Машка тогда в эту дверь, не боясь темноты, опрометью бросилась. И вернулась потом… С безумными от горя глазами. И завернутым в свой пиджак, бьющимся в агонии последним живым котом. И бежала, сломя голову, ноги не щадя…
Машка бежала. Торопилась изо всех сил. Перескакивала с дорожки на траву, застревала острыми каблучками в мягкой земле, но метр за метром упрямо двигалась вперед.
В какой-то момент и вовсе из туфель выскользнула. Чудом на ногах удержалась. От впившегося в босую ступню камня не вскрикнула, поморщилась только. Да перехватив ношу свою покрепче, припустила с новой силой, ни на грязь, ни на удивленных прохожих, вслед глядящих, внимания не обращая.
Не до людей ей было. Не до грязи. Одна мысль в голове билась - «Успеть бы...»
Так и влетела босоногая, растрепанная в ветеринарную клинику. Фурией пронеслась по длиннющему коридору, перепугав и без того жмущихся к желтым стенам пациентов, и вдруг…
Замерла. Сдулась. Заплакала. Тихо сначала, не слышно. Только по плечам еле вздрагивающим и поймешь, что не так что-то у человека. А спустя минуту не сдержалась, в голос завыла.
И на персонал клиники, к странной посетительнице метнувшийся, только и смогла, что посмотреть больным взглядом да проскулить сквозь слезы: «Не успела…»
И потому не сопротивлялась, когда из дрожащих, сведенных судорогой рук, чужие руки достали завернутую в ее собственный пиджак ношу. Не проронила ни слова, когда вместо нее в ладони стакан с водой, остро пахнущей валерианой, вставили.
И совсем не заметила, как один из врачей, несколько минут назад отобравший потерянное Машкино сокровище, вдруг выскочил из кабинета, гаркнул что-то с высоты всего своего двухметрового роста, а потом опять скрылся за дверью…
Машке было не до этого. Ни до чего было. Может потому, что звон стучащих об край стеклянного стакана Машкиных зубов до безобразия точно напоминал стучащую по свежей, успевшей схватиться кирпичной кладке отвертку...
Этой отверткой, по счастью оказавшейся в кармане спецовки, бывший дворник дядя Ваня, прибежавший на отчаянный Машкин крик, выстукивал кирпич за кирпичом, ища слабое место в изново возведенной стене бывшего подвального окна.
Этой же отверткой ковырял прорехи в сером, каемкой обрамлявшем каждый камень бетоне. И эту же отвертку, не сдержавшись, кинул в налетевших на них с Машкой, словно воронье, тёток из новой управляющей компании.
Тёток, до скрежета зубного невзлюбивших ни живущих много лет в подвале старенькой пятиэтажки крысоловов-котов, ни ухаживающую за ними и подкармливающую их сироту Машку.
Месяца не прошло, как новые «управляйки» свои порядки наводить стали. Сначала вот дворника, дядю Ваню, со времен саженцев тополиных, до неба успевших вымахать, во дворе метлой орудующего, уволили.
Все потому, что не так человек делает. И метет не туда, и метлу не так держит, да и самой метле на мусорку давно пора.
Потом горшки с цветами, которыми местные жители меж лестничных пролетов подоконники в подъездах украшали, поизвели, повыкидывали. Мол, нечего в общественном месте непотребство всякое разводить - один мусор от них в доме.
А уж после и за Машку с котами дворовыми взялись. Как увидели ее, лотки с водицей да нехитрой едой у подвальных окошек расставляющей….
Взбеленились!
Ногами еду да воду для кошек с котами предназначенную расшвыривали. Такими словами в Машку кидались, что не всяк камень больнее ударить может.
А оттого, что девушка только глядела исподлобья, да раз за разом упрямо вновь приносила нехитрую провизию - еще больше бесились. Все грозились потравить племя хвостатое. Да жалели, что нельзя заодно и Машку вместе с ними…
Но, хвала всевышнему, дальше разговоров и ругани дело не двигалось. Потому насторожившаяся было Машка, расслабилась. На дурных тёток внимание обращать перестала. И как бегала дважды на дню к подвальным оконцам с водой да кошачьим провиантом, так бегать и продолжала.
А по выходным, когда времени побольше было, целые часы со своими подопечными проводила. Гладила, чесала. Бока пушистые тискала да словами ласковыми, не скупясь, одаривала.
И Маньку рыжую, и полосатого Василия. И черных как угольки Тишку с Яшкой, которых по прошлой весне к подвалу котятами несмышлеными подкинули. И местную кошачью королеву Мяурочку, чьи глазищи зеленые на Машку из подвального оконца фонарями светили. И, куда уж без него, одноглазого драчуна Барсика - грозу крыс да собак местных.
