Вторая книга "Мемуаров", посвященная детству и учебе
Нет нужды говорить, что родственники учащихся (мы в том числе) не пропустили ни одного концерта, и с каждым разом было все интереснее и интереснее, и действительно в музыкальную ОЧЕНЬ хотелось.
Сейчас здание, в котором раньше была музыкальная школа, отдано под квартиру, там живет семья из четырех человек, при этом хоромами старый дом не смотрится – весьма средняя площадь. Не всякий верит, когда говоришь, что когда-то здесь не только проводились занятия, но еще и учителя жили. Две маленькие комнатки на северной стороне были жилыми, Евгений Тихонович со своими учениками занимался в маленьком тамбуре перед своей комнатой (по всей видимости, когда в этом здании располагалась другая организация, здесь была касса - железная дверь с окошком осталась, решетки на окнах), в самом большом классе стояло пианино и большой стол – здесь вела все свои уроки Ольга Александровна, а Николай Леонтьевич со своими баянистами сидел прямо в прихожей, рядом с мамами и бабушками, которые ожидали малышей, и уборщицей тетей Полей Бобровских, которая в холодное время топила печку. «Зрители» быстро запоминали репертуар ученика, на уроке которого они невольно присутствовали, все замечания, поэтому через несколько уроков могли сказать: «Что ж ты так плохо? Три недели уже учишь – и не получается. Наверное, дома мало занимаешься». После чего молодой учитель, ободренный такой поддержкой, говорил: «Вот видишь? Даже бабушки запомнили, хоть они не музыканты!». Может, и не всем подряд, но было стыдно – ученики музыкальной школы действительно были в некотором роде элитой: мы обязательно выступали на концертах в школах, ездили в другие села, на конкурсы в Павловск. Позже (классе в 5-6-7) «тянули» на себе школьную самодеятельность. Кстати, снова перескочу в нынешние дни и сравню «тогда» и «сейчас». Когда мы приезжали в другие села (в клуб или школу), везде были пианино – и ОНИ БЫЛИ НАСТРОЕНЫ! Их берегли, никаких ободранных клавиш или выдранных молоточков – просто удовольствие было играть на тех инструментах. Как довольно маленький ребенок я просто с интересом относилась к самим инструментам: у нас в школе такое же, а такое у меня дома, а вот такого я еще не видела. Не помню, чтобы западали клавиши или где-то гудела струна после того, как отпустишь клавишу. Ощущение было, что эти инструменты только нас и ждали – ведь музыкальная школа была только в Верхнем Мамоне. А вот с восьмидесятых годов, когда сама начала работать, я наблюдала такую картину: дорогие инструменты хранятся с вопиющими нарушениями (их могут загнать в угол, который промерзает, или, наоборот, поставить вплотную к батарее парового отопления), а уж то, что участники художественной самодеятельности тушат о клавиши пианино окурки – это, очевидно, в их понимании – высший шик, этакая профессиональная небрежность, нам ТАК можно, а вам нельзя!..
На уроки по специальности бабушка нас с Иркой водила утром (дошкольники на индивидуальные занятия приходили утром), на сольфеджио и хор, естественно, вечером, вместе со старшими. Кроме фортепиано, я училась играть еще и на скрипке. Училась я легко, Ольга Александровна на каждом уроке говорила, что у меня данные намного лучше, чем у двоюродной сестры, и это было заметно: мы начали с одного и того же, но уже через несколько уроков мне стали задавать пьески, которые первоклассники играют во втором полугодии, потом потихоньку стала переходить на произведения из программы второго класса, а Иринка в полном соответствии с возрастом корпела над «бирюльками» в одну-две строчки. Плюс к тому я проделывала все то же, что Моцарт в детстве на концертах в европейских салонах: играла и с завязанными глазами, и не видя клавиш – тетя и кто-нибудь из ее подружек держали над клавишами натянутый шарф или полотенце. Был и еще один трюк: я играла, стоя спиной к пианино и вывернув руки назад, при этом левая рука оказывалась на клавишах высокого регистра, а правая «бубнила» в низком. Даже Моцарт такого не делал, хотя, возможно, об этом просто не написали.
Научившись играть, я играла по слуху то, что Валя и соседка Оля учили по нотам. Но это при условии, что пьеска мне понравилась. Учителя всегда стараются задавать ученикам разные произведения, такое, что у одного преподавателя какое-то произведение одновременно учат два-три ученика, бывает редко. Я довольно скоро начала показывать характер: отказывалась играть то, что мне задали, и требовала то, что мне нравится. Выглядело это так:
- Ну, я не хочуууу это играть!.. Ну, моооожно я буду учить то, что Оля играет?.. Ну, я не знаю, как называется… Вот это.
И тут же целиком играла запомнившуюся пьесу, после чего следовал очередной взрыв «ахов» и «охов».
На уроках сольфеджио я при своем абсолютном слухе легко справлялась с диктантами. Те, кто учился в музыкальных школах, знают, как пишутся музыкальные диктанты: учитель играет на пианино мелодию, а ученики должны ее записать нотами. «Абсолютники» здесь в выигрыше: им не нужна настройка, как ученикам с относительным слухом, высоту звука они слышат идеально. Поскольку в первом классе диктантики совершенно простенькие, я заканчивала писать раньше всех. В связи с этим немного позже, когда Иру забрали в Воронеж родители, и я осталась одна, меня нередко доводили до слез мальчишки. Так получилось, что я оказалась в одной группе с баянистами и аккордеонистами. Хоть им и не очень много лет было (9-12), от меня, пятилетней, они, естественно, были старше. Поскольку урок был вечером, Ольга Александровна одновременно готовила ужин для семьи и, проиграв диктант, выходила минуты на две-три, при этом она обязательно говорила мне: «Списывать не давай, пусть сами думают». Едва закрывалась дверь, начиналось: «Лен, покажи диктант!». Меня засыпАли комплиментами – и умненькая, и красивенькая. Обещали покатать на велосипеде и угостить конфетами. Я стойко держалась – сидела, положив руки на закрытую тетрадь. И тут в ход шло последнее средство – можно сказать, запрещенное, «удар ниже пояса»: «Лен, твоя бабушка ушла».
Шок! Паника! Обморок! На улице темно. Мимо парка идти страшно потому, что он длинный (так мне казалось тогда), там темно и вечером нет людей, а у Жигульских, которые жили на углу улицы, параллельной моему переулку, была маленькая, но злющая собачонка Шарка, которую даже многие взрослые боялись, не говоря уж о малышах...
Когда возвращалась Ольга Александровна, картина была одна и та же на всех уроках: диктант написан у всех, я реву. Она уже знала, в чем дело – тут же распахивала дверь и кричала: «Да никуда твоя бабушка не ушла, вон сидит!».
Готовила еду Ольга Александровна в маленьком чуланчике, где стоял керогаз, параллельно с занятиями, и бывали моменты, когда во время урока за дверью фортепианно-теоретическо-хорового класса раздавался крик какой-нибудь мамы: «Ольга Александровна! У вас там что-то сбежало!», после чего Ольга Александровна, естественно, выскакивала из класса. Не застали этих моментов нынешние пожарные службы!..
Кроме Ольги Александровны и Евгения Тихоновича, здесь жил и младший сын Ольги Александровны от первого брака - Сергей, ученик 6-7 класса (примерно на мой тогдашний взгляд). Кто-то почему-то окрестил его нетипичным для села именем «Гога» (произнося, старательно взрывали звук «г») - возможно, с точки зрения сельских детей, он и выглядел вычурно (меховые кепи как-то не очень были распространены в деревне середины 60-х годов), и вид был высокомерный. Вернувшись из школы, он шествовал мимо сидящих в прихожей, «не повернув головы кочан» и ни с кем не здороваясь, и ладно бы только с чужими бабушками - но с Николаем Леонтьевичем и тетей Полей поздороваться вполне мог бы, да и многие из учеников наверняка были ему знакомы. Словом, типчик был неприятный, старший брат Саша, студент мединститута, вел себя, когда приезжал на каникулы, намного проще.
Прихожая была большая (позже при перепланировке из нее сделали два маленьких класса и совершенно крохотный «вестибюль» с зеркалом. Но тогда, в 60-х, она превращалась в зрительный зал, а «сценой» был большой класс, в котором распахивали двери и слегка отодвигали от стены пианино, чтобы зрители видели исполнителя. Зрители сидели буквально друг на друге, являясь живым воплощением известной поговорки «В тесноте, да не в обиде», действительно «своими» были все без исключения. Не знаю почему, но в клубе (тогда это был просто клуб, даже Домом культуры его стали называть позже, даже не районный, потому что все районное было в Павловске) мы выступали не очень часто, основная наша концертная деятельность была сосредоточена именно в той тесной школе.
Выезд в Павловск был праздником. Поскольку я не была школьницей, мне было разрешено одеться «просто нарядно». Бабушка сшила мне мое первое концертное платье – из мягкого красного капрона, на подкладке. Красные банты в косичках, красные колготки. Я исполняла «Танец маленьких лебедей» Чайковского и еще мы вдвоем с Валентиной играли в четыре руки «Марш» Бетховена из музыки к спектаклю «Афинские развалины». Не помню, кто у нас тогда объявлял, но забавы ради наш номер объявили так: «Выступают ученица второго класса Валя Ушакова и ученица первого класса Лена Цыбина, тетя и племянница». Дальше уже про Бетховена под смех в зале. Но смеяться перестали быстро и аплодировали как следует.
