Федор сидел и смотрел на фотографию своей мамы. До некоторых пор она хранилась в семейном альбоме, а тут вдруг нахлынули на него воспоминания детства, и он решил, что образ родного человека должен быть у него всегда перед глазами. Он заказал портрет и повесил его над кроватью.
Жена сначала возмущалась.
- Живем, как в прошлом веке, увесь еще все стены фотографиями своих родственников,- потом поняла, что бесполезно с мужем спорить. Смирилась: пусть почаще глядит на снимок, меньше будет во дворе с мужиками в домино играть да пивко попивать.
Проснувшись рано, жена еще сопела у него под боком, глянул на портрет и вспомнил.
Мать его растила одна, они развелись, когда Феде еще и года не было. Как часто бывает, полюбил другую и ушел к ней.
Она всю жизнь проработала бухгалтером. В то время ему было около пятнадцати лет. До пятого класса мальчик учился хорошо, потом съехал на «тройки». Мать его старалась изо всех сил, чтоб окончил восьмилетку и получил хоть какую-нибудь специальность. Последний год обучения в школе, он совсем скатился. Мать часто вызывали в школу, выговаривали ей о сыне в присутствии всех учителей.
Федор помнит, как она подавленная возвращалась домой, как будто ощущала полное бессилие. Ругала. Мальчик выслушивал все молча. Уроки по-прежнему не учил, дома не помогал, хотя каждое утро, уходя на работу говорила:
- Придешь из школы, уберись в квартире.
Подавленная, раздраженная, она шла домой, ощущая полное бессилие что-либо изменить. Ее упреки и назидания выслушивал Федор молча и угрюмо. Уроки по-прежнему не учил, дома не помогал.
Вот и в тот день пришла домой, а в комнате опять не убрано. А ведь утром, уходя на работу, строго-настрого приказала:
- Придешь из школы, прибери в квартире!
Поставив чайник на плиту, она устало и нехотя стала прибираться. Вытирая пыль, вдруг увидела, что вазы, хрустальной вазы, подаренной ее когда-то подругами на день рожденья (самой ведь сроду не купить!), единственной ценности в доме — нет. Она замерла. Унес? Продал? Мысли одна страшнее другой лезли в голову. Да, совсем недавно она видела его с какими-то подозрительными мальчишками. На вопрос:
- Кто это? - Федя буркнул в ответ что-то невнятное, а на лице явно читалось: «Не твое дело!»
- Это наркоманы! — прорезало ее мозг. О, боже! Что делать, это они заставили его! Он сам не мог! Он не такой! А вдруг и он курит зелье? Или?..
Она бросилась вниз по лестнице. Во дворе было уже темно, по улице спешили редкие прохожие. Медленно вернулась домой.
- Сама виновата! Сама! Во всем! Дома ему давно житья не стало! Даже бужу по утрам окриком! А вечерами! Весь вечер ору на него! Сыночек, родненький, да что за мать тебе досталась непутевая! - она долго плакала. Потом принялась тщательно убирать в квартире — сидеть просто так не было сил.
Протирая за холодильником, она наткнулась на какую-то газету. Потянула. Послышался звон стекла, она вытащила завернутые в газету осколки разбитой хрустальной вазы...
- Разбил… Разбил! — вдруг сообразила она и опять заплакала. Но это уже были слезы радости. - Значит, он разбил вазу и никуда ее не уносил, — спрятал. И вот теперь, дурачок, не идет домой, боится! - И вдруг она опять замерла — нет, никакой он не дурачок! Она представила себе, как увидела бы разбитую вазу, представила и свою ярость… тяжко вздохнула и принялась готовить ужин. Накрыла на стол, расстелила салфетки, расставила тарелки.
Сын пришел поздно. Вошел и молча остановился в дверях. Она бросилась к нему:
- Феденька! Да где же ты так долго пропадал? Я заждалась совсем, измучилась! Замерз? - она взяла его холодные руки, погрела в своих, поцеловала в щеку — и сказала:
- Иди, мой руки. Я приготовила тебе твое любимое. - Ничего не понимая, Федя пошел мыть руки. Потом направился на кухню, а мама сказала:
- Я в комнате накрыла. - Он прошел в комнату, где было как-то особенно чисто, опрятно, красиво, осторожно сел за стол.
- Кушай, сыночек! — услышал Федя ласковый голос матери. Он уже забыл, когда мама так обращалась к нему. Сел, опустив голову, ни к чему не притрагиваясь.
— Что же ты, сыночек?
Он поднял голову и сказал дрогнувшим голосом:
— Я разбил вазу.
— Я знаю, сынок, — ответила она. — Ничего. Все когда-нибудь бьется.
Вдруг, склонившись над столом, он заплакал. Мама подошла к нему, обняла за плечи и тоже тихо заплакала. Когда сын успокоился, она сказала:
- Прости меня, сынок. Кричу на тебя, ругаюсь. Трудно мне, сыночек. Думаешь, я не вижу, что ты одет не так, как твои одноклассники. Устала я, работы невпроворот, видишь, даже домой приношу. Прости меня, никогда больше тебя не обижу!
Поужинали молча. Тихо легли спать. Утром его будить не пришлось. Сам встал. А провожая в школу, она впервые произнесла не «смотри у меня…», а поцеловала в щеку и сказала:
- Ну, до вечера!
Вечером, придя с работы, она увидела, что пол помыт, а Федя приготовил ужин — пожарил картошку.
С тех пор она запретила себе вообще говорить с ним о школе, об оценках. Если ей мучительны, даже редкие посещения школы, то каково же ему?
Когда сын вдруг сказал, что после восьмого класса пойдет в девятый, она не показала своих сомнений. Однажды тайком заглянула в его дневник — там не было никаких двоек.
Но самым памятным днем для него стал день, когда вечером, поужинав, мать разложила свои счета, он сел слева, сказал, что поможет ей считать. После часовой работы она почувствовала, что он положил голову ей на плечо. Она замерла. Был маленький, сидел часто возле нее и, утомившись, клал голову ей на руку и нередко так засыпал. Мать поняла, что вернула себе сына.
Сколько лет прошло с тех пор, а Федор помнит все до мелочей. Такой матери, как у него, ни у кого не было.