Ни для кого выросшая в детдоме сирота Машка ласки да времени не жалела. Сторицей любовь нерастраченную на жмущихся к ней котов да кошек выплескивала. И мечтала…
Мечтала, как поднакопит денег, подзаработает, да, глядишь, и купит где на окраине городской квартирку себе маленькую. А может и домишко какой, если уж очень повезет. И заживет там с хвостатыми своими счастливо.
И пусть бы старенькая Никифоровна, у которой девушка угол снимала, ворчала, что от котов грязь одна да разруха… Машка знала - зазря бабка ругается, для словца красного.
Потому и сдерживала изо всех сил улыбку, принимая из рук хозяйки квартирной очередной «подвальный» гостинец, от обеда иль с ужина оставшийся. И несла скорее котам своим, от которых, кроме любви искренней, да теплоты мурчащей, больше ничего и не видела.
Но то раньше было. В прошлой теперь уже жизни. В той, в которой Машка не пришла с работы. Не обнаружила наглухо заложенные подвальные оконца и будто в насмешку оставленный на месте привычных мисок пустой пакетик крысиного яда...
В той жизни, которую ни за что уже не вернуть. Так же, как не вернуть отравленных и замурованных без надежды на спасение королеву Мяурочку и черных братьев Тишку с Яшкой.
Не вернуть полосатого, преданно прижимавшегося к Машкиным рукам Василия и рыжую, мяукающую тонким голоском Маньку. А теперь вот и одноглазого драчуна Барсика, которого Машка на руках босиком по городу несла.
Единственного, кто еще дышал, когда повыходившие на крик мужики-соседи кладки кирпичные с оконец подвальных кувалдами поразбивали и замок амбарный с двери, в подвал ведущей, сбили.
Машка тогда в эту дверь, не боясь темноты, опрометью бросилась. И вернулась потом… С безумными от горя глазами. И завернутым в свой пиджак, бьющимся в агонии последним живым котом.
Но и его не спасла. Последнего. Не успела. Хоть и бежала, сломя голову, ноги не щадя…
И сидит вот теперь здесь. Какой уж по счету час сидит - все никак с силами собраться не может. Дрожит, что тот лист осиновый. Размазывает по лицу соленые слезы и все силится понять, чего от нее хочет врач, бумажкой перед носом машущий.
О каких капельницах, о каких уколах твердит. Разве нужны они Машке, уколы эти? А уж Барсику-то, который на руках Машки, в клинику вбежавшей, последний вздох испустил, и вовсе все в мире уколы теперь без надобности...
Да только доктор звериный все не успокаивается, все до Машки, упрямый, достучаться пытается. А потом вот не выдерживает. Где ж такое видано, столько времени на одну девицу рыдающую тратить, когда в коридоре, вон, очередь рычаще-мяукающая скоро хвостами на улицу вывалится?
Так и подхватил Машку дрожащую, в стаканчик пустой намертво вцепившуюся, и в кабинет на руках занес. А там, в кабинете этом…
В боксе стеклянном, с иголками в лапы воткнутыми - Барсик. Глаз единственный закрыт. Усы, как ниточки поникшие, по дну бокса стелются. Но бок серый в такт приборов пищащих тихонько вздымается. Вдох-выдох. Вдох-выдох…
Машка для надежности даже глаза зареванные потерла и за руку себя ущипнула. И с рук врача хмыкнувшего на пол сползла скоренько. И разревелась вдруг пуще прежнего. И шептала все, сама себе не веря: «Успела! Хоть одного спасла. Последнего…»
И пусть бы в сердце Машкином на тот момент еще пять шрамов огнем горели, оно, это сердце, как никогда радовалось. Билось, стучало неистово. Вздрагивало в такт попискивающим вокруг Барсика приборам. Верило…
И в Барсика одноглазого, что, спустя годы, вместо подвальных крыс фантики бумажные, Машкиным с доктором сынишкой по дому разбросанные, гонять будет.
И в доктора этого самого, Барсика с того света доставшего и Машке зареванной, как родной, улыбающегося.
И в старенькую, вновь запестрившую цветами на подъездных подоконниках пятиэтажку. Где из глубины подвальных оконец вскорости вновь засверкают желтые и зеленые глазищи, с интересом посматривая на наполненные водой и нехитрым провиантом миски, которые аккуратно будет сдвигать в сторонку метущий двор старенькой метлой дядя Ваня.
А что до «управляшек» новых… Так нет их больше во дворе старенькой пятиэтажки. Нет и не будет.
Людское-то терпение, оно ж не вечное… Толчок бы только терпению этому дать, да руку ведущую. И пусть в руке этой старая метла зажата. Оно с метлой-то еще лучше выйдет.
Одного лишь жаль, что терпят люди всегда долго. Неоправданно терпят. Вот так - до последнего…
Автор ОЛЬГА СУСЛИНА (Все рассказы)
👍Не забывайте ставить лайк, если рассказ понравился