Я знаю, почему я одна. Так всегда будет. Так всегда должно быть.
Когда в Варшаве я под именем Саши Таировой присоединилась к взводу лейтенанта Захарова, откуда мне было знать тогда, что я всё-таки научусь стрелять, что буду ползать с автоматом по полю наравне с ребