- Мамань, а что это бабка Сима болтала про Клашку какую-то, про секреты? – Люда, еле дождавшись окончания балагана, в который стараниями желчной склочницы превратилась свадьба, пристала к Прасковье.
- А то ты её не знаешь! – мать собирала со стола грязные тарелки с безразличным видом, из последних сил маскируя душевную бурю, - Симке из-за угла бутылку покажь, так она хмельным бредом кому хошь мозги одурачит, - Прасковья чмокнула дочь в щёку и сгребла в кучу ложки с вилками, - Клашка – сестра твоего отца, тётка твоя, значит, родственница ближайшая, как не крути. Странным было бы, если б ты на родню не похожа была. А то, что непутёвой Клашка была, так о том вся деревня знала, может, поэтому бабка с дедом твои раньше времени в могилу слегли. Не бери в голову, Люд, собака лает, ветер носит.
Родион, уже переодевшийся, вышел из дома с большим тазом горячей воды и водрузил его на стол.
- А в город мы с Родей всё равно уедем! – подвела итог Людмила и, развернувшись, отправилась к дому, с лотком подтаявшего холодца и кастрюлей картохи.
Родион глянул на тёщу, тут же спавшую с голоса и мгновенно помрачневшую и, чуток подвинув её рукой, загрузил в таз тарелки.
- Я сам, Панна Алексеевна, передохните.
Людка наотрез отказалась переходить жить в выделенную Родиону поссоветом «хибару». На самом деле, домишко был приличным, но с отстроенным Климом пятистенком не шёл ни в какое сравнение. Да и под маманиным крылом было куда спокойней. Родион не возражал, хоть и побаивался грозную тёщу. Всю жизнь проживший в городе и знавший о животных, и их болезнях практически всё, в уходе за ними он был полным профаном. Впрочем, как и в чисто мужицких хозяйственных делах. Прасковья, сроду не тужившая за надёжным и рукастым Климом, неумёху-зятя подначивала, называя пахоруким. Но только с глазу на глаз. При Людке, а, уж тем более, при посторонних зятёк у неё был самым распрекрасным.
Погожим сентябрьским деньком Людмила разродилась сынишкой. Горластое счастье отец с бабушкой решили назвать Коленькой. Мать только кивнула. Ей, наконец освободившейся от тяжкого бремени, было абсолютно всё равно. Людка тут же перетянула грудь и наотрез отказалась кормить «прожорливого людоеда». Как ни уговаривал её Родион, как ни костерила Прасковья, Людка отбрёхивалась от них и несгибаемо стояла на своём. Уже через неделю, чуть окрепнув, она завела старую «шарманку» про переезд. Тут уж Родион проявил твёрдость характера, заявив, что кормить младенца козьим молоком в деревне гораздо полезнее, чем в городе, непонятно из чего сделанными смесями. Людка злилась, закатывала скандалы, уходила из дома, шляясь днями напролёт незнамо где. И так по кругу. Родион с Прасковьей приноровились ухаживать за Коленькой по очереди, да так споро, что малыш никоим образом не мешал папиной работе и бабушкиным хлопотам по хозяйству.
Исчезла Людка внезапно, когда малышу исполнилось три месяца. Накануне она, на ровном месте, сочинила истерику, с изображением припадка и душераздирающими воплями «непонятой и цинично обманутой». Её «концерт» сразу же «поддержал» донельзя перепуганный диким криком матери Коленька. Родион метался между истерящей женой и захлёбывающимся криком сынишкой, перебарывая желание надавать избалованной идиотке хороших плюх. Прасковья Алексеевна оказалась более решительной. Она отходила припадочную мокрым полотенцем, впервые в жизни, приговаривая, что надо было начинать «лечить» так ещё тогда, когда Людка поперёк лавки умещалась, может, толк из неё и вышел бы. Потом загнала попритихшую дочурку в комнату и запретила казать нос. Рыкнув на Родиона, она отобрала у него плачущего внука и тут же преобразилась, заулыбавшись, и затянув песню, красивым, сильным голосом. Коленька стих сразу. Родион, вымотанный многодневными истериками жены и недосыпами с малышом, заслушавшись тёщу, рухнул на диван и вырубился тут же. А ранним утром Людкин след уже простыл. Её документы и небольшие накопления исчезли тоже.
