Вторая книга "Мемуаров", посвященная детству и учебе
***
Под впечатлением от одного из нашумевших и запутанных сериалов (раз уж так понятнее) многие называют семейные перипетии «Санта-Барбарой». С такой «Санта-Барбары» началась семейная жизнь моих родителей, хотя, наверное, уместнее представить смягченный вариант истории Ромео и Джульетты: все были живы довольно-таки продолжительное время, но вот отношения между родителями моих отца и матери были далеко не радужными, при том, что люди это были очень даже уважаемые. Тем не менее, «и на солнце бывают пятна». Брак моих родителей не был одобрен – все еще сказывалась давнишняя обида деда Романа, которому в свое время отказали родители бабки Анны, и теперь он заявлял, что мой отец выбрал жену «не того происхождения» - «белая кость», «голубая кровь», «ваше благородие» и пр. Вдобавок «подал дурной пример» среднему брату, который еще учился в институте, и семейные заботы могли помешать в подготовке к защите диплома – дескать, если бы ты не женился, то и он тоже. Правда, бабушка сгладила ситуацию, сказав, что, по всей вероятности, у среднего сына ребенок появится раньше, чем у старшего, поэтому он не при чем. И оказалась права: Иринка, моя двоюродная сестра, родилась на двенадцать дней раньше меня - 30 апреля. В эту ночь бабушке приснилось, что кто-то сказал за окном: «Ваша невестка родила». Бабушка подскочила с вопросом: «Кто именно?». Естественно, ответа не последовало. А утром принесли телеграмму.
Я родилась в шестидесятом году, двенадцатого мая вечером, хотя должна была родиться девятого и в самом крайнем случае – во второй половине дня. Девятого с утра отец убежал в школу: в связи с 15-летием Победы должно было проводиться торжественное мероприятие, а он был ответственным за аппаратуру. Это действительно было страшной ответственностью: не дай Бог во время мероприятия вдруг замолчал бы магнитофон (из тех громоздких «чемоданов» с бобинами, единственный в школе) или вышел бы из строя микрофон – единственный на несколько сотен стоящих вокруг открытой сцены зрителей. В папино отсутствие мама, дохаживающая последние дни, решила в одиночку досажать картошку. Воды у нее отошли во время работы на огороде. Тем не менее, она довела дело до конца, пришла домой, наскоро помылась, оставила отцу записку и отправилась в больницу. Пешком. За полтора километра. Потом всю оставшуюся папину жизнь мама под плохое настроение припоминала ему этот день: «У меня роды начинались, а я картошку сажала, потому что иначе никто ничего не сделал бы». А папа оправдывался: он-то действительно не гулял, а был на работе...
Акушерка только руками всплеснула и кинулась звонить в Верхнемамонскую больницу. Ей ответили, чтобы обходилась своими силами: врач выехать в Лозовое не сможет, а женщина молодая, здоровая, сама родит. В течение трех дней и звонки, и «ободряющие» ответы повторялись неоднократно.
По логике, меня не должно быть – я родилась мертвой. Акушерка изначально даже не собиралась откачивать, и ее вполне можно было понять: действовала она в рамках медицинских норм. По данным специалистов, после трех-пяти минут кислородного голодания начинаются необратимые процессы. Вот меня, наскоро осмотрев и решив, что «готова», и отправили куда-то в ординаторскую, укрыв с головой пеленкой, как положено укрывать покойников. А поскольку мама после трехсуточных мучений сразу же заснула прямо на столе, то для нас так и осталось неизвестным, сколько конкретно времени я провела в «удушенном» состоянии. Во всяком случае, мой «смертный приговор» она проспала, и как меня уносили «списывать», тоже не видела. Когда маму через некоторое время разбудили – мол, давай на каталку, мы тебя в палату перевезем, и спи, сколько захочешь, она подскочила:
- А ребенок?
- Ой, да она мертвая. Мы ее уже унесли оформлять. Ну чего ты хочешь? Трое суток ребенок ни так, ни так не дышал – и без воды, и без воздуха.
- Ну, хоть покажите! – взмолилась мама.
- Да зачем она тебе? Вспоминать потом, расстраиваться. Нет – ну и нет. Как и не было... Молодая, еще родишь.
Мама не согласилась. Кричала, плакала, обещала напустить на больницу «кремлевских» родственников. В селе знали, что таковые существуют в реальности (особенно внушительно выглядел муж старшей сестры, Елены, сотрудник КГБ), да и вообще родственников у Ушаковых много, и не дай Бог придут разбираться человека три-четыре, а то и больше... поэтому медики решили не рисковать. Санитарка неохотно отправилась за мной, а поскольку женщина была уже немолодая, то она именно пошла, причем, не быстро, так же не быстро вернулась, неся меня чуть ли не за шиворот, как дохлого котенка, от чего мама пришла в ужас. Надо думать, унося меня в то помещение, где меня должны были «списать», она тоже не бежала бегом. Сколько на все это ушло времени? Явно больше допустимых трех-пяти минут. А еще некоторое время (это дополнительные полторы-две потерянные минуты) маму отговаривали от того, чтобы меня реанимировать, обещали, что буду ДЦПшницей, умственно отсталой, но мама стояла на своем: «Какая будет. Оживляйте!». Немного забегая вперед скажу, что самые мрачные прогнозы не сбылись, но проблем со здоровьем у меня было (и есть) предостаточно, и, что удивительно, медики самым решительным образом потом отказывались их замечать. Меня немедленно записали в здоровые – очевидно, на том основании, что я ожила, выжила, и даже интеллект сохранился на таком уровне, что наоборот вскоре начали называть «не в меру умной» (произносилось и до сих пор произносится неодобрительно), даже вдруг начала очень быстро расти – то ли сказалась примесь кавказской крови, то ли одна из бабушек подсовывала какие-то биодобавки, возможно, что все сразу.
Удивительно, что моя двадцатилетняя мама сама, практически в одиночку, «вытянула» проблемного ребенка в самые трудные первые месяцы. Одна из моих первых парадных фотографий: мне четыре месяца, я сижу на кровати, свесив ноги, вид донельзя деловой (очевидно, рассматривала фотоаппарат у отца в руках), щеки «загораживают уши», что совершенно неприлично для «умирающего». Маму на фотографии не видно, но она там где-то рядом – придерживала меня за штанишки, чтобы не соскользнула.
Когда мне было неполные четыре месяца (накануне первого сентября), она вышла на работу: денег в семье не хватало – папины братья требовали помощи от родителей, а те – со старшего сына, на маме «висела» младшая сестра – пенсия у их родителей была совершенно нищенской: у деда Семена тринадцать с половиной рублей, у бабушки Анны – четыре, а Валентине исполнилось двенадцать лет (это не младенец, которому все равно, в цветочек у него пеленки, в полосочку или однотонные), подружки уже прихорашиваться начали, пусть не роскошно, но девчонку тоже надо было приодеть. Плюс к тому у родителей отца жила племянница – дочь младшей бабушкиной сестры Екатерины Андреевны Вера, которую бабка Катя «привезла» с фронта. Как уж бабке Кате удалось записать дочку на фамилию отца, никто не знал, но фамилия у нее другая, так что матерью-одиночкой бабка Катя не считалась и известным неприличным словом ее не называли (по крайней мере в лицо). Материальное положение у нее было лучше, чем у старшей сестры, моей бабушки Марии Андреевны, – в любом случае хотя бы какая-то часть денег у нее от продажи двух домов должна была остаться, училась она в вузе на дневном отделении, потом уехала по распределению в район, который от нашего находится далеко и не по прямой линии, как, например, соседний Павловский или Каширский и Новоусманский на подъезде к Воронежу. Конечно, время от времени она приезжала проведать, что-нибудь привозила, но основные расходы были на моих дедушке с бабушкой, причем, они не разделяли детей на своих и чужих, тем более, Вера была девочкой и самой младшей. На момент нашего с Иркой появления она заканчивала девятый класс.
