Этот же военный оказался среди конвоиров их вагона, когда спустя несколько дней их туда загнали. Косы и завязки вновь сослужили службу, и привалившись спиной к вагонной стенке Никас вновь собрал своих родненьких в кольцо рук. А вокруг в неумолчном крике, шуме и гвалте продолжалась погрузка, многие без сил валились на грубо сколоченные нары, на солому, кто-то же пытался задать мучившие всех вопросы бесстрастно взиравшим, похоже привычным к происходящему, конвоирам: «Куда нас везут? За что нас взяли? Что с нами будет?» Ответа не было. Поезд тронулся и потянулось унылое протяжное время пути.
Спустя какое-то время этот же военный, не дрогнув в лице ни единой мышцей, сохраняя суровость и невозмутимость, присущую всем конвоирам, как будто невзначай бросил на колени Иванне несколько хлебных кусков. Иванна насколько могла быстро разломала хлеб и вкладывала в рот детям маленькими кусочками, торопясь сделать это насколько возможно незаметно. Только бы никто не заметил, только бы не отобрали!
Большинство уже спали без сил, видя свои трудные сны, но были и те, кто, учуяв хлебный запах, вскинулись было, но Никас остановил их таким беспощадно стылым взглядом, что никто не осмелился и шагу сделать.
Поезд шел день и ночь, недолгая остановка и вновь стук колес и редкий сиплый рев встречного паровоза. Кормили очень плохо. Несколько раз в приоткрытую верь вагона летели куски хлеба, какие-то овощи, ставились ведра с жидким варевом, что-то еще и тогда вконец оголодавшие люди, чтобы урвать себе кусок, готовы были убить. Воду изредка заносили вёдрами и тогда кружка, отданная военным, спасала от жажды. Со временем многие настолько обессилели, что не в силах были вставать и тащить себя к нужнику- отверстию в полу вагона и запах постепенно стал нестерпимо тошнотворным.
Несмотря на страшную скученность, на множество окружавшего их народа, семья Никаса находилась как будто в стороне, в своем «пузыре». Они ни с кем не общались, держались друг друга. Иванне было невыносимо больно видеть, как ослабели дети и муж, как заострились их лица и залегли под глазами глубокие тени. Как всё тише становился плач сынишки, как руки дочерей постепенно превращались в прутики, которыми они не в силах были что-то удержать. И кто это рядом с ней - почти полностью седой, со стариковски поникшими плечами, только глаза еще смотрят прежней синью, но в них лишь безграничная бессильная жалость и страдание. Где тот прежний, хоть и не отличающийся высоким ростом, но исключительно дородный, широкоплечий, с мощными руками и ногами, кучерявый и крепкоскулый Никас, солидно и с достоинством нёсший себя и придававший исключительное значение каждому молвленному слову. А теперь обвисшая кожа и ранние горестные морщины враз состарили Николаса, казался он беспомощным и потерянным, погруженный в мучительные раздумья. В висках стучало «Что делать? Господи Иисусе Христе, как спасти детей?»