Мне часто приходит в голову, что профессии актера и писателя в чем-то схожи. Технические средства у того и другого разные. А вот необходимость переживания и перевоплощения, умение рассказать историю, вжившись в персонажа, но не забывая, что надо воздействовать на аудиторию, – это то, что их роднит.
Известно, что режиссёр, работая с актёром, не говорит ему: "Играй любовь", "играй ярость", "играй ненависть". Это называется "играть результат" и порицается. Правильный подход - это когда актёру ставятся задачи (зачастую описываемые глаголом), и вот их-то актёр и должен сыграть. "Как" сыграть - тоже важно, но первостепенно именно "что сыграть". Чем конкретнее задача, тем проще актёру ее "взять".
По известной театральной легенде, на вопрос "Что такое любовь?" – Станиславский ответил: "Потребность касаться". Это очень режиссёрский ответ. Заметьте, как точно эта фраза ставит актеру задачу.
Не просто "ты жалуешься", а "ты просишь собеседника убедить тебя, что ты порядочен".
Не "ты ненавидишь", а "ты стараешься отвлечься от желания убить этого человека прямо сейчас"
Не "ты в ярости", а "ты ищешь, чем можно его ударить".
Не "ты возмущаешься", а "ты должен его убедить сделать то-то".
Вячеслав Тихонов в знаменитой сцене встречи Штирлица с женой просит у неё взглядом прощения за долгие годы в разлуке. Это только поверхностная задача, та, которую чаще всего озвучивали: наверняка за нею стояла целая цепь более мелких, более конкретных актерских задач, благодаря которым актер великолепно выстроил немой монолог героя.
Именно такие задачи придают необходимую конкретность актёрскому исполнению. Если актер выполняет задачу - он конкретен. Он достоверен, за ним интересно наблюдать. В актёре появляется загадка, он непредсказуем для зрителя, кажется, что его поступки, душевные движения рождаются здесь и сейчас.
Что же происходит, если актер забывает, "что" он делает, и сосредотачивается на том, "как" он делает?
Уходит конкретность и появляется то, что мы называем словом "наигрыш". Кстати, "наигрыш" иногда может быть частью задачи, поставленной перед актером. Но мы сейчас говорим о случаях, когда он возникает непроизвольно, там, где его не должно быть.
Что мне это напоминает? Писателя, который любуется собственным умением громоздить красивые словеса, совершенно забывая, ради чего он это делает. Поэтому, как бы витиевато ни писал сильный писатель, мы идем за ним, за его мыслью, мы чувствуем, что в этой витиеватости есть цель. Если цели нет – то даже искушенному читателю скоро становится скучно.
Возьмем для примера роман Иэна Макьюэна «Искупление» (сразу оговорюсь – на мой взгляд, роман в целом достойный). Писатель, опять же на мой взгляд, грешит чрезвычайно длинными лирическими отступлениями, зачастую увлекаясь стилевыми красивостями в ущерб смыслу. Вот один из пассажей в романе. Засеките время – на какой секунде чтения вы устанете и начнете проматывать?
Она вошла наконец в комнату и сунула цветы в вазу. Когда-то эта ваза принадлежала ее дядюшке Клему, чьи похороны, точнее, перезахоронение в конце войны она помнила очень хорошо: орудийный лафет установили во дворе сельской церкви, гроб был задрапирован полковым знаменем, взметнувшиеся вверх сабли, звук сигнальной трубы над могилой и – что пятилетней девочке запомнилось больше всего – плачущий отец. Клем был его единственным родственником. История о том, как к нему попала ваза, излагалась в одном из последних писем молодого лейтенанта домой. Во французском секторе он как офицер связи организовал спешную эвакуацию маленького городка к западу от Вердена, который должен был вот-вот подвергнуться артиллерийскому обстрелу. Было спасено около пятидесяти женщин, детей и стариков. Позднее мэр вместе с другими представителями городских властей провел дядюшку Клема обратно через город в полуразрушенный музей. Вазу вынули из разбитой витрины и преподнесли ему в знак глубокой благодарности. О том, чтобы отказаться, не могло быть и речи, хотя воевать с мейсенским фарфором под мышкой было чрезвычайно неудобно. Месяц спустя лейтенант Толлис оставил вазу какому-то фермеру на хранение, а потом вброд перешел реку, чтобы забрать свою вещь, и той же ночью вернулся в часть, пешком проделав обратный путь. В последние дни войны его перевели в караульную службу, и он отдал вазу другу, чтобы тот сберег ее. Ваза долго путешествовала, пока снова не оказалась в штабе полка, откуда ее отправили в дом Толлисов через несколько месяцев после похорон дядюшки Клема.
Составлять аккуратный букет из диких цветов не было никакого смысла.
