме. Верно приведён только «Рыжик», фильм 1932 года по одноименной книге Жюля Ренара. Кроме того, критик упоминает такие значительные вещи как: «Великая иллюзия», знаменитый антивоенный фильм 1937 года режиссёра Жана Ренуара (с Жаном Габеном в главной роли), и драму «Запрещённые игры», фильм 1952 года режиссёра Рене Клемана.
Безостановочно поглощая сельтерскую, я утешал себя, что неприятности с желудком у меня вовсе не из-за нервов
Опять ошибка перевода. Сельтерская, строго говоря, это минеральная вода из немецкого источника Нидерзельтерс. В широком смысле - любая минеральная (или просто газированная) вода, по крайней мере, так это слово употреблялось в дореволюционной России. Но, во-первых, это устаревшее значение (как и само слово), а во-вторых, речь в оригинале идёт вообще не о минералке, а об «Алка-Зельтцере» (Alka-Seltzer) - американском шипучем обезболивающем на основе аспирина.
даже после обеда в Кроненхалле, этом швейцарском оплоте чревоугодия, где мы ели копчёную форель, вырезку оленины со специями и брусникой, какой-то особый сыр и шоколадное суфле, запивая всё это сначала легким вином, а затем и более основательным бургундским.
Надо иметь в виду, что Кроненхалле - один из самых известных ресторанов Цюриха. Кроме того, из перевода выпали кое-какие детали: не просто лёгкое вино, а «Эгль» - вино из одноимённого округа в Швейцарии, не какой-то сыр, а конкретный «вашрен» (полное название «вашрен-мон-д'ор») - мягкий сыр из коровьего молока, и не специи с брусникой, а шпецле (германская разновидность макарон) с брусничным соусом.
стибрил пачку стодолларовых купюр
Может, это пустая придирка, но хочется какого-то другого слова для передачи swiping: «умыкнул», «увёл».
— Последние годы я усиленно старался выглядеть, как отошедший от дел английский фермер-джентльмен.
Лучше бы вперёд поставить джентльмена, как в оригинале. Джентльмен-фермер (gentleman farmer) в Англии - это человек, который держит ферму не для того, чтобы что-то заработать на ней, а из чистого удовольствия, просто как хобби.
У меня выдавались вперёд передние зубы, и я на ночь натягивала на них шину.
В общем, да, только это (braces) в данном случае называется не «шина», а «капа».
в памяти остались цветные узоры витражей, статуи мадонн и святых мучеников да полные тарелки spaghetti e fritto misto.
В переводе зачем-то соединены вместе два упомянутые в оригинале блюда итальянской кухни: фритто мисто (жареные в кляре кусочки рыбы, мяса или овощей) и спагетти с вонголе (это такие моллюски).
— Вы американец, не так ли? — спросил я.
— Слоёный пирожок.
Какой, к чёрту, слоёный пирожок? Выражение as american as apple pie («такой же американский, как яблочный пирог») - это идиома, которая обозначает нечто очень американское. Тут можно или использовать какой-то шуточный вариант или просто констатировать американское происхождение персонажа. Кроме того, в переводе куда-то пропало наблюдение, что выговор у художника был американский, но непонятно из какого уголка страны - это намёк на то, что он нигде не жил долго, иначе бы у него сформировался тот или иной акцент.
— Моя мать итальянка. Отец привез ее в Америку.
В оригинале художник говорит, что его мать не просто итальянка, а - war bride. Это значит, что она сошлась с его отцом во время войны, когда тот служил в американской армии в Италии, а после её окончания, уже в качестве жены, приехала с ним в США.
— А ты не утопишь меня, как тот, в «Американской трагедии», забыла, как его зовут, который отправил на дно Шелли Винтерс, когда узнал, что она беременна?
— Его звали Монтгомери Клифт, — сказал я. — Но я ничем не похожу на него, как, впрочем, и ты на Шелли Винтерс. Кстати, это вовсе не «Американская трагедия», а фильм под названием «Место под солнцем».
Суть спора в том, что героиня спутала роман Теодора Драйзера «Американская трагедия» с его экранизацией - фильмом «Место под солнцем» (1951), то есть она говорит о кино, а называет книгу. Шелли Уинтерс и Монтгомери Клифт - исполнители главных ролей в фильме, а не имена персонажей. Между тем, основа сюжета, что в книге, что в фильме, одна и та же: амбициозный молодой человек топит (или, скажем так, даёт утонуть) забеременевшей от него девушке, потому что она мешает ему жениться на более перспективной невесте.
Её освистала публика в телетеатре, когда она показалась на сцене, чтобы выступить по телевидению.
Какой там телетеатр? Речь об участии в обычном телевизионном ток-шоу: где есть ведущий, один или несколько гостей и публика, которая следит за беседой из зала. Надо понимать, в каком-то из секторов зала (a section of the studio) сидели консервативно настроенные люди (audience), они и освистали скандальную гостью (или, вернее, подняли неодобрительный гул - booed).
Исправленный перевод
Чтобы не загромождать ещё сильнее, в следующем приложении будет продемонстрирован только исправленный перевод отдельных фрагментов книги, оригинал и официальный перевод при желании нетрудно найти где-нибудь ещё. Жирным выделены те места, которые или вовсе отсутствуют в официальном переводе, или приведены там в неудовлетворительном виде. Перевод «рассказа в рассказе» про порношик можно прочесть в другом месте.
- Я им сказал, что того мужика нашли ночью. И что вы будете в одиннадцать вечера. А они ответили, что не могут столько ждать, дайте адрес. Граймс, вы в курсе, что никто в этом треклятом отеле не знает, где вы живёте? Естественно, эти мудаки мне не поверили. Сказали, что вернутся в три часа, и чтоб вы кровь из носу были. Жуть. Это не какие-то мелкие хулиганы. Короткая стрижка, одеты как биржевые маклеры. Спокойные. Как шпионы в кино. Они не шутят. Совсем не шутят. Так что ноги в руки и сюда. Потому что я уйду обедать, надолго, очень надолго.
Я преспокойно опустил трубку. Потом пошёл обедать. Пошёл в хороший рыбный ресторан неподалёку от Линкольн-центра и заказал большого омара на гриле за восемь долларов и две бутылки «Хайнекена».
На кладбище лежал один из Граймсов - дядя, умерший в 1921 году от последствий отравления хлором в Аргонском лесу. А мне на Арлингтонском кладбище не лежать. Я ведь никакой не ветеран.
- Госслужба...
- Скорее, госсучка.
- Просите - и дано будет вам. Правительство к твоим услугам, чувак.
- Мне нужен паспорт.
Нежная рука скользила по моему бедру - и я мало-помалу проснулся. Мы уже дважды занимались любовью, но эрекция не заставила себя ждать. Женщина, оказавшаяся со мной в постели, получала выгоду от моего многолетнего воздержания.
- Так-то лучше, - прошептала она. - Гораздо лучше. Ничего пока не делай. Просто откинься. Не двигайся.
Я откинулся на спину. Умелые руки, мягкие губы и блудливый язык превратили добровольную неподвижность в изысканную пытку. Мучительница никуда не спешила и предавалась удовольствиям с почти ритуальной серьёзностью. Когда в полночь мы вошли в её спальню, она заставила меня лечь и неторопливо раздела. Последней меня раздевала мать, когда я в пять лет болел корью.
Имена так и сыпались на меня без остановки. Сенатор Такой-Растакой, конгрессмен Этот, конгрессмен Тот, его превосходительство посол Что-за-ландии, мистер Пробел из «Вашингтон пост», миссис Ктоугодно, не последняя в Минюсте, и разговоры вертелись вокруг людей влиятельных, известных, презренных, коварных, велеречивых, отправляющихся в Россию, вносящих законопроекты, от которых волосы встают дыбом.
- Надеюсь, вы безумно богаты, - сказала она. - Цены тут зверские. Вы безумно богаты?
- Безумно.
Она бросила на меня пытливый взгляд.
- А по виду не скажешь.
- Это наследственное, - сказал я. - У нас в семье не любят шиковать.
- И в какой же семье?
- Потом расскажу, - уклончиво ответил я.
- Вы беззащитны, - сказала она, - и сейчас я вас соблазню.
- Считайте, уже соблазнили.
- Сейчас, - сказала она и, подобравшись поближе, оседлала меня, рукой направив, куда надо. Двигалась она сперва очень медленно, потом всё быстрее и быстрее, запрокинув голову и опираясь сзади на вытянутые руки. Её полные груди нависали надо мной, бледные в тусклых зеркальных отсветах. Я накрыл руками и ласкал её груди. Она застонала, принялась всхлипывать, громко, неудержимо и, разразившись слезами, кончила.
Я кончил сразу следом, с долгим, сдавленным стоном. Она скатилась с меня и легла ничком, плач её постепенно сошёл на нет. Я протянул к ней руку и коснулся крепкого округлого плеча.
- Было больно? - спросил я.
Она засмеялась.
- Глупыш. Если бы.
- Я боялся, что...
- Ты что ли своей елдой никого ещё до слёз не доводил?
- Что-то не припомню, - сказал я. Да и выражений таких я от женщин не слыхал, если честно. Похоже, в Минюсте называют вещи своими именами.
- Пока не забыла, - сказала она, - лови ПП.
- Что за ПП?
- И где ж ты был, такой невинный? - Она протянула руку и потрепала меня по щеке. - ПП - это похвала за похвалу. Комплимент. Ты выступил едва ли не лучше всех, с кем я спала в этом городе. Чуть-чуть уступил сенатору из одного западного штата, чьего имени я не стану называть. Он возглавлял список, пока бедолагу не прокатили на последних выборах.
- Не думал, что я тут выступаю. - Узнавать имя поверженного сенатора мне вовсе не улыбалось.
«Дорогой гость - ушла на работу. Ты спал, как младенец, и у меня не хватило духа тебя разбудить. Рада, что у кого-то в этом грязном мире такая чистая совесть. Бритва и крем в аптечке, большой стакан апельсинового сока в холодильнике, кофейник на плите. Славный слуга заслуживает награды. Надеюсь, ты найдёшь своего друга. Э.К.»
- Выкладывай новости, - сказал Генри.
- Ты выкладывай, - сказал я. - Мэдж, дети и т.д. и т.п.
Выпив ещё пару коктейлей, Генри рассказал мне о Мэдж и детях. Мэдж в порядке, немного подвыдохлась от того, что надо одной обо всём заботиться, а ещё эта родительско-учительская ассоциация и преподавание на курсках стенографии по вечерам, три славные дочки, старшей четырнадцать, кое-какие проблемы, вся на нервах, как, наверно, и все сейчас дети её возраста, приходится понемногу водить к психиатру. Достал из бумажника фотографии. Семейство у озера в Поконских горах, женская его часть загорелая, крепкая и весёлая. Генри, в великоватых для него плавках, бледный и встревоженный, как будто ему вот-вот суждено утонуть. Новости о нашем брате Берте не удивили.
- Он диктор на пидорском радио в Сан-Диего, - сказал Генри.- Следовало этого ожидать. Ты ожидал?
- Нет.
- Ну, теперь, пожалуй, это не так уж и страшно, - сказал Генри со вздохом.
- Это ещё не всё, брат, - сказал Генри. - Зубы у меня плохие, изо рта пахнет, говорит она, а всё потому, что пойти к зубному мне не по карману. А не по карману потому, что все три чёртовы дочки ходят к нему каждую неделю подкручивать брекеты, так что, когда вырастут, будут выглядеть как кинозвёзды. А меня она презирает за то, что уже лет пять ей не вставлял.
Эвелин Коутс была в тёмно-синих, не слишком облегающих, брючках и свободном бежевом свитере. Рабочая одежда. Я задумался. Лесба? Нет, вряд ли. Должно быть, в детстве она была из тех девчонок, что с соседскими мальчишками играют в дворовый футбол.
Он говорил, жуя сэндвич с солониной и запивая его шотландским виски.
- Бритоголовые готовят почву. Не удивлюсь, если потом они останутся не у дел. Однажды мы проснёмся и увидим танки на Пенсильвания-авеню и пулемёты на всех крышах. - Этого не было ни в одной из его колонок, которые я читал. Приезжайте в Вашингтон, и узнаете по секрету настоящую, неподдельную, страшную подноготную.
Я не позвонил соседке Эвелин по квартире. По какой-то извращённой логике, которую я даже не пытался понять, решил, что не доставлю Эвелин Коутс такого удовольствия.
- Лыж и ботинок нет? - спросил он.
- Нет, - сказал я. - Собираюсь купить в Европе.
- Попробуйте «Россиньоль», - предложил он. - Говорят, отличная марка.
Ел, пил пиво и читал вечернюю газету. Утром в Гарлеме застрелили полицейского. «Рейнджеры» вчера выиграли. Судья выступил против порнографических фильмов. Редакторы настаивают на импичменте президента.
- Я на отдыхе, милая. Дай мне покайфовать.
Его жена увлечённо разглядывала раздел комиксов в «Геральд трибьюн». Выглядела она глупо, губы поджаты, глаза по-детски блестят из-под леопардовой шляпы. Неужели, подумал я, что-то такое деньги могли бы преподнести и мне?
Почувствовав, что я смотрю на неё, она подняла глаза, кокетливо хихикнув.
- Комиксы - моя слабость, - сказала она. - Всё боюсь, что в следующем номере Рипа Кирби таки прикончат.
Миссис Слоун настраивалась на всё более амурный лад, да к тому же имела гадкую привычку засовывать язык мне в ухо во время танца. Хотелось бы попасть к номер Слоунов и обыскать его, но не таким же образом. Для моей холодности была куча причин, не последней из которых являлось тотальное отсутствие реакции на какую угодно сексуальную стимуляцию, поразившее меня в тот момент, когда я понял, что лишился своих семидесяти тысяч долларов.
Швейцария - такая страна, где, если заплатишь, вам окажут любую медицинскую помощь, не важно, нужна она или нет. Я слыхал о человеке, у которого появился грибок на большом пальце, и он помешался на мысли, что это рак. Доктора в Соединённых Штатах, Англии, Франции, Испании и Норвегии уверяли его, что это лёгкая грибковая инфекция, со временем всё пройдёт, и прописывали ему мази. В Швейцарии, за деньги, он договорился об ампутации. Живёт теперь преспокойно в Сан-Франциско без пальца.
Внезапно она обрушилась на меня и стала целовать. Да ещё и с языком. Я извернулся, чтобы глотнуть воздуха, и больная (якобы) нога свесилась с кровати. Я правдоподобно застонал. Флора отстранилась. Она раскраснелась и тяжело дышала.
- Извините, - сказала она. - Больно?
- Не очень, - ответил я. - Просто... ну, знаете... резкие движения.
- В компании. - Он угрюмо кивнул. - А вы тут хули забыли?
- Ключ, - начал я, ужасаясь, насколько это всё неправдоподобно. - Забыл ключ, попросил горничную открыть мой номер и не думал...
- А зачем вам мой ботинок? - Час от часу не легче.
- Это... ну... просто такая шутка. - Прежняя жизнь никак не подготовила меня к таким ситуациям, и я с горечью понял, что эта моя импровизация далека от совершенства.
- Каждый год она западает на какого-нибудь идиотского лыжного тренера и дарит ему часы. Для начала, - сказал он. - Только для начала. Вот, в этом году выбрала вас. Это год у неё для непрофессионалов. Открытый чемпионат Санкт-Морица.
- Это просто часы, Билл, - сказал я.
- Не знаю, хули вы тут забыли и знать не хочу. Но если завтра к утру вы не свалите из отеля и вообще из города, то я сам вас вышвырну. Когда вами займётся швейцарская полиция, вы пожалеете, что увидели горы.
Ночь я провёл у неё в номере. Вышло это прощё простого.
- Я приехала во Флоренцию, чтобы согрешить, - сказала она, раздеваясь, - значит, так тому и быть. - Имя моё она спросила где-то в полтретьего ночи.
Несмотря на свои властные замашки, она была нежной и очаровательной любовницей, нетребовательной, благодарной и, на счастье, лишённой шовинизма.
- У Америки большой нетронутый запас сексуальных талантов, - сказала она в какой-то момент. - Новый Свет приходит на помощь слабеющему Старому. Разве не мило?
Я с радостью обнаружил, что мои опасения по поводу импотенции, подпитываемые ужасной миссис Слоун, оказались беспочвенны. И не стоило заикаться леди Эббот о том, что удовольствие от её общества усиливалось извращённым привкусом мести.
Однажды состоялся семейный совет, за которым тут же последовал развод. С тех пор он жил на доходы с игры. Большую часть времени довольно комфортно, но не без неприятностей. Какую-то часть зимнего сезона и на Багамах водилась неплохая добыча, но засиживаться на месте не приходилось. Нью-Йорк, Лондон, Монте-Карло, Париж, Довиль, Санкт-Мориц, Гштад. Там где деньги. И игра.
Поодаль сидели две звезды фильма: стройный смуглый молодой человек, похоже, из Северной Африки, с вытянутым печальным лицом, и бойкая смазливая американка по имени Присцилла Дин, блондинка с «конским хвостом», чьё свежее личико казалось каким-то анахронизмом, и напоминало скорее о давнем поколении девственниц Среднего Запада. Она была чопорно одета и смотрелась так же пристойно, как накрахмаленный кружевной фартук. «Очень приятно, очень», - сказала она чисто по-айовски. Меня безо всяких церемоний представили остальным, атмосфера была деловая. Как если бы мы собрались на лекцию о сбыте продуктов для завтрака.
- Давайте знакомиться, - оторвавшись от блокнота, сказала мне Надин Бонер и протянула нежную как шёлк руку. Надин была маленькой и хрупкой, но с внушительным упругим бюстом, наполовину выпиравшим из глубокого декольте её чёрного платья. У неё был прекрасный ровный бронзовый загар. Я представил, как она голая лежит на пляже Сен-Тропе в окружении таких же раздетых распутных молодых людей.
Следующие полчаса я был безумно рад, что сижу в темноте. Я до того раскраснелся, что - пусть меня никто и не видел - но чувство было такое, будто чистый животный жар крови, ударивший мне в лицо, разогревал помещение, как огромная инфракрасная лампа. Красочные сцены, сменявшие друг друга на экране, мой отец описал бы как неописуемые. Там были всевозможные дуэты, в различных позах и в разных местах. Были трио и квартеты, животные, включая чёрного лебедя, лесбийские штучки и те ласки, которые «Плейбой» научил нас именовать фелляцией и куннилингусом. Были садизм с мазохизмом и такое, что я и вовсе не знаю как назвать. Всего понемногу, как сказал Фабиан.
- Его тётя, это Надин, получила от своего брата, короля, приказ разбудить либидо принца. Принцесса, его жена, ждёт в одной из башен замка, рыдая на нетронутом брачном ложе, убранном цветами. Но ничто - а, как видите, были использованы все возможные средства - ничто его не возбуждает. Взгляд всё такой же стеклянный. Все в отчаянии. Тогда - последняя попытка: тётя, Надин, танцует перед ним в прозрачном платье, сжимая в зубах красную розу. Взгляд теплеет. Он выпрямляется. Роняет ножницы. Сходит с трона. Обнимает тётю. Танцует. Целует её. Они падают на газон. Занимаются любовью. В замке оживление. Король объявляет брак с принцессой расторгнутым. Принц женится на тёте. В ознаменование этого в замке и в окрестных кустах трёхдневная оргия. Через девять месяцев рождается сын. Каждый год, в память об этом событии, принц с тётей повторяют танец, в тех же нарядах, под звон церковных колоколов.
- У нас хещё нет никого на роль злодея, - сказала Надин. - У него две хочень хинтересные сцены. Ходна с Присциллой, другая с ней же и нубийкой... Вам может понравиться.
- Она предлагает вам работу, Дуглас, - сказал Майлз. Его голос перекрывал даже шум уличного движения. - Защитите свои инвестиции.
- Вы очень любезны, мадам, - сказал я Надин, - но если бы моя мать в Америке увидела это, то, боюсь... - Стыдно было приплетать сюда мою покойную мать, но прямо сейчас это казалось кратчайшим способом прекратить разговор.
- У Присциллы тоже мать в Хамерике, - сказала Надин.
- Разные бывают матери в Америке. Я единственный сын, - съидиотничал я.
- О, соглашайтесь, - сказала Лили. - Мы проговорим ваши реплики на съемочной площадке. А трудные места отрепетируем, вернувшись в отель.
- Извините, - сказал я, бросив на неё сердитый взгляд, - я бы с радостью. Но меня в любой момент могут отозвать из Парижа.
Надин пожала плечами.
- Беда с хэтим кино, - сказала она. - так не хватает свежих лиц. Ходни и те же хинструменты, те же хоргазмы. Может, в другой раз. В вас что-то хесть - хэтакая затаённая чувственность, как у молодого кюре... Я права, Лили?
- А что мы тут собрались обсуждать? Комичную, безвкусную попытку возбудить наши нижайшие чувства...
- Можно подумать, chéri, - холодно сказала Надин Бонер, - что хебля ниже твоего достоинства. Но мне нетрудно доказать хобратное.
Критик сердито на неё зыркнул и заказал ещё пива.
- Что мне тут показали? Случку марокканского сутенёра и американской куклы с ничего не выражающим лицом...
- Сделано во Франции, - сказал критик, - написано во Франции, сочинено во Франции, нарисовано во Франции... Ты помнишь... - с негодованием ткнул он пальцем в Надин. - ...Я же просил тебя запомнить, что это значит. Славу. Преклонение перед красотой, перед искусством, перед высочайшими устремлениями человечества. А что такое «Сделано во Франции» для тебя? Щекотка яиц, влажность вагины...
- Браво, - сказала Надин. - Он вечно хупрашивает меня хебаться с ним на хулице. Не хотрицай, Филипп. Помнишь прошлое лето в Бретани? Забил мне хопу песком.
- А я и не отрицаю, - с тоской сказал Филипп.
Мы все встали, и Надин расцеловала Фабиана в обе щеки. Мне она только пожала руку. Я был немного разочарован. Фильм меня хоть и смутил, но впечатление произвёл. Прикосновение её губ было бы не лишним. Интересно, этот молодой марокканец, который более чем охотно резвился с ней на пару минимум в двух долгих сценах, как он может так безучастно стоять и смотреть, как она уходит с другим мужчиной. Актёры, подумал я. Им нельзя смешивать работу с личной жизнью.
- Вы щедрый человек. Одобряю. Вот чем хорошо богатство. Оно способствует щедрости.
С детства я не страдал желудком, а тут началось. То и дело глотая «Алка-Зельтцер», я пытался убедить себя, что дело не в нервах, а в роскошных блюдах, которые мы вкушали дважды в день в лучших ресторанах города, и в вине, которое без устали заказывал Фабиан. Но ни он, ни Лили, ни её сестра Юнис не испытывали ни малейшего дискомфорта даже после прихотливейшей трапезы в Кроненхалле, этом гельвецком памятнике обильной пище и швейцарскому чревоугодию, где мы ели копчёную форель, оленье седло со шпецле и брусничным соусом, запивая сперва бутылкой «эгля», а потом тяжёлым бургундским, в прикуску с сыром «вашрен» и шоколадным суфле.
- О, бедняга, - сказал Фабиан. - Выкинуть неделю жизни на миссис Слоун. Вот теперь я чувствую себя виноватым. Она засовывала язык вам в ухо?
- Вроде того.
- У меня тоже такое было. Три ночи в прошлом году.
- Позвольте задать вам вопрос, Дуглас, - сказал он наконец. - Что вас связывает с Америкой?
Я ответил не сразу. Подумал о Пэт Майнот, об Эвелин Коутс, брате Хэнке, об озере Шамплейн, холмах Вермонта, номере 602. Напоследок о Джереми Хэйле и мисс Шварц.
- Мало что.
- Господи, Майлз, - сказал я, - мы и знакомы-то с ней всего пару дней.
Сказал и пожалел, что по его милости выставил себя лицемером. Во Флоренции, прежде чем подняться в номер Лили, я был знаком с ней всего четыре часа. А что до Эвелин Коутс...
- Чтоб вы знали, - сказал я, - трахаться напоказ - это не моё. - Наконец-то я приблизился к сути. - Мне кажется, мы с вами по-разному воспитаны.
- Мораль незрима, мой мальчик. Не получится выбрать лучшие куски, это вам не пирог, который лежит и ждёт, чтобы его нарезали и подали на стол. Смиритесь, Дуглас, нам с вами больше недоступна роскошь морали. Дуглас, надо бы нам друг друга понять; не мораль заставила вас сбежать от герра Штюбеля, а крайнее нежелание оказаться с ним в одной камере.
- Хрен с вами поспоришь, - сказал я.
- Вообще-то, разница в возрасте только в плюс. Будь нам по пятьдесят или по тридцать три, мы бы уже давным-давно разбежались. Из-за соперничества, разницы темпераментов. А так - вы беспокоитесь, я успокаиваю. У нас полезный рабочий баланс.
- Какое там беспокоюсь, - сказал я. - Просто мне порой страшно до усрачки.
Он снова рассмеялся.
- Приму это за комплимент.
Когда я подошёл к стойке консьержа, в вестибюль из боулинга ввалилась группа молодёжи. Это была смешанная ватага мальчишек и девчонок, мальчики все с длинными волосами, некоторые бородатые, хотя старшему из них едва ли было больше семнадцати. Они оживлённо болтали по-французски и английски. Я припомнил недавние слова Фабиана о школе в Скрэнтоне. И почувствовал себя здесь лишним.
Ужинали в тот вечер мы вчетвером. Лили, Юнис, Фабиан и я. По возможности ненавязчиво я продолжал приглядываться к Юнис, пытаясь представить, каково это будет - сидеть с ней за завтраком через десять, через двадцать лет. Представить, как распиваю бутылку портвейна с её отцом, который охотится три раза в неделю. Как стою с ней у купели, в которой крестят наших детей. А крёстный отец - Майлз Фабиан? А сына я буду навещать где - в Итоне? Всё, что я знал об английских школах, было почёрпнуто из книг таких писателей, как Киплинг, Во, Оруэлл, Конолли. Я отказался от Итона.
Один только момент слегка раздражал. Молодой американец, увешанный фотоаппаратами, всё снимал и снимал - как мы садимся на подъемник, как поправляем лыжи, как смеёмся, как начинаем спуск.
- Вы знаете этого малого? - спросил я девушек. Он не был похож ни на кого из мужчин, которых я видел с ними за столом в баре прошлым вечером.
- Никогда его раньше не видела, - сказала Лили.
- Это дань уважения нашей красоте, - сказала Юнис. - И вашей тоже.
- Мою красоту уважать не нужно, - сказал я.
- Возможно, он предпочитает общество дам помоложе. - Она ничего не сказала, но моя поездка в кресельном подъемнике с Диди Уэлс не прошла незамеченной.
- Это дочка моих старых друзей оттуда, с родины, - ответил я с достоинством.
- Созрела для опустошения, - сказала Лили.
Освещение, льстя дамам, было приглушённым, но не настолько тусклым, чтобы казалось, будто общаешься за ужином не с человеком, а с тенью. Дамы, впрочем, в этой лести не нуждались. Они выглядели так, словно всех их когда-то снимал мой приятель, фотограф из «Повседневной женской одежды». Акустика помещения, очевидно, была тщательно просчитана, так как, даже когда все заговаривали разом, шум в зале доходил только до уровня вежливого, приятного гудения.
О политике речь зашла за десертом, когда подали лимонный шербет, плавающий в шампанском. (По самым грубым прикидкам, этот вечер обошёлся нашему хозяину, как минимум, в две тысячи долларов, но я устыдился, что мои мысли вообще потекли в эту сторону.)
Но всему есть пределы. Для меня это - Диди Уэлс. Я решил, что вёл себя благородно - ни один порядочный мужчина не воспользовался бы странной подростковой страстью несчастного ребёнка. Но в тишине полуночного бара меня терзало смутное сомненьице. Если бы я обнаружил Диди в номере один, без Юнис, был бы я сейчас в баре? Или остался в номере? Наедине с самим собой и стаканом, оглядываясь назад, я должен был признать, что девица была диво как хороша. На задворках сознания промелькнуло облачко сожаления. Что бы сделал Майлз Фабиан, оказавшись в подобной ситуации? Добродушно посмеиваясь, сказал бы: «Какой очаровательный визит»? Подумал бы, что у него счастливый год, и залез бы в постель? Не сомневаюсь.
Я решил не рассказывать ему об этом. Его презрение, смягчённое лишь жалостью к моей щепетильности, было бы невыносимым. Я так и слышал, как он мягко, по-отечески говорит: «Дуглас, надо же наконец усвоить правила игры».
- Как идёт торговля часами? - бухнул он. - Так же удачно, как во всей Швейцарии?
- Пошёл на хер, Слоун, - сказал я.
- Что вы ему напоследок сказали? - спросила Лили, когда мы покачиваясь плыли к темнеющей долине.
- Послал на хер, - сказал я.
Она кивнула.
- Так я и подумала. Здравствуй и прощай. - Она указала на горные пики, всё ещё сияющие вдали на солнце. Орёл, если только это был орёл, всё так же патрулировал нейтральное небо Гельвеции. - Не худшее место для смерти. - Она усмехнулась. - И не худшие последние слова. По справедливости, ему бы вычеркнуть жену из завещания.
- Вы ведь американец? - спросил я.
- Почище статуи Свободы. - По его выговору непонятно было, из какого он уголка Штатов.
- Почему вас зовут Анжело?
- Мать. Трофейная итальянская жена. Отец вернулся с ней домой... Не куда-то конкретно. Он был второсортный журналист. Как работа надоедала, переезжал в очередной забытый богом захудалый городишко, пока не надоедало и там. Я зарисовываю его странствия.
Всякий раз, как американец скажет: «Хочу заказать кьянти Квадрочелли», - я испытаю прилив гордости. Я не тщеславен, но тщеславие мне знакомо. И это будет честное вино. Обещаю вам. Без добавок греческой бурды или сицилийского уксуса. Ах, что творится в Италии. Бычья кровь, химикаты. Стыдно за мою страну.
Большая терраса, примыкавшая к нашему номеру, была скрыта от чужих глаз, и мы часами бок о бок загорали голышом на тёплом солнышке. Мне показалось, что тело Эвелин стало более мягким и округлым. В Вашингтоне оно было тугим и крепким, натренированным для соревнований, - телом женщины, которая остервенело предавалась изнурительным физическим упражнениям и ежедневному дорогостоящему массажу, чтобы оставаться в форме.
Мы поехали в Рим за моими пятью костюмами, остановились в отеле с видом на Испанскую лестницу и как заправские туристы обошли всё кругом, пообедали на пьяцце Навона, выпили вина «фраскати», посетили Ватикан, Форум, галерею Боргезе и послушали в опере «Тоску». Эвелин сказала, что ей понравились мои костюмы и заметила, что все встречные девушки глядят на меня с вожделением. От моего же взгляда не ускользнуло, что практически все встречные итальянцы с вожделением глядят на неё.
Во время одной из прогулок я привёл её к галерее Бонелли. Картина с улицами американского городка, с моим красным ярлычком на раме, всё ещё была выставлена в витрине. Я не сказал Эвелин, что она моя. Любопытно было узнать, как она её оценит. Она ведь куда образованней меня, да ещё и делит квартиру с хозяйкой галереи, так что уже хотя бы поэтому должна прилично разбираться в современном искусстве. Мы молча стояли перед картиной и изучали её. Скажи она, что картина некудышная, я бы, вероятно, отказался от неё и ни за что бы не признал, что её купил.
- Что думаешь? - наконец спросил я.
- Она прекрасна, - сказала Эвелин. - Совершенно прекрасна. Давай зайдём и посмотрим всю выставку. Надо будет написать Бренде об этом человеке.
Но галерея была закрыта на обед, на час, если не больше, так что зайти не получилось.
Когда я вернулся в отель, Эвелин, подперевшись подушками, лежала в постели, пристально глядя на картины. Она плакала. Молча поманив меня, она дождалась, когда я сяду рядом, притянула к себе и поцеловала.
Потом сказала:
- Сука я.
- Ой, да ладно тебе.
Она отстранилась от меня и села.
- Я должна сказать, зачем приехала сюда. В Италию.
- Вот и хорошо, что приехала, - сказал я.- Этого достаточно. Слышать не хочу, почему ты считаешь себя сукой.
- Я беременна, - сказала она.
- Мне не хотелось рожать вне брака. Такая крутая, пробивная, жесткая, раскрепощённая женщина, бич Минюста, - Она невесело усмехнулась. - И я готова была вести себя как безмозглая податливая девка, только что закончившая школу. Но после этой недели с тобой...
«Плыву, плыву по бурным морям», - напевала Эвелин, когда мы шли к причалу. До этого по дороге она заставила меня остановиться у аптеки и купила «драмамин». Вероятно, она, как и госпожа Квадрочелли, придерживалась о море невысокого мнения.
- А ты точно меня не утопишь, когда мы доберёмся до воды? - спросила она. - Как тот, как его там, из «Американской трагедии», когда узнал, что Шелли Уинтерс беременна.
- Монтгомери Клифт, - сказал я. - Я не Монтгомери Клифт, а ты не Шелли Уинтерс. Да и фильм называется не «Американская трагедия», а «Место под солнцем».
Мы вернулись к себе в отель. О происшедшем никому ничего не сказали. И так все скоро узнают. Заказали в баре по бренди. Два трупа, подумал я, один в Нью-Йорке, другой в Швейцарии, ещё один чуть не прибавился в Италии. Эвелин взяла свой стакан твёрдой рукой. Я - нет.
- За солнечную Италию, - сказала Эвелин. - О соле мио. Пожалуй что пора ехать. Как думаешь?
- Согласен, - сказал я.
За ужином я рассказал ей всё. Откуда у меня деньги, как я познакомился с Фабианом, какой у нас с ним уговор. Всё. Она молча слушала. А когда я закончил, рассмеялась.
- Что ж, - сказала она, - теперь понятно, почему ты хочешь жениться на юристке. - Она наклонилась и поцеловала меня. - Как говорится, что ничьё, то моё, - сказала она всё ещё смеясь. - Не волнуйся, дорогой. Я не против воровства на благое дело.
Когда мы подъехали к Орли, Эвелин не вышла из машины.
- Ненавижу аэропорты, - сказала она, - и железнодорожные вокзалы. Когда уезжаю не я.
- Очень мне нравятся женщины, - сказал он с жёстким блеском в глазах, - которые знают, чего хотят. Бедный Дуглас.
- Не такой уж и бедный, - сказал я.
Омар оказался именно таким, как обещала Эвелин, и Фабиан заказал бутылку американского белого вина из долины Напа, про которое он сказал, что оно едва ли хуже вина, питого им во Франции. Потом он заказал ещё бутылку.
- Признайтесь, Майлз, - сказала Эвелин, когда мы допивали кофе, - на войне вы были полковником? Я спросила Дугласа, он не знает.
- Боже упаси, драгоценная моя, - рассмеялся он. - Я был самым младшим из лейтенантов.
- А я была уверена, что вы полковник, - сказала Эвелин. - Как минимум, полковник.
- Почему?
- Даже не знаю, - беззаботно сказала Эвелин. Мою лежащую на столе руку она накрыла своей. - Просто вид у вас человека, командующего войсками.
Мы смотрели, как он сел в такси и красные задние фары влажно растаяли в тумане.
- Ууф, - выдохнула Эвелин, беря меня за руку.
В ту ночь и на следующее утро я был рад, что Фабиан остановился в отеле, а не у Эвелин дома.
Эвелин пошевелилась рядом со мной, но не проснулась. Она чуть слышно дышала, одеяло наполовину сползло, обнажив груди. Выглядела она восхитительно, и мне хотелось заняться с ней любовью. Но по утрам Эвелин бывала капризна, и, кроме того, вчера она допоздна возилась с документами, прихваченными из офиса. Позже, пообещал я себе.
За те четырнадцать месяцев, что мы были женаты, я пристрастился к домашнему хозяйству. Часто, когда Эвелин возвращалась с работы усталая, я готовил нам ужин на двоих. Я заставил Эвелин поклясться не рассказывать об этом никому, и прежде всего, Майлзу Фабиану. После того первого щекотливого вечера, когда они только познакомились, он навещал нас снова, и со временем Эвелин пришла с ним к соглашению. Друзьями они не станут, но и врагами тоже.
- Этот край богат тремя вещами, - продолжал Фабиан, - деньгами, картошкой и художниками. Тут можно устраивать по пять выставок в год одних только местных художников, и то это будет далеко не предел. Люди здесь интересуются искусством и им есть, на что его купить. Тут что-то вроде Палм-Бич - на отдыхе так легко расставаться с деньгами. Тут за картину можно выручить вдвое больше, чем в Нью-Йорке - и там для этого ещё пришлось бы попотеть. Но, конечно, на этом месте свет клином не сошёлся. Начнём с малого, а там посмотрим, как пойдёт. Потом можно будет приглядеться к возможностям того же Палм-Бич, Хьюстона, Беверли-Хиллз, даже Нью-Йорка.
Львиная доля оскорблений, обрушившихся на наш фильм, адресовалась исполнительнице главной роли. Её обнажённые фотографии в самых вызывающих позах появились в двух общенациональных журналах. На улице за ней ходили толпы. Она засветилась на телевидении, правда, часть приглашённой в студию публики её освистала.
Её появление вызвало некоторое замешательство, многие обратились к ней, но вскоре всё вернулось в привычное русло. Публика подобралась приличная, культурная, и, надо думать, большинство здесь не были, как и Дора, завсегдатаями кинотеатров, в которых показывали «Спящего принца», и подписчиками журналов, на чьих страницах во всей красе представала обнажённая Присцилла Дин.
Когда на выставке оставалось ещё с дюжину посетителей, молодые люди попытались убедить её уйти.
- Присси, дорогая, нас ждёт ужин, - сказал один из них. - Мы уже опаздываем. Пойдём. Пожалуйста.
- Хули мне этот ужин, - сказала Присцилла.
- Нам пора, - сказал другой молодой человек.
- Валите, - сказала Присцилла, прислонившись к стойке бара. Пелерина упала на пол, выставив напоказ изрядную долю её телесного великолепия. - Хули вы мне сдались. Сегодня я люблю искусство. Пидоры. Мой старый парижский друг, Майлз Фабиан, отвезёт меня домой. Правда, Майлз?
- Конечно, дорогая, - сказал Фабиан без энтузиазма.
- Вот говно, что ж вы ко мне прилипли, - сказала Присцилла молодым людям. - Терпеть не могу, когда ко мне липнут.
Молодые люди переглянулись и пожали плечами. Они учтиво пожелали нам с Фабианом спокойной ночи и сообщили, что картины им очень понравились.
- Вообще-то, - сказал старший из них, - мы не гомосексуалисты. Мы братья.
Они с достоинством прошествовали к выходу, и минутой позже я услышал звук мотора отъезжающего «линкольна-континенталя».
- Мы зря теряем время, - сказала Присцилла. - Есть идея. В Квоге у меня две подруги. Живут на берегу. Вы же найдёте в Квоге Атлантический океан, да? - Она не стала ждать ответа. - Девки просто сказка. Отвязные, без комплексов. Вам понравится. Поехали в Квог, устроим групповуху.
- До Квога час езды, - сказал Фабиан. Голос у него был очень усталый.
- Ну, до Квога час езды, и что? - настаивала Присцилла. - Будет весело.
- У нас был очень долгий день, - сказал Фабиан.
- А у кого нет? - сказала Присцилла. - Едем в Квог.
- Может быть, завтра вечером? - сказал Фабиан.
- Пидоры, - сказала Присцилла.
- Умереть, спасая честь Присциллы Дин - вот это был бы номер, - чуть усмехнулся он. - Нам следовало представить её этим ребятам. - Он хрипловато рассмеялся. - Поехали бы они все в Квог, ночка бы у них была что надо.
- С самого начала я вас предупреждал, - сказал он, - что во мне не так уж много хорошего.
Я нежно погладил его по голове.
- Друг мой, это просто деньги, - сказал я. - Не о чём тут жалеть.
В глазах его стояли слёзы.
- Просто деньги, - сказал он. Потом рассмеялся. - Я тут подумал - даже хорошо, что меня подстрелили. Иначе никто бы не поверил, что это всё не рекламный трюк для раскрутки Присциллы Дин.
- Зимой тысяча девятьсот сорок четвёртого его отправили на задание где-то во Франции. Задание это было дурацкое, безнадёжное, да ещё и погода, сказал он, была нелётная. Я, конечно, ничего в этом не смыслю, но в таких вещах, думаю, ему можно верить. Командир его авиакрыла был глупый кровожадный охотник за славой. Где война и где я, но примерно могу себе представить. Короче говоря, его и его лучшего друга сбили над Па-де-Кале. Друг погиб.
Майлза немцы взяли в плен. Они о нём очень славно позаботились - в своём стиле. Вот откуда этот шрам. Когда госпиталь, в котором он лежал, наконец, взяли, он весил сотню фунтов. Этот-то здоровяк. - Она умолкла, покурила. - Вот тогда он решил, что исполнил свой долг перед человечеством, и хватит с него. Это ведь объясняет его образ жизни, правда?
- Отчасти, - сказал я.
- Могу только сказать, что ваша... выходка... оказалась небесполезной. Возвращать деньги будет не так болезненно, зная, что вы спасли высокопоставленных... очень высокопоставленных лиц от значительных затруднений.
- Вот мне повезло, - сказал я.
Я вынул связку ключей и отпер дверь. Не включая свет, сел на скамью в центре сарая и задумался об умершем сегодня жизнерадостном, бесчестном, покрытом шрамами ловком человеке, который, по условиям контракта, подписанного в цюрихской адвокатской конторе в тот слякотный день, сделал меня свободным и до смешного богатым. Слёзы покатились из глаз.
Я встал со скамьи, подошёл к выключателю и зажёг свет. Потом вышел на середину и стал разглядывать сияющие картины скитаний отца Анжело Куинна.