Три дня они жили по инерции, только почти не разговаривая. Выполняли каждый свою работу, кормили, купали, баюкали малыша, стирали пелёнки по очереди, ели, мыли посуду… Всё молча, как на хорошо отлаженном конвейере. Словно глухонемые. Даже Коленька, будто прочувствовав и поняв, спал ночь напролёт, не тревожа снов папы и бабушки. Прасковья осунулась и почернела, враз осознав, что теперь Родион уйдёт. И заберёт сына. И останется она одна в целом свете. Одна. Одна. Одна. Стало саднить сердце. А разве такое возможно, если оно окаменело? Оставаясь с внучком наедине, она пела ему песенки и потешки, целовала пухлые щёчки и часами всматривалась в милое личико, запоминая, впитывая в память каждую чёрточку, чтобы вспоминать потом… Потом.
Родион привык терять. Странно, но к подобному тоже привыкаешь. Или свыкаешься с мыслью, что уходят самые близкие. Мама. Отец. Бабушка. Лучшие друзья. Теперь вот Людка. Не все Туда. Кто-то теряется в этом мире. Все, кто у него остался, это Коленька и… тёща. Тёща. Эта женщина незаметно прокралась в его душу. Может, потому что Родион не помнил своей мамы? Но ведь была бабушка, добрая, уютная… Тёща, определённо, другая. Она никогда не бросит в беде. И не предаст. И не попрекнёт куском. И научит. А ещё, она умеет любить, как… Мама.
На четвёртый день, в субботу, оба, Прасковья и Родион, разом решили прервать затянувшийся «обет молчания» и заговорили тоже разом:
- Ты уйдёшь?
- Мне уйти?
И снова хором:
- Останься, сынок…
- Я хочу остаться…
Коленька, сытый, сухой, а потому чрезвычайно довольный жизнью, в этот самый момент выдал длиннющую агукающую руладу, словно одобряя родственный союз папы и бабушки. И взрослые рассмеялись. И выдохнули. И поняли многое.
- Меня бабушка воспитывала, - вдруг заговорил Родион, - Мама умерла, когда мне было два года. А отец ушёл сразу и больше не появлялся никогда. Наверное, поэтому я такой… пахорукий, - он улыбнулся Прасковье грустной улыбкой, - Учить то некому было. А бабушка и не навязывалась, ушёл и воздух чище. Она не прощала предательства. Я тоже не прощаю, Панна Алексеевна. Но за своих порву! За сына и за… тебя… мама.
Родион произнёс это «мама» осторожно, почти по слогам, так малыш впервые пробует на вкус конфетку. Знает, что вкусно, но, вдруг, подвох. А Прасковья отчего-то засуетилась, забегала, накрывая на стол, наливая чай. И глаза чего-то помокрели, чтоб их… Слёзы для слабаков! А ей расслабляться некогда! У неё внук крошка. И сынок благоприобретённый голодный совсем. И пелёнок вон ворох…
- Я постираю, мама, - проследил за её взглядом Родион.
Через две недели, перед самым Новым годом, Родион спешил домой с раздобытой ёлкой и множеством подарков. У соседского дома ему наперерез, как чёрт из табакерки выскочила бабка Сима:
- Здорово, Родион Махалыч, - гаденько улыбнулась она, - А ты теперь с тёщкой живёшь чоли? Людка то сбежала, шельма, вся в мать.
- Так мы и жили вместе, - проигнорировал остальное парень.
- Так я не об том, - хохотнув, подмигнула бабка.
- А я об том, - спокойно ответил Родион, - Тебе не понять. У тебя все мысли из гадостей, потому и язык поганый. Ты, баб Сим, рот мылом хозяйственным мой, говорят, оно от всяких паразитов помогает. Хотя… в твоём случае, наверное, бесполезно.
- Родяяя, - послышалось от калитки их дома, - Ты чего там, сынок?
- Уже бегу, мама, - подхватив ёлку, направился домой Родион.
- Мама, - прошамкала зло бабка вслед парню, - И тут свезло Паньке. Счастливая. Дааа.
P. s. Людмила больше в деревне не появлялась никогда, колесила по стране, в поисках призрачного счастья. Первые годы на имя Прасковьи ещё приходили писульки без обратного адреса, а потом и их не стало. Прасковья подавала в розыск, безрезультатно. От ёлки шишка.
Родион, оформив развод, больше не женился, посвятил жизнь сыну. И маме. Заботливей сына надо было поискать.
Прасковья Алексеевна до дрожи обожала своего белобрысика Коленьку, выросшего замечательным парнем – папиной копией, во всём.