...
I
Каждый вечер, когда солнце опускается на дно Невы и окрашивается чёрным, я ухожу со Свердловской набережной, возвращаюсь в склеп. Там я ночую, у двух знакомых мертвецов. Они ненавидят меня, но терпят, знают, что не пробуду у них долго, неделька осталась. Я стараюсь не видеть их вообще, прихожу почти в полночь, а ухожу рано утром, часов в шесть, когда они пробуждаются и начинают ползать возле моей каменной ниши. Даже зовут вместе завтракать. Но их пищу есть невозможно – чёрный суп с червивыми грибами, безвкусные каши на мёртвой воде и гадкий салат, наваленный в битую кружку. Про него мертвечиха сказала, что это соседи её угостили… Врёт. Стащила с соседней могилы брошенную кем-то закуску.
Мертвецы обижаются, когда я отказываюсь садиться за их гнилой стол.
– Ты будешь с нами завтракать? – спрашивает мертвец рано утром, нависая надо мной.
– Нет.
– Почему? Можешь объяснить?
– Не хочу я с вами завтракать.
– Вот ты всё и сказал – не хочешь с нами… Брезгуешь.
И я спешу на Невский проспект, завтракаю в Макдональдсе. Мертвецы ненавидят его за то, что он американский, а мне нравится, хоть и дороговато. Но я буду платить, лишь бы не есть с мертвецами их мёртвую пищу.
Мертвеца зовут Фёдор Лазаревич. Он злобное древнее существо. Ненавидит каждого, кто гуляет по Невскому проспекту. Для него эта улица давно стала чужой. Вся в огнях, рекламе, машинах, кругом магазины, кафе, люди…
– Это уже не наш город и нечего там делать! Одни только бездельники там ходят!!.. – вспыхивает мертвец, когда Невский вырастает в его воображении и обжигает своими огнями, пугает своим шумом.
Мертвечиху зовут тётя Валя. Она мертвецу не жена, а так, сожительница, приживалка. Сидит в его склепе уже несколько десятков лет. Фёдор Лазаревич так опутал её разум, напустив туда своих серых мхов, что она стала автономной частью его организма. Маленькая, горбатая, насквозь больная, она существует, бегая от мертвеца до туалета. Фёдор Лазаревич держит её в строгости, как служанку, она у него даже на диване не сидит, а на табуреточке. Во сколько бы мертвец не проснулся, в шесть ли утра или в пять, мертвечиха вскакивает больная со своей раскладушки и несёт ему к постели приборы для бритья: зеркальце, бритву, помазок и всё-такое. И ждёт, когда мертвец сдерёт со своей шкуры колючую щетину. Потом ставит перед ним столик и накрывает жрать.
Из склепа мертвецы выходят редко. Может быть, пару раз в неделю. В какую-нибудь хмурую ночь или при недоразвитой луне. «Погулять, так сказать» – приговаривает Фёдор Лазаревич, при этом загадочно ухмыляется.
Обычно идут в ближайший лесопарк.
– И чего вы там делаете? – спросил я его как-то.
– Делаем! – огрызнулся он, затягивая галстучек перед треснувшим зеркалом. Потом взглянул на мервечиху и подмигнул ей, намекнув на что-то, только им двоим известное. Мервечиха кивнула в ответ с улыбкой согласия и довольства. А мне стало жутко.
II
После Макдональдса я спешу на Фонтанку в библиотеку Маяковского. Это мой дом, мой храм. Там я прячусь от дождей и зноя, и только там я свой, в безлюдном читальном зале. Тысячи книг, как тысячи ступеней, по ним я спускаюсь в глубины истории.
Библиотека открывается ровно в полдень, таков режим работы в летнее время. И три-четыре часа между завтраком и чтением я сижу в прохладном тенистом дворе. Потом не покидаю читальный зал вплоть до закрытия, до восьми вечера. Я готовлюсь к экзамену по философии. Он уже послезавтра, во вторник, пятнадцатого июля.
Я приехал в Петербург поступать в аспирантуру Филологического факультета. По профессии я журналист, но в январе бросил работу. Платили нормально и ни в чём не ограничивали, разрешали писать всё, что думаю, но мне было мало, мучило чувство, что занимаюсь не тем. Мой родной город таков, что там и в толпе чувствуешь себя одиноким. Любое усилие заканчивается ничем. Любая мысль умирает. Хоспис, а не город. По крайне мере, для меня. А в мире столько тайн…
И вот я здесь, в Петербурге, в самом философском месте на русском свете. Здесь мыслят даже камни. Мне кажется, я слышу их, они помнят лица трёх столетий.
– «Санкт»… «Санкт»… Что такое «Санкт»?.. – повторяет мертвец каждый вечер, сидя в тёмном углу. – Название-то какое придумали – «Санкт-Петербург», – мертвец разжёвывает своими белыми челюстями каждую букву ненавистного города и гадливо выплёвывает, – «Санкт» – это «святой»… Какой же он святой, когда он бандитский?.. Не было никакого Санкт-Петер-бурга никогда! Был Ле-нин-град… – протягивает он с наслаждением.
А я возражаю, говорю, что это Ленинграда не было, а был Петербург, просто его забыть пытались. Мертвец обижается, называет меня хамом и умолкает, глядит из темноты своими пустыми глазницами, и страшная харя его недвижна, как у затаившегося паука.
