Литературная деятельность до 20-х годов XIX столетия была уделом исключительно дворянства, которое занималось написанием книг лишь от избытка свободного времени. Появление в печати выходцев из податных сословий, обязанных своей карьерой только собственным усилиям и способностям, — как, например, Полевой и Погодин, — вызывало недоумение и насмешки. Так, например, генерал-лейтенант и Варшавский военный губернатор А. А. Писарев презрительно именовал Полевого – «второй он гильдии купец и третьей гильдии писатель».
Крестьяне в царской России почти не писали мемуаров. Так, сущие единицы.
Во-первых, грамотных среди крестьян было мало.
Во-вторых, само бумагомарание считалось занятием недостойным – односельчане этого не одобряли. Мол, делать больше нечего, раз засел за перо!
В-третьих, заниматься этим было просто некогда. Тяжёлый физический труд не позволял уделять хоть сколько-нибудь времени для того, чтобы «ворошить прошлое». Максимум, на что были способны деревенские жители – это рассказывать сказки детям.
Ну, и, в-четвёртых, эти мемуары лиц из «третьего сословия» мало кому были интересны.
Некоторые единичные воспоминания, которые дошли до наших дней, написаны людьми, «выбившимися в люди». Таков, например, Леонтий Травин (1732 – 1818), который, родившись крепостным, сумел из «самого подлого сословия», выслужиться и к 54 годам получить права личного дворянина. Травин оставил «Записки», опубликованные в 1913 году.
Мемуары ещё одного крепостного, ярославского крестьянина Саввы Пурлевского (1800 – 1868), были литературно обработаны и опубликованы публицистом Николаем Васильевичем Щербанем (1844 – 1893) в журнале «Русский вестник» в 1877 году. А бывший крепостной, а затем херсонский мещанин Николай Николаевич Шипов в том же, 1877 году, через посредство члена Русского Георграфического общества А. Н. Труворова, принёс в редакцию «Русской старины» свою автобиографию, которая была напечатана под заглавием «История моей жизни и моих странствий».
Особняком в этом ряду стоят «Воспоминания» крестьянина села Угодичи Ростовского уезда Ярославской губернии А. Я. Артынова, напечатанные в 1882 году. Как отмечал в предисловии ростовский краевед А. А. Титов, они писаны «бесхитростной и правдивой крестьянской рукой». Двенадцать лет (с 1850 по 1862 годы) Артынов был церковным старостой Богоявленской церкви своего села и хотел оставить для потомков хоть какую-нибудь память, однако судьба артыновской писанины могла быть печальной:
«… В свободное время от занятий Артынов принялся за оставленное было им любимое занятие; он опять, как сам выражается, стал ездить на своём любимом коньке, т.е. писать о ростовской старине и приводить в порядок свои бумаги…
История села Угодич была, конечно, напечатана и, в свою очередь, послужила поводом тоже к истории: угодичский старшина Истомин, прочитав её в ведомостях, ночью вызвал А. Я. Артынова на сельский сход, где не только всячески бранил его за бумагомарание, но за напечатание статьи грозил даже телесным наказанием и ссылкой…».
Люди «с положением», оставляя после себя воспоминания, стремились, прежде всего, к оправданию своих поступков, нежели к созданию какой-либо объективной картины. При этом они мало обращали внимание на положение простого народа, поскольку не могли с высоты своего «полёта» опуститься с небес на землю и понять, чем и почему так живёт русский крестьянин. Да и незачем было.
Тем не менее, откровенные крохи от той прежней народной жизни до нас всё же дошли. Так, крестьянин Пошехонского уезда Ярославской губернии Иван Васильевич Васильев, служивший волостным писарем, оставил после себя мемуары. В письме к неустановленному адресату 30-го апреля 1893 года он называл свой труд нелепицей, словно предчувствуя, что в обществе к ней будет негативное отношение:
«… Посылаю выжатую из отупевшей памяти ерунду, страшно опасаясь наскучить Вам ею. В отмщение за скуку, Вы можете её сжечь…»
Васильев приводит интересный факт коррупции сельской администрации, связанный с рекрутским набором на местах.
«… Около 1845 года определён был в окружные начальники чиновник, вышедший из кантонистов, И. Е. Лисин, а помощник ему по Рыбинскому уезду – П. Т. Росляков. Окружное управление было в Пошехонье над государственными крестьянами Пошехонского, Рыбинского и Мологского уездов. Около 1846 года был рекрутский набор по жеребьёвой системе, введённой с 1840 года. Я был сельским писарем в местности теперешней Копринской волости и вызван был на волостной сход тогдашней Макаровской волости, в деревню Сельцы, в шести верстах от Рыбинска, по левую сторону Волги, теперешняя Спасская волость, к вынутию жеребьев молодыми людьми.
По тогдашнему жеребьеву положению жеребьи должны были свёртываться публично на волостном сходе и класться в стеклянную урну, из которой и вынимали их молодые люди, засучив рукав по локоть. Но вот эти два господина Лисин и Росляков вынесли из своей квартиры готовые уже, свёрнутые жеребья и положили в урну. Несоответствие с законами бросилось мне в глаза, но по простоте душевной я отнёс это к заботе окружного начальника о выигрыше времени, так как после вынутия жеребьев ему следовало ехать для того же в Дубровскую волость Мологского уезда.
Когда же стали вынимать жеребья, то меня удивило то, что товарищ мой, такой же сельский писарь Смирнов, прежде чем вынувший успеет развернуть жребий, произносил: «дальний», и каждый раз верно. По окончании схода поехал я со Смирновым к месту служения, и дорогой спрашивал, почему он угадывал дальние нумера жеребьев, не раскрытыми ещё.
- Очень просто, - говорит, - ты вот не знаешь, а мне крестьянин твоего же общества Н. Смыслов сказывал, что он заплатил за свой жребий окружному начальнику 50 рублей.
- Да как же это? – говорю.
- Да очень просто, - говорит, - и не один Смыслов купил жребий, а ещё несколько догадливых. Они всеми мерами добиваются освобождения от солдатчины, а так как законными путями освободить было нельзя, то окружной начальник с помощником за известную плату и научили их поодиночке вылавливать из урны те жеребья, которые тоньше скатаны, а по этой тугой скатке он и узнавал дальний.
Такое беззаконие ужасно возмутило меня. Я позавидовал Смирнову, что удалось узнать суть этого безобразного дела до его совершения и вгорячах выговаривал, почему не огласил его на сходе, но получил ответ: «Тише едешь – дальше будешь»…».
Собственно, в верхах уже давно про это знали. Это был «секрет Полишинеля». Флигель-адъютанты, командированные на места для наблюдения за ходом рекрутского набора, регулярно доносили в Санкт-Петербург о гнусных фактах нарушений, которые постоянно ими фиксировались. Тем не менее, практически никакой реакции на это не было - властям было крайне выгодно, чтобы одурманенное население грызлось и постоянно стравливалось между собой. Задача заключалась лишь в поставки живого товара в максимально короткие сроки, а как там это будут делать на местах, в центре не интересовало. Любое же проявление недовольства подавлялось с максимальной жестокостью.
