* * *
Умная пуля летает по траектории,
которая меняется от каждого выбора снайпера,
то устремляется в подворотню,
то взмывает,
то зависает над сточной канавой,
то убегает от самой себя,
то преследует себя сама,
то следит за собой,
то искусно уходит от слежки,
прижмётся вплотную
и затылок становится влажным
от пара ее дыхания,
изворачивается
и смотрит в затылок ей же,
самой себе,
пытается затеряться в чаще
служебных зданий,
людей, берез, сосен, дубов,
железнодорожных столбов.
Сливается с блеском рельс
и стучит чугуном колёс товарного поезда
себе навстречу,
скользит бликом луны
по водной глади,
рябит мелкой дрожью волн,
вторя себе же.
Жизни,
мгновения ока.
***
Мы с тобою сумеем остаться неведомо где,
и неведомо с кем повстречаться еще, и расстаться,
искупаться в небесной, холодной, болотной воде
для того, чтоб на пляже вальяжной песчинкой проспаться.
Чтоб очкастый алхимик, провидец, седой звездочёт
пересыпал дрожащей рукой в конус радужной колбы,
из которой частицы торопятся сквозь голубой
тонкий обод пробиться в ему же до боли подобный -
перевёрнутый вниз отражением, призмой стекла.
Мы несчётная пыль, золотистый кристаллик во мгле,
бессловесная взвесь, составляющих время мгновений.
Мы прижатый копытом к степной колыбели ковыль,
испытавший под гнётом несносную радость сомнений
проскакавшего всадника мимо пылающих звёзд,
обивая плечом тёмно-красные яблоки с веток,
мы с тобою, причём, к скоротечной земной – ни при чём,
мы вернёмся в лучи из её кровеносных разведок.
А пока мы песок, заполняющий вакуум сок,
чем случится – водой ли травой, занимаем пустоты.
Ты пчела, я твой мёд, мы луны шестигранные соты.
В эротических играх чем тоньше, тем дольше таи
терпкий выдох холодной истомы
за зелёными стеклами прячутся ласки твои
и на щёки ложатся румянами старые клёны.
Между птицами сверху и рыбами в синей воде,
промелькну, словно время, по скользкому обручу мысли,
по сапфировой глади.
Изумрудом царапну ладонь,
влипну пальцем в смолу на бугристом сосновом стволе,
комаром в янтаре удивленно взгляну на пузырик.
Я здесь был, пировал и пивал человеческий сок.
***
С кем опять в эту ночь
мне вести разговор бесконечный?
Этот спор,
этот хор гармоничный,
почти безупречный,
когда тон в тот же тон,
когда нота из ноты в аккорды,
когда слово само,
из проколотой мыслью аорты,
хлещет, брызжет, стучит,
извивается жирным червём.
Здравствуй, друг мой ползучий,
слепящий стерильным лучом.
Два зрачка прикасаясь
кристаллами режут стекло –
сколько зим, сколько лет,
сколько капель дождями стекло
по пронзительной глади,
ты помнишь святое число,
у которого знаки
уходят в тягучие дали.
Как понять, если нет
окончания звёздной спирали,
этой тьмы, исходящей от света
и света от тьмы.
Все условно,
но если хотим продолжаться, должны
претворять,
притворяться,
творить,
спать и видеть
крамольные сны.
***
Расскажи мне скорей,
как они выживают, познав
бесконечность тоски
по теплу, по любви и признанью,
как рождают детей,
как воюют, как сеют хлеба,
как поют и снимают кино,
как холодные цифры
одевают в железо,
как жаждут побед и богатств,
как смеются, взглянув на себя,
как бояться и верят
в то, чему не бывать никогда…
В мире лени,
тоски и труда.
***
Ничего не изменится,
просто такой поворот.
Этот мир не умрет,
как и тот неизвестный далекий
прекрасный, ужасный, смешной
за льняною луной,
за полярной зубастой звездой,
видишь свет его блёклый.
Он там был миллиарды назад,
а теперь там другой…
Время – это полёт
из ничто в никуда,
наугад.
***
Когда я сильно пил,
а пил я сильно,
я много натворил таких проказ,
о которых не помню,
слава Богу, не помню.
Но в многоквартирном
27-этажном доме моей памяти,
где на лестничных клетках
пахнет мочой и котами,
а стены изувечены граффити,
в одной из блатхат
на 12-ом этаже,
дверь в которую занавешена
ватным одеялом,
потёртым и прожжённым окурками,
в той квартире есть комната.
И, если сквозь густой туман и смрад,
зажмурившись,
пробраться в неё,
можно разглядеть на полу
полусгнивший матрас,
сдерживая тошноту, двумя пальцами
приподнять его угол,
и вспомнить,
пусть не всё,
пусть не в деталях,
те, шмыгающие мёртвыми тенями по углам
подвиги, убийства, растления, предательства,
измены, трусость…
Обходите чёрный квартал стороной.
Но если вас угораздило оказаться рядом
с домом крамольной памяти,
не входите в него, не поднимайтесь на 12 этаж.
***
Во сне я видел ящики.
повсюду ящики,
архивы, картотеки.
Я их менял местами выдвигая,
запихивал, перебирал и снова
втыкал в стеллаж,
чтоб навести порядок,
чтоб все легло туда,
куда должно.
И только-только
что-то получалось,
как сверху, сбоку, сзади
выезжали
другие ящики
и начиналась снова
погоня за порядком,
за покоем,
гармонией,
любовью,
тишиной
сквозь эти бесконечные коробки,
сквозь шелест,
скрип и скрежет,
сквозь картон,
в который, исцарапывая ногти,
я пробирался сквозь другой картон
и понимал, что это всё – пустое.
Там где-то – небо,
где-то хвойный лес…
Любимая озорничает с гадом,
грозят загрызть проценты по кредитам,
и лысенький начальник ТСЖ
стучится в дверь чтобы проверить счётчик.
Сынок жует позавчерашний сочник.
За окнами на улице тоска
в привычном чёрном жрёт шашлык,
и пиво
от воли пенится
и на траве блестит.
***
Я хотел написать сто романов стихами,
чтобы каждый из них уместился в строфу
и лежал, как исписанный листик в кармане
на потертом боку.
Тут же сумка с пожитками - под головою,
на скамейку опёрлась облезлая трость,
и ромашки газона сплетались с травою,
и гулящая шавка бесилась на кость.
Вяло ветер листву шевелил над бульваром,
по асфальту сквозил скейтбордист удалой
и реальность как будто печалясь о старом
из-под слоя являла заведомый слой.
Белозубые негры картавили ритмы,
разливался над озером солнечный джаз,
и петличкой в петличку пронизанный свитер,
распускаясь, вязался за разиком раз.
Красноглазая муха на спице старушки
философски витала над сетью петель,
городской параноик стеснялся наружки,
и следя за собой, обесценивал цель,
не судил о высокой причине заданья,
провожал её взглядом, жевал бутерброд,
из-за окон домов, из-за каждого зданья,
и за родом, как в Библии, следовал род.
Дмитрий Барабаш