Он родственник мне, этот Фёдор Лазаревич. Дальний, слава богу. Племянник моей покойной прабабки. И он не просто мертвец, он настоящий оборотень, ловко скрывающий свою тёмную природу. На моей памяти он приезжал к нам во Владимир тринадцать раз и гостил подолгу, никуда не торопился.
Он появлялся без приглашения и всегда рано утром, минут за пять до рассвета. Стоит в дверях с чемоданчиком, в сером плаще и серой шляпе, как человек из тридцатых годов двадцатого века, и жадно нас осматривает, здоровается, живым прикидывается, потом идёт завтракать. Прабаушка суетится вокруг него (когда он приезжал, жива ещё была), и покушать ему, и постельку, и полотенчико в ванную, даже ботинки ему помыть порывалась, но дочь не давала, моя бабушка (ей он тоже никогда не нравился).
Прабаушка была характера тяжёлого, но «Лазаревича» за что-то любила, он умел опутать и её. А нам, другим домочадцам, старался понравиться; начинает расспрашивать о всяком житейском, где-то заискивает, где-то сочувствует, одним словом – опутывает. Потом притворяется полезным, чинит по квартире всё, что ни сломается, а ломалось всё подряд, когда он появлялся в доме: розетки, люстры, проводка, смесители, утюги, фены и всякая мелочь… Но в основном он просто наблюдал, смотрел, как живём, смотрел жадно, будто отхлёбывал от чаши нашей жизни. От нас Фёдор Лазаревич ехал гостить к другим родственникам, есть тут во Владимире ещё две семьи. А от них в Иваново к старой-старой, но живой, сестре.
Когда приблизилось время ехать в Петербург, я написал ему письмо (от руки, на бумаге, компьютера у него нет), в котором попросил приютить меня на время экзаменов (на десять дней). Он согласился и даже был рад, на словах. Но когда я появился на его пороге с рюкзаком за спиной, старое лицо Лазаревича, раньше казавшееся мне живым, заволокло тенью. И тогда я впервые увидел мертвеца – он меня ненавидел и не хотел, чтобы я входил в его обиталище.
– Ну проходи раз приехал… – сказал он. Думал, что не войду, испугаюсь (так он отваживал всю родню).
Но мне почему-то не было страшно, будто я и сам что-то такое «тёмное» (я слышал от прабабки, что в нашей семье водится нечисть, какое-то зло прицепилось к нам лет двести назад и теперь являет себя время от времени в разных формах).
Я сказал «здрасьте» и перешагнул порог. Сделал вид, что не замечаю ни в Лазаревиче, ни в его мерзкой сожительнице ничего необычного. Они даже испугались. Мертвечиха стала непрерывно «здраськать», попятилась и забралась в щель, а мертвец молчал, не сводя с меня чёрных глазниц. О чём-то думал. Тень с его хари сошла, и будто бы снова появилось лицо, он решил и дальше притворяться живым, но теперь я видел только мертвечину.
– Мы люди не богатые, у нас всё по-простому, – сказал он и повёл меня по квартире. Только это была не квартира и не дом на Большеохтинском проспекте. Вместо советской девятиэтажки я увидел кресты, ограды, обелиски, плиты и склепы. Всё это проявилось вокруг меня, и стены каменного жилища мертвеца сокрыли меня от света. Свечи дрожали в нескольких местах. Стояла старая мебель, пыльный палас лежал на полу, перед мелким круглым окном висела рваная занавеска, по углам какие-то тряпки – одёжа с трупов.
– Тут у нас кухня, – указал Лазаревич на глубокую щель в стене, а в щели мертвечиха глазами хлопала, и ничего кроме неё в эту щель не помещалось… – А тут ванная с туалетом, – мертвец открыл дверь в какую-то каморку с ржавыми трубами, краном, дырой в полу и горбатым старым душем. – А здесь будешь спать ты, – показал мне место в нише.
Появилась мертвечиха, забросила туда старый матрас и постелила тонкое белое покрывало. Я понял, что это саван.
– Я им укрываться не буду, чужим саваном нельзя, а мой ещё не сшит… – сказал сам себе.
Так я и остановился у Лазаревича. К своему и его удивлению. Существование мира мёртвых я принял легко, будто надел тёмные очки в ясную погоду.
III
Я положил рюкзак в нишу и ушёл из склепа, было много дел, консультация по английскому в десять, потом по философии в три. А экзамен по английскому уже завтра, а с языками у меня плохо, никогда их не учил, а тут три месяца с учебником просидел, правила читал, и новости на англоязычных сайтах смотрел. Мне бы хоть пятнадцать баллов из тридцати набрать, это минимальный проходной. Проклятые баллы! По философии максимальный – «20», по литературе – «15», по английскому вот – «30». И все экзамены письменные… Да как они поймут дурак я или умный, если со мною лично не поговорят, если в глаза мне не посмотрят, я же в этих бумажках могу понаписать чего угодно, говорить о книгах, которых не читал, упоминать учёных, которых не открывал. Или наоборот, не доскажу чего-нибудь о том, что знаю, и подумают, что я необразованный, балл поставят низкий… Экзамены по билетам проще и лучше, взял билет, подготовился, выходишь отвечать. Если сомневается в тебе экзаменатор, то он тебе вопрос, а ты ему ответ; если ответа нет, то с тобой всё ясно.