Бабушка Анна согласилась присматривать за мной – но сразу сделала оговорку: исключительно в то время, когда родители на работе, а бегать со мной в охапке по ночам (если вдруг я подняла бы рев на несколько часов) она не собирается, сказала коротко: «Я своих вырастила» (в предложении ударение падает на «я»). И с этим действительно не поспоришь, тем более, вырастила семерых.
Ирка, поскольку родители заканчивали институт, полгода фактически полностью находилась на попечении бабушки – тоже Анны, только Ивановны. Она была великолепнейшей хозяйкой (жена военного, всю жизнь не работавшая и занимавшаяся исключительно домом), не все к празднику готовят так, как она готовила каждый день, в квартире была чистота, все перестирано и отглажено, но на долгий уход, связанный с горшками и пеленками, она способна не была, поэтому напомнила Иринкиным родителям, что у девочки есть еще одна бабушка. Так Ирка оказалась у наших общих дедушки и бабушки. Меня бабушка, мать отца, выпросила у родителей чуть позже, мотивируя тем, что я все-таки слабенькая, а в Верхнем Мамоне больница лучше, врачей больше. Это было небольшой хитростью (что уж там!). Родителям наших с Иркой отцов катастрофически не хватало денег: и младшим сыновьям надо послать (стипендию они не получали), и племянницу с внучкой кормить надо, а для меня родители и продуктов привезут, и хоть немного денег подкинут – уже помощь. Отец уговорил маму отдать меня другой бабушке, где я и прожила практически все детство – с десяти месяцев до тринадцати с половиной лет, за исключением двухлетнего переселения к родителям (подробности немного позже). Конечно, бабушке Марии было трудно с нами двумя – особенно со мной. Какой характер проявился – можно судить по семейной фотографии. Стоят (слева направо): младший брат отца - дядя Юра, его первая жена - тетя Нина, моя мама Александра Семеновна, отец Генрих Романович. Сидят: средний брат отца - дядя Женя, бабушка Мария Андреевна, дедушка Роман Васильевич.
Неприветливая девочка – это я. Почему такая мрачная?.. А мне было сказано: «Улыбайся».
Впрочем, здесь я уже большая – целых пять лет. А вот каким образом я в год усекла, что Ирка находится на более привилегированном положении? Однако, усекла, и жизнь двоюродной сестры медом не была – она у меня была кусана несчетное множество раз. Естественно, все это с бабушкиных и маминых слов: когда Иринка видела, что я подползаю, она заранее принималась реветь, а когда научилась говорить, кричала: «Н-надо Илку есть, Илка похая!» ("Не надо Ирку есть, Ирка плохая!").
Опять же с чужих слов: однажды летом я потихоньку выбралась во двор, приковыляла к немецкой овчарке Найде, которая по случаю жары лежала с раскрытой пастью и высунутым языком, и чуть не по локоть засунула руку ей в пасть. Ясно, что собачке было неприятно, что у нее что-то там в горле копошится, и она слегка прикрыла пасть, а рука там и осталась. Больно мне не было, поэтому я спокойно сидела возле Найдочки. Вера занялась Иринкой, по сторонам не смотрела, была уверена, что я где-то тут же. Бабушка в этот момент готовила обед и в окно глянула чисто случайно, смогла только пискнуть «Рома!» и села. У деда в этот момент была толпа то ли краеведов, то ли однополчан-«богучарцев», мигом вылетели все. Потом моя другая тетя, мамина сестра Валя, время от времени вспоминала этот случай (хоть и не присутствовала) и говорила:
- Это собака умная была, а то много наиграла бы ты и на скрипке, и на пианино…
Использование материала без разрешения автора запрещается
Дорогие друзья!
Пишите отзывы в комментариях, ставьте лайки и подписывайтесь!
От вас зависит развитие канала.