Первая моя учительница была личностью неоднозначной. Женщина была яркая, прекрасный организатор, она не просто учила играть – учила «видеть» то, что ты играешь, чувствовать образ. В качестве примера скажу, что те, кому довелось работать над переложением для фортепиано известной песенки «Сурок» Бетховена, в качестве «подготовки» и «разминки» пролили немало слез, слушая рассказ о трудной жизни маленького бродячего музыканта с дрессированным сурком. Зато и играли потом с душой.
Она поддерживала в не особенно сильных учениках уверенность, а у тех, кто посильнее, и до самоуверенности доходило. Лично мне, если я сомневалась, что могу выучить какое-то сложное произведение (я с первых дней училась по завышенной программе), она говорила:
- Ты – и не справишься? Да для тебя это все просто, это тебе на первый взгляд кажется, что трудно, а так здесь трудного нет ничего, особенно для тебя.
И я справлялась. Позже пришлось столкнуться с совершенно противоположным подходом (и расскажу об этом тоже немного позже).
Однако в плане знания чисто технических моментов, касающихся постановки руки, у нее явно были пробелы, что очень сильно почувствовала и я, и девочка постарше, которая поступила в музыкальное училище несколькими годами раньше меня. И было еще одно огромное «но» - пристрастие нашей учительницы к морфию. Позже, когда ее уволили, и она, разведясь с Евгением Тихоновичем уехала, народ заговорил, что она и вышла за него именно потому, что ему выдавали морфий для обезболивания после какой-то сложной операции на желудке.
Пока мы ходили на занятия вдвоем с Ирой, бабушка присутствовала на наших уроках от начала до конца – чтобы запомнить, что и как надо будет сделать Ире. Бабушка в юности, обучаясь в гимназии, осваивала и игру на фортепиано, но многое уже забылось, а Иринке подсказка бывала нужна. Но в конце второй четверти Иринку забрали в Воронеж. Брак ее родителей рушился, и бабушка Анна Ивановна, мать тети Аллы, надеялась, что постоянное присутствие Иры образумит папу (все инициативы шли от него, а точнее, от его новой пассии). В Воронеже в музыкальную школу Иринку не взяли – уровень не тот, тем более, приехала она из «не совсем школы» и в середине учебного года. Ей посоветовали позаниматься частным образом, а потом поступить в подготовительный класс, однако, обстоятельства у моей двоюродной сестры дальше сложились так, что всем стало не до музыки, да и у нее самой вскоре желание учиться исчезло.
Таким образом, присутствие нашей общей бабушки на уроках в музыкальной школе стало не нужным: мне подсказки были не нужны. А у бабушки появилось немного свободного времени для общения с приятельницей Евгенией Васильевной – вдовой врача Олейникова, который был дедушкиным другом. Жила баба Женя с матерью Марией Ивановной. Младшая дочка Лена где-то училась (помню эту девочку – приходила к нам, дедушка занимался с ней химией), приезжала не очень часто, в основном, на каникулы. В доме у них было грустно: война забрала младшего брата и старшего сына Евгении Васильевны, их портреты я запомнила с детства. Такие же портреты висят и в бывшей средней школе (ныне Верхнемамонский лицей) среди портретов других выпускников, погибших в годы Великой Отечественной войны, - тридцатилетний дядя Сергей Чертков и девятнадцатилетний племянник Юра Олейников. Понятно, что даже за двадцать (на тот момент) лет, прошедших после окончания войны, горе не утихло, но об этом женщины говорили не со всеми подряд (особенно при отношении в стиле «богатые тоже плачут»). Бабушке моей в том доме были рады, а она, соответственно, по мере сил старалась хоть слегка отвлечь их от переживаний, тем более с отъездом Иринки у нее вроде бы появилась возможность бывать у них в то время, пока я на уроке. Поэтому распорядок у нас немного изменился: бабушка приводила меня в школу, помогала раздеться, сдавала Ольге Александровне и уходила к Евгении Васильевне с Марией Ивановной, а через сорок пять минут возвращалась за мной (они жили рядом).
И вот не один раз, когда мы оставались одни, Ольга Александровна отходила мне за спину и делала себе уколы (это, хоть и не очень отчетливо, отражалось в лакированном пианино). Какие-либо правила асептики и антисептики не стояли даже близко: она колола в бедро прямо через юбку. И буквально минуты через две становилась доброй-предоброй. В какой-то степени она была права, полагая, что пятисполовинойлетний ребенок ничего не понимает, однако, я ее все-таки «спалила»: рассказала с абсолютно неуместным восторгом, какая Ольга Александровна смелая: сама себе уколы делает – и не боится. Дедушка задал несколько уточняющих вопросов насчет ее поведения после уколов, а потом устроил разнос бабушке, после чего она снова начала ходить со мной на уроки – мол, у нее впечатление, что Лена не совсем правильно играет, поэтому она хочет… и так далее…
Продолжение следует
Использование материала без разрешения автора запрещается
Дорогие друзья!
Пишите отзывы в комментариях, ставьте лайки и подписывайтесь!
От вас зависит развитие канала.