Так что я должен был учить, учить, учить, повторять, повторять… Хорошо хоть философия пятнадцатого числа, литература девятнадцатого, но английский был на завтра! Одиннадцатого. После консультации я поспешил в склеп. Больше некуда было. На гостиницу денег нет, на комнату тоже, да её ещё надо найти, и в студенческую общагу оформляться поздно, да и времени нет, а английский уже на носу, нужно было сидеть и повторять! Не распланировал я деньги и время, на квартиру Фёдора Лазаревича понадеялся, а он оказался...
Стучу в высокую железную дверь, она приоткрывается, мертвечиха высовывает свою головёнку, зыркает на меня и уползает обратно в темноту. Я захожу, разуваюсь и иду к своей нише. Смотрю, а у савана угол отогнут, мол, ложись и накрывайся… Мертвецы посматривают на меня, ждут. А я аккуратно складываю саван и кладу его на пол.
– Мне не надо, – говорю им.
Они молчат.
Я достаю из рюкзака учебник по английскому и словарь, беру свои записи и начинаю повторять.
Но мертвецы мешают, у них есть «Радуга» – откуда-то приволочённый советский телевизор. Они включили его и стали смотреть новости, на полной громкости. Там ругали Обаму, обвиняли Украину, и ещё что-то про Донбасс, сепаратистов, русофобов, националистов…
– Этот Обама… я его не-на-вииии-жууууу…. Этот чёрный, да как он смеет на Россию, этих чёрных в Америке все презирали, в транспорт их не пускали, ни в театры, ни в рестораны, никуда, а теперь этот чёрный, как Гитлер, на Россию лезет…
– Фёдор Лазаревич, вы расист? – спрашиваю я.
– Расист-расист, – зарычал он.
– Зачем вы эту пропаганду смотрите, она вас только злит.
– Я тебя не спрашиваю, что мне смотреть.
– Сделайте потише, я читаю.
– Это не для тебя громко включено.
Я беру книги, записи и выхожу из склепа, мне нужна тишина. Не думал, что в склепе может быть шумно. На столбе замечаю электрический щиток и тут же придумываю зло для мертвеца. Вырубаю в склепе ток.
– Что такое?! Неужели свет отключили?!.. – слышу мертвечиху.
– Да, нету, – слышу мертвеца, щёлкающего кнопкой телевизора.
И я доволен.
Тут буквально в ста метрах Нева. Сижу на людной набережной и читаю в спокойствии. Люди не мешают, они заняты хорошими вещами: у них велосипеды, скейтборды, ролики. Детвора кормит хлебом голубей и чаек.
Я дожидаюсь, когда солнце сядет, и возвращаюсь в склеп.
Мертвецы уже спят, и я тоже хочу, даже еле иду. Но снова вижу саван на койке, хватаю эту тряпку и зашвыриваю в угол…
– Ой! – слышу оттуда.
Попал в мертвечиху. И теперь она ползёт ко мне по стене с саваном в зубах, хочет вернуть.
– Он мне не нужен, заберите, я не знал, что там в углу ваша раскладушка… а то бросил бы кирпичом, а не саваном… – шепчу себе, но мертвечиха услышала. – Да шучу, шучу… – так хочу спать, что заговариваюсь. – Вы уж простите, муть в голове, устал. Надо спать. А саван у себя оставьте, не нужен он мне. А то я просто на улицу его вышвырну... Извините. Спокойной ночи.
Мертвечиха ползёт обратно, к себе, сворачивается на раскладушке, и сама этим саваном накрывается.
IV
День следующий.
Я теперь и сам серый, но от волнения и недосыпа. Экзамен. Сидит целая аудитория народу, человек двести, и я среди них самый уставший. Экзамен по английскому из двух частей. Первая – письменная, перевод. Дают текст на английском, словарь и час на всё про всё. Вторая – устная, дают другой текст, но словарь забирают. Должен прочитать, запомнить и пересказать по-английски.
Рядом со мной люди, которые на английском как на родном, многие даже поступают на кафедры иностранных языков. И я должен сдавать наравне с ними… Я предчувствую провал. Текст для перевода кажется мне простым, но перевести его целиком я не успеваю, только половину, но остаюсь спокоен, качество перевода вроде хорошее. А когда дают текст для пересказа, меня поражает ужас. Я ничего не понимаю, ведь готовился пересказывать тексты об истории литературы, и на сайте университета было написано, что текст дадут по специальности, а тут всё о лингвистике, куча терминов, которые я просто не могу перевести. Понимаю пару первых строк, кое-что из середины, а дальше… дальше даже не читаю. Меня скоро вызовут, и я должен буду что-то говорить, и хуже всего то, что они пишут всех отвечающих на камеру, это для отчёта им и для контроля, чтобы по блату никого не протащили. То есть, мой позор ещё и заснимут на память… Я собираюсь убежать, бросить всё, взять билет на поезд и умчаться из Петербурга, не справился я, провалился. Тихо кладу в портфель ручку, бумаги и думаю, как бы выйти из аудитории предельно незаметно… Но осознаю, что надо взять себя в руки. Ну что же я, даже не попытаюсь ответить?.. Я же полгода готовился, полгода!
Меня вызывают. Встаю и подхожу к экзаменаторам, двум молодым женщинам, сажусь, молчу. Они что-то спрашивают по-английски, я что-то невнятно бормочу, они понимают, что я не готов и дают возможность пойти доготовиться. Но я отказываюсь. И начинаю по памяти пересказывать текст. Первую строку, вторую, и чувствую, что у меня получается, и даже хорошо, и женщины одобрительно кивают, мол, всё окей. А я говорю, говорю, говорю… Рассказываю о каких-то американских лингвистах, которые когда-то и где-то разработали новые методики преподавания языков, и как у них это получилось, и какие именно это методики и т.д… Я вру. Но вру на английском. Помню только самый общий смысл текста, даже не смысл, а тему. И словно руками шарю в голове, подбирая английские слова, и ляпаю их друг на друга, выдавая цельные и даже грамотные предложения.
Экзаменаторы прерывают, говорят «достаточно», и я понимаю по их глазам, что они ставят мне высокий балл!
Я счастлив. Бодрым шагом выхожу из здания филфака, Нева охватывает меня прохладой и переносит с набережной на мост, а с моста к Зимнему дворцу. Я иду в Эрмитаж. Пропадаю в полотнах французских импрессионистов и мне кажется, что я разгадал какую-то тайну. Я думаю о Вселенной, о том, что её невозможно понять изнутри, как и картины маслом невозможно понять вблизи, нужно отойти на пять шагов назад, и тогда неразборчивая мазня обретает образ, ты видишь целый мир. От Вселенной не отойти ногами, но можно отдалиться разумом, уйти в абстракции, в гипотезы, в художественные формы и охватить всё. Так мыслит философия, так работает искусство. И мне кажется, я даже ощущаю, что весь мир – великий текст, эпопея с миллиардами героев. Недописанная эпопея. Но кто её пишет? Бог? он Писатель? Если это так, то пусть напишет про то, как я остался учиться в Санкт-Петербурге.
После заката возвращаюсь в склеп. Ложусь и сразу засыпаю, день был долгий и забрал много сил.
V
Утром мертвец обратил ко мне свою харю и спросил:
– Ты в Эрмитаж ходил?
– Да, ходил.
– Много там людей?
– Ужас просто.
– Они там ходят в тапочках?
– Да нет, зачем, на улице сухо, солнце вовсю.
– Эхрхрх… – рычит мертвец, – в наше время берегли!
– Ну в Эрмитаже вообще-то моют пол, а тапочек на такую толпу вряд ли хватит, и вообще это сейчас смешно как-то.
– Смешно?!.. Как это «смешно»? У вас сейчас кругом правит сатана!
– Странно это слышать от вас. Вы и сами, вроде как, с этим товарищем в каких-то приятельских, наверное, отношениях…
– Сейчас же прекрати мне хамить!
– Да и не думал, мы же просто разговариваем с вами…
– Нет, ты мне хамишь!
Тут приползает мертвечиха с предметами для каждодневного ритуального бритья.
– Что опять за ругань? – гнусавит она, – зачем вы кричите? – спрашивает почему-то меня.
– Так, всё, я в библиотеку, – говорю и складываю бумаги в сумку.
– Вот скажи мне, – встаёт передо мной мертвец и сыплет своей пылью из пасти. – Скажи, ты хотя бы знаешь, откуда это «Сатана тут правит бал»? Ты корчишь из себя умного, вот и скажи, откуда это «люди гибнут за металл, Сатана тут правит бал»?
– Фраза известная, но я не знаю, кто автор и из какого это произведения.
– Вот! Ничего вы не знаете все!
– Ну и откуда же эта фраза и чья она? Скажите, если знаете, просветите.
– Я уже не помню, это вроде у Смоктуновского было.
– У кого-кого? Одну минуточку, – я достаю из кармана телефон и гуглю, – сейчас мы всё точно узнаем.
– Эхрхрх… Убери эти ваши игрушки, только и можете в них торчать!
– Ну а что вы боитесь, сейчас просто посмотрим, узнаем истину, так сказать.
Набираю в поисковике «люди гибнут за металл, Сатана тут правит бал» и спрашиваю мертвеца:
– Вы знаете, кто такой Шарль Франсуа Гуно?
– Не знаю я кто это такой и знать не хочу!
– Вот-вот, не знаете, так вот я вам сообщаю, что это французский композитор, жил в 19-ом веке, и он написал оперу «Фауст», там есть куплеты Мефистофеля, где как раз и поётся «Сатана там правит балл».
– Мне наплевать, что там в этом вашем мусоре пишут! Что они там могут знать?!
– Ну вообще-то в интернете есть энциклопедии…
– Это не твои энциклопедии! Ты не знал откуда «Сатана тут правит балл»!
– Там правит балл… Когда умный человек чего-то не знает он идёт в библиотеку, смотрит в книги, а у нас с вами есть возможность прямо сейчас в интернете энциклопедию посмотреть, что плохого? Прекрасное достижение науки…
– Это не твоё достижение!