...Когда-то, когда она была еще подростком, отцовский друг, работавший в Музее Виктории и Альберта, приехал, чтобы осмотреть вазу, и объявил, что она ценная. Это оказался настоящий мейсенский фарфор, работа знаменитого мастера Херолдта, ваза была расписана им в 1726 году и, несомненно, давным-давно принадлежала королю Августу. Несмотря на то что считалось, будто ваза стоит больше, чем все остальные ценности дома Толлисов, то есть хлам, который коллекционировал дед Сесилии, Джек Толлис желал, чтобы в память о брате ею постоянно пользовались, а не держали за стеклом в каком-нибудь шкафу. Если эта ваза пережила войну, следовало пояснение, то уж Толлисов как-нибудь переживет. Его жена не возражала. Дело в том, что, какой бы ценной ни была эта ваза и какие бы воспоминания ни навевала, Эмилии Толлис она не слишком-то нравилась. Роспись – маленькие фигурки китайцев, торжественно восседающих за столом в саду с изящными декоративными растениями и неправдоподобной красоты птицами, – казалась ей аляповатой и претенциозной. Ее вообще угнетало китайское искусство. У Сесилии не было собственного мнения на этот счет, хотя иногда ей хотелось узнать, сколько могла бы стоить эта вещица на аукционе «Сотбис». Вазу почитали не из преклонения перед мастерством Херолдта в области изготовления многоцветной эмали, сине-золотого плетения орнамента и искусного изображения листвы, а в память о дядюшке Клеме, спасенных им жизнях, отважной ночной переправе через реку и его гибели за неделю до Перемирия. Цветы, особенно дикие, смотрелись в ней достойной данью.
Позже ваза разобьется и станет двигателем сюжета. Кажется, логично было бы посвятить её происхождению отдельный абзац. Но, к моему большому сожалению, должна сказать: он кажется мне подражательным и пустым. Внимание на нем провисает благодаря фрагментам про похороны, про оценку вазы, про роспись на ней, про отношение к ней матери героини. На мой взгляд, задача этого отрывка – познакомить читателя с историей драгоценной вазы и заодно (в сотый раз) продемонстрировать фамильную гордыню семейства Толлис. Но в "лишних" фрагментах она уступила другим задачам: поиграть в семейную хронику и покрасоваться перед читателем авторским стилем. И то, и то слишком бросается в глаза, и таких фрагментов, увы, много.
А вот отрывок из "Театрального романа" безусловно более сильного писателя Михаила Булгакова. Герой впервые приходит в театр со служебного входа и попадает в завораживающую и сюрреалистичную атмосферу:
Человек принял мое пальто с такой бережностью, как будто это было церковное драгоценное облачение.
Я подымался по чугунной лестнице, видел профили воинов в шлемах и грозные мечи под ними на барельефах, старинные печи-голландки с отдушниками, начищенными до золотого блеска.
Здание молчало, нигде и никого не было, и лишь с петличками человек плелся за мной, и, оборачиваясь, я видел, что он оказывает мне молчаливые знаки внимания, преданности, уважения, любви, радости по поводу того, что я пришел и что он, хоть и идет сзади, но руководит мною, ведет меня туда, где находится одинокий, загадочный Ксаверий Борисович Ильчин. И вдруг потемнело, голландки потеряли свой жирный беловатый блеск, тьма сразу обрушилась - за окнами зашумела вторая гроза. Я стукнул в дверь, вошел и в сумерках увидел наконец Ксаверия Борисовича.
- Максудов, - сказал я с достоинством.
Тут где-то далеко за Москвой молния распорола небо, осветив на мгновение фосфорическим светом Ильчина.
- Так это вы, достолюбезный Сергей Леонтьевич! - сказал, хитро улыбаясь, Ильчин.
И тут Ильчин увлек меня, обнимая за талию, на такой точно диван, как у меня в комнате, - даже пружина в нем торчала там же, где у меня, - посередине.
Вообще и по сей день я не знаю назначения той комнаты, в которой состоялось роковое свидание. Зачем диван? Какие ноты лежали растрепанные на полу в углу? Почему на окне стояли весы с чашками? Почему Ильчин ждал меня в этой комнате, а не, скажем, в соседнем зале, в котором в отдалении смутно, в сумерках грозы, рисовался рояль?
И под воркотню грома Ксаверий Борисович сказал зловеще:
- Я прочитал ваш роман.
Этот отрывок готовит читателя к торжественному моменту (разговор о романе) и одновременно позволяет ощутить пугающую, магическую атмосферу театра. Недаром здесь возникает образ "церковного драгоценного облачения". Булгаков ни на секунду не теряет из фокуса внимания то, к чему ведет своего героя и с какими чувствами герой стремится к этому событию (беседа с режиссером о возможной постановке своего романа). И все длительное описание нанизывается на это ожидание. Потому описания окружающей обстановки и не кажутся избыточными, а напряжение в эпизоде не теряется.
Вот так же и актёр, помня о своих задачах, может дурачиться, ходить колесом, произносить витиеватые словеса, – но ни на секунду не потеряет интерес и внимание зрителя. А упустив из виду задачу – сделает скучным и вялым даже самое простое, самое очевидное действие героя.
Вот как важно помнить в первую очередь – что ты делаешь на сцене, а во вторую – как.
А вот про другую крайность – когда актер всё делает хорошо и точно, выполняя режиссерские задачи, а сценической магии почему-то не происходит – я расскажу в другой раз.
© Ольга Гурфова.
--
Удобный путеводитель по моим постам - здесь . Он регулярно пополняется.
Подписывайтесь на мой канал здесь или в телеграме и получайте больше историй о театре и кино!
Ну и как же без бан-политики: вся информация о ней – вот тут))