– Это достижение человечества… да и вообще при чём тут это, о чём мы говорим вообще?.. Вы сами-то не знали, откуда эта строка про Сатану! Теперь хоть знаете!
– И знать не хочу, и молчи! Вы только по шпаргалкам этим и можете что-то знать, без них вы ничего не можете!
Снова прибегает мертвечиха, обхватывает ногу мертвеца, который из-за меня так и не побрился.
– Прекратите! Прекратите всё это говорить! – визжит мертвечиха. – Как вам не стыдно?! Фёдору Лазаревичу может стать плохо!
– А куда уж хуже, он же и так уже… да и вы с ним тоже… – удивляюсь я, но договорить не получается, неудобно как-то.
Мертвец будто не слышит ни меня, ни мертвечиху свою и орёт в том же духе:
– А про эти телефоны ваши я могу тебе рассказать, с чем я столкнулся! Рассказать тебе?!
– Ну расскажите.
– Вот ты погляди на него!!! Опять «ну»! Что это за «ну»?!! «Ну», «ну»!... Но можно же сказать «расскажите, пожалуйста», «прошу вас», «слушаю вас».
– Соизвольте рассказать, пожалуйста, покорнейше прошу… – проговариваю я, уже злюсь, и добавляю: – Ох уж мне этот питерский апломб…
– Какой апломб?!
– Питерский. Вы только не обижайтесь, но у меня для петербуржцев прозвище есть – апломбанутые.
– Какие-какие?!!! Что ты себе позволяешь?! Прекрати мне хамить немедленно и чтобы этого тона пренебрежительного не было больше!!! Ещё филологию изучают какую-то! Зачем она вам таким нужна эта филология?! Зачем?! Если вы даже разговаривать культурно не хотите!! Ничего не хотите!! А ещё куда-то лезут, лезут!!...
– Вы вроде историю рассказать хотели какую-то, про телефоны наши.
– Вот и послушай! Еду я на трамвае…
– Вы?.. То есть прямо днём?..
– Да! Не перебивай! А в трамвае сидит молодой хряк и пялится вот в этот телефон! А рядом стоит старушка! А он её даже не видит!...
– Понятно, – перебиваю я. – Вы эту историю уже рассказывали, дальше вы говорите этому пацану, что, мол, не написано ли у него в телефоне, что бабушкам место надо уступать…
– Да что ты меня перебиваешь вечно?!
– Просто у меня уже времени нет пятый раз слушать одно и то же.
– Я бы всех, кто старших не уважает, догола бы раздел и на Новую землю в Северноледовитый океан! И вот бы они там пусть попробовали пожить!
– Но так уже было, при Сталине, вы, наверное, хорошо помните, отправляли на Соловки и в другие северные места. Может не совсем голыми, но смысл тот же.
– Вот и правильно, а то вы живёте, вы свою страну предаёте, свою национальность!
– Фёдор Лазаревич, вы нацист?
– Нацист-нацист, – огрызается мертвец, засовывает руку в карман своих домашних штанов и достаёт, я глазам не поверил – смартфон… из недорогих, и экран битый. Достал его машинально, в гневе, и начал ломать, сжимать со всей своей мертвецкой злостью.
– У вас же кнопочный был, – говорю я ему.
– Был! – огрызается он.
– Значит, всё-таки понадобился и вам «наш телефон»...
– Понадобился... – выговаривает он и голос свой под меня подделывает... Вроде как дразнит.
Но больше я у него этого смартфона не видел, опять был кнопочный. И только потом я понял, как к нему этот смартфон попал...
VI
Мой дом – весь Петербург, и я домосед, от рассвета до заката не выхожу из города.
Экзамен по философии уже завтра. Меня просят покинуть читальный зал, так как уже восемь вечера и библиотеку нужно закрывать. Я ухожу с лёгким сердцем, я готов к экзамену, я вычитал много нового. Достаю телефон, захожу на сайт университета, сегодня должны опубликовать результаты экзамена по английскому. Но их всё нет.
Поужинав в Макдональдсе, отправляюсь на любимую набережную, что недалеко от склепа. Смотрю на весёлых гуляющих людей, на беспокойную чёрную воду, на больное тусклое солнце, ползущее к горизонту, словно к постели.
Снова захожу в интернет. Результаты наконец-то опубликованы. Я нахожу своё имя и вижу напротив него полученные баллы… Их 14!.. Всего 14!.. Когда минимальный – 15!!! Всего одного балла не хватило, чтобы меня вообще за человека считали в этом университете... Как такое могло произойти? Я же сделал нормальный перевод, и пересказ у меня был хороший, я в этом абсолютно уверен… Я так готовился, так хотел поступить… Обида просто душит. И кажется, что вместе со мной обижен и Петербург, его накрывают тучи, и начинается дождь. И снова чувство поражения, и хочется всё бросить и домой в провинцию…
Какая подлость сообщать результаты вечером перед следующим экзаменом, когда в последние дни ты только и готовился-готовился-готовился… Как я пойду на экзамен?.. Как ступлю за порог аудитории? Как сяду за стол и буду писать, если знаю, что уже не поступлю? Всего один балл! А может это ошибка?.. Ну не может быть, чтобы я не сдал английский! Надо подать апелляцию, ведь это возможно. Точно! Так и сделаю! Рано всё бросать! Экзамен завтра в три, до этого времени подам апелляцию и буду верить, что хоть балл прибавят. Зашевелилась надежда. И вдруг луч далёкого солнца, пробив петербургские тучи, упал на меня. Я поднял голову, вытер лицо от дождя и сказал сам не знаю кому:
– Спасибо за идею.
VII
Утром отправляюсь на Васильевский остров. Здание, в котором будет экзамен по философии, недалеко от метро, а в паре километров – место, где подают апелляции. Сижу, пью кофе в Макдональдсе, коротаю время, а рядом несколько будущих аспирантов нарезают шпоры. У меня шпор нет, у меня всё в голове, я верю в свои знания.
Апелляцию надо подать до экзамена, он в три. Прихожу, а там толпа народу таких же как я. Все пишут заявления на ознакомление с письменными работами. Я тоже написал. И вдруг выясняется, что до трёх часов подать апелляцию не удастся, они только с трёх и принимаются, и до пяти. А у меня экзамен по философии начинается как раз в три и продлится полтора часа… А главное, ознакомиться с работами можно тоже только с трёх до пяти! Сначала нужно увидеть работу, найти повод для апелляции и только потом её подать. А у меня экзамен в это время! Экзамен, на который, может быть, вообще нет смысла идти, если с этой апелляцией ничего не выйдет! И что делать? Надо как-то успевать. Нужно написать философию минут за сорок (и сделать это хорошо! а то всё под хвост коту и на радость мертвецу) и бросаться сюда.
Стрелка часов подбирается к трём. Поступающие сидят на скамейках старой поточной аудитории, как сотни питерских растрёпанных голубей на покатой крыше какого-нибудь доходного дома. Сажусь и я, достаю ручку, жду объявления экзаменационных вопросов. Рядом сидит какой-то парень и рассказывает другому, что у них на три места пятьдесят претендентов, вроде кафедра физики у них… У нас на филфаке, конечно, людей поменьше, всего двенадцать человек на три бюджетных места. Но по баллам я уже отстаю от большинства, только каких-то двух девчонок обогнал, одна вообще на английский не пришла, а у другой баллов на один меньше, чем у меня, видать, дура круглая.
Объявляют вопросы. Они кажутся мне элементарными: 1) Идеалистическое и материалистическое понимание истории (Гегель, Маркс); 2) Основные концепции феноменологии. Я быстро исписываю черновые листы и начинаю переносить на чистовик. Тридцать минут у меня уходит на всё, я первее всех сдаю работу и выхожу из аудитории.
В четыре часа уже держу в руках свой письменный перевод с экзамена по английскому, ознакамливаюсь. У меня за него «2» балла. При этом двойка выведена таким манером и с таким учительским снобизмом, что я понимаю – это не баллы, это оценка мне. Но за устную часть экзамена у меня «12», это из «15» возможных! Мне нужен хотя бы ещё один балл, надо требовать апелляции, но придраться ни к чему не могу, перевод действительно поганый, с кучей ошибок и выполнен не до конца. Но я вру в заявлении, что многие ошибки ошибками не являются, перевод вполне адекватен смыслу и прошу прибавить мне хотя бы один балл, чтобы у меня был смысл продолжать участвовать в других экзаменационных испытаниях. На что надеюсь, сам не знаю.
Прихожу на следующий день, там комиссия собрана, меня вызывают и говорят, что мой перевод и на два балла не тянет, но апелляцию они удовлетворяют, один балл погоды не сделает, а лишать меня всяческих шансов на поступление они не хотят; вдруг, мол, у меня выдающиеся знания по русской литературе, да и устную часть по английскому сдал прилично.
Чудеса со мной в Петербурге происходят…
VIII
Захожу в склеп, закрываю за собой дверь, темнотища, и всё думаю как повезло с апелляцией. Но вдруг слышу какой-то треск и скрежет… Прохожу вглубь, смотрю, а там мертвец смартфон ломает. Постелил газетку на колени и давай его отвёрткой. Вскрыл. Схемы, пластик и дисплей – в мусорное ведро, а мелкие болтики, гаечки, проводки – по спичечным коробкам, мол, пригодятся починить что-нибудь. Вглядываюсь, а у него там этих смартфонов целый портфель! Сидит и потрошит один за другим…
Я не стал ничего спрашивать. И так уже догадался, откуда у него эти телефоны, жуткие слухи и до меня доползли... Иду к своей нише и ложусь. Заранее купил в аптеке беруши, чтобы наконец-то выспаться.
– У тебя когда последний экзамен? – отвлёкшись от своего занятия, спрашивает у меня мертвец.
– В субботу утром, после него сразу и уеду, билет заранее возьму.
– Хорошо, буду знать…
Он что-то задумал, кумекает, шевелит своими червивыми мозгами. Он вообще притих в последние дни, ни к чему не придирается, молчит себе и молчит, будто план какой-то имеет. Я не знаю, что у него на уме, но ничего не боюсь, обрёл здесь бесстрашие, а насмотревшись на эту ходячую падаль, чувствую себя просто бессмертным, и бессмертным не в смысле вечным, а бесконечно живым.
IX
Я готов к экзамену по литературе блестяще, я знаю это точно, и даже скучно. Хожу вдоль Фонтанки, прислушиваюсь к воде. Последний раз иду в Макдональдс на Невском, надоел он уже. Потом уезжаю из центра и прямиком на любимую набережную, и плевать, что рядом, вон через дорогу, вон в том призрачном доме – склеп. Я сижу на гранитной набережной у воды и смотрю на великую реку, идущую в Финский залив. Небо замазано серым и чёрным, оно смотрит на меня будто со слезами и осыпает мелким дождём.
– Чего ты тоскуешь? – спрашиваю.
Билет уже взят, и завтра я еду домой. За десять дней я устал, как за десять лет. Буду дома ждать результатов. Поступлю или нет? Наверное, нет. Но это не важно, я видел в этом городе удивительные вещи и многое понял.
Я открываю крохотную бутыль коньяка, делаю глоток и угощаю Неву, выливаю в её воды сладко-горький напиток. Мы празднуем знакомство, дружбу и прощание. На сайте опубликовали результаты по философии, у меня 10 из 20-ти… Как раз проходной. Глупая система этих баллов. Я рассчитывал на большее, но слишком торопился, когда писал. Надо бы и теперь подать апелляцию, доказать комиссии, что я хорошо знаю философию, и потребовать все 20 баллов, но не хочу, надоело, пусть будет 10.
Иду в склеп, забираюсь в нишу и пытаюсь уснуть, мне нужно крепко выспаться, завтра важный день, голова должна быть отдохнувшей. Но вдруг замечаю мертвецов прямо над собой…
– Чего вам надо?
– Я не хочу, чтобы ты тут завтра ушёл, хлопнув дверью… – шипит мертвец, его харя искривлена от злости. – Ты самый настоящий хам! Ты точно мне тут дверью хлопнешь!
– Вы о чём вообще говорите?.. никак не пойму…
– Я думал, ты сегодня придёшь хоть извинишься, а ты нет!
– За что извиняться-то?..
– А вот за всё! Ходишь, молчишь, ни с чем не согласен, весь самый умный, всё знаешь… Так что с этого момента ты в этом месте лицо нежелательное, персона нон грата, как у вас, у журналистов, говорят… И я хочу, чтобы ты прямо сейчас забрал свой рюкзак и ушёл отсюда!
– Вы с ума сошли?! Куда я пойду в такую ночь?!
– Есть вокзал.
– Мне выспаться нужно, у меня завтра экзамен последний с утра!
– А я знаю про твой экзамен, высыпайся, где хочешь!.. Таким как ты в Ленинграде делать нечего!
– Вы могли меня выгнать утром. Я бы нашёл себе крышу, у меня остались кое-какие деньги, хватило бы на комнату… Но сейчас же ночь!
– Нечего тебе и в «комнате» делать, какой ты аспирант?!! И нечего тут куда-то поступать ездить, убирайся из Ленинграда!
– То есть, вы сейчас нарочно всё это делаете, чтобы я завтра никакущий пришёл на экзамен?! Чтобы не сдал?!!
– А как и ты тоже всё нарочно делаешь!
– Я никуда не уйду, я ложусь спать! – ложусь и отворачиваюсь от них.
– Эх и хам!!! Эх и хам!!! – охают мертвец с мертвечихой.
Мертвечиха говорит:
– Как он себя ведёт! Надо его выгонять! Я сейчас брату позвоню, он у меня в Большом доме работает.
– Кем?.. Привидением что ли? – смеюсь.
– Он же постоянно над нами смеётся! – визжит мертвечиха. – Да как он может?! Убирайся, а то я сейчас милицию вызову, ты же просто хулиганишь! Это же хулиганство!
– Вызывай! Вызывай! – говорит мертвец и уползает к своей койке, сидит и ждёт. – Сейчас в милиции ему покажут, мы им всё распишем!
Мертвечиха исчезает, и я слышу, как потрескивает диск старого телефонного аппарата.
Я вскакиваю, смотрю по сторонам, помню, что где-то здесь поблизости протянут телефонный провод, вижу его! Достаю из рюкзака складной ножик и перерезаю линию.
– Ой! А что-то телефон не работает!.. что такое случилось?!.. – охает мертвечиха.
Мертвец сваливается с койки, ползёт ко мне и орёт:
– Это сделал ты! Чини телефон мне обратно!
– Вообще-то по городу объявляли, что сегодня на ночь телефоны отключат, – говорю ему, правды он не заслуживает.
– Врёшь!
– А вы сползайте, посмотрите!
– Я в такое время из дома не выхожу, это не походящая для меня ночь…
– Вот и всё тогда, я никуда не уйду!
– Тогда извиняйся! Извиняйся передо мной! И чтобы искренне извинился, и не выкобениваться!
– Может ещё на колени встать и заплакать?
– Прекрати издеваться и хамить! Извиняйся!
– Извините.
– За что ты извиняешься? Объясняй мне!
– Простите, что не соглашался с вами, простите, что спорил, что комментировал это враньё по телику, простите, что вообще появился в вашем вонючем склепе!..
Мертвечиха возмущается:
– Какие выражения!.. а ещё журналист! Журналисты так не говорят!...
Мертвецы ещё долго ползают возле меня, обвиняют в хамстве, в неуважении, а потом утихают. В склепе абсолютная тишина. Я пытаюсь заснуть, но не могу, я зол и взвинчен, и мне страшно. Все эти слухи о сером ужасе в шляпе и галстуке, мёртвом старике, отнимающем мобильные телефоны у ночных прохожих в парках и близ кладбищ... Я боюсь, что этот мёртвый подонок зарежет меня своей бритвой. Он на это способен. Он ведь человека убил когда-то. Он сам мне рассказывал, ещё у нас дома, только обставлял это так, что, мол, она сама себя убила, но я ещё тогда всё понял.
Командовал когда-то Лазаревич на каком-то заводе цехом, и работала там молодая женщина, и мучила её тоска, хотелось чего-то другого в этой жизни. А Лазаревич не давал ей проходу, придирался-придирался-придирался… То придёт она слишком красиво накрашенная, то ведёт себя слишком непосредственно, отвечает начальнику как хочет, то работает не слишком усердно, а однажды и вовсе пришла подвыпившая. А Лазаревич и давай её на каждом собрании протаскивать и выговоры делать, и позорные листки про неё на доску вешать, и через заводскую газету высмеивать… Это он на неё так влиял, «человека из неё делал». Она не выдержала и повесилась.
– Вот до чего её жизнь довела, – говорил мне Фёдор Лазаревич.
«Не жизнь её довела, это ты её довёл, на тебе её смерть, сволочь!» – понял я. Тогда, наверное, древнее зло и вошло в него, как в открытую дверь, и он был проклят.
Лежу, ворочаюсь, стараюсь заснуть, а в склепе духота…
– Ну хватит, – говорю я себе и встаю.
У мертвеца есть кладовая, там должен быть топор. Иду туда и даже не понимаю, сплю я или что. Накануне Достоевского пролистывал, освежал сюжеты. Вот, может быть, оно и срисовалось… Открываю створы кладовой, беру тяжёлое рубало и подхожу к койке Лазаревича. Он замечает меня, но не успевает и пасть раскрыть, как я, размахнувшись, всаживаю лезвие в его гнилую башку, отсекаю от неё половину. Потом иду к мертвечихе, я почему-то зол на эту безвольную тварь даже больше, чем на мертвеца. Размахиваюсь и рублю, рублю, рублю…
– Вот тебе милиция!.. Вот тебе брат в Большом доме работает!.. Вот тебе журналисты так не говорят!.. Получай!.. Получай!..
От мертвечихи ничего не остаётся, только ползающие независимо друг от друга куски.
– ХААААМ!!!!!! ХАААААААМ!!!!!!! – орёт мне мертвец нижней частью оставшейся головы.
Я вонзаю топор ему в грудь и иду собирать рюкзак, чтобы навсегда уйти из этого поганого склепа.
– Несчастный ты человек… – говорит мне мертвец.
– Это вы несчастный, посмотрите вокруг, посмотрите на себя! Вы ненавидите всех! Повезло вашим неродившимся детям! Вы бы и их в мертвецов превратили! Не дай бог кому-нибудь стать таким же, как ТЫ, мразь!..
Я распахиваю дверь склепа и, вспомнив опасения мертвеца, хлопаю со всей силы. Ударяет так, что всё кладбище просыпается…
– ХААААМ!!!!!! ХАААААААМ!!!!!!! – несётся мне вслед.
Я знаю, что вреда им никакого, они снова соберутся, срастутся и будут ползать. Мертвечиха – по склепу, этот – по миру… Сволочи, неискоренимая мразь. Но пусть так, я их уже никогда не увижу, Лазаревич не появится там, где знают его страшную тайну.
X
Дожидаюсь, когда откроют метро и отправляюсь на Васильевский остров. Завтракаю в Макдональдсе и часа полтора сплю, уткнувшись в стол. Потом топаю на Университетскую набережную, рюкзак кажется невыносимо тяжёлым. Видок у меня ужасный, я бледен и, на вид, болен. Голова не варит.
Мне выдают экзаменационные вопросы, их три, и они простые: 1) Место «Анны Карениной» в ряду романов Толстого; 2) Творческие этапы Лермонтова; 3) Русский футуризм и творчество Маяковского.
Я всё помню, а написать не могу, не формулируется, термины теряются, полная рассеянность. Слова плохо складываются в предложения, а те в абзацы и получается какой-то бред, стилистическая неуклюжесть, смысловая неточность… Лучше не сдавать ничего, чем сдать этот лист и получить низкие баллы, когда знаешь, что можешь лучше, но не можешь сейчас, из-за всей этой истории. Мертвец своего добился, я не останусь в Петербурге.
Сдаю пустой чистовик и исписанный плохим почерком черновик. Не говорю «до свидания», просто молча выхожу из аудитории.
В троллейбусе меня укачивает, и на вокзале я сижу с тошнотой. До поезда ещё часов пять, я лежу на лавке в зале длительного ожидания и боюсь умереть. Но постепенно мне становиться лучше, я знаю, что меня ждёт дом, близкие. Я отдохну, вернусь к работе, начну потихоньку писать диссертацию и вернусь сюда в следующем году. Время у меня есть, надо тратить его на важные вещи.
КОНЕЦ
2014
Антон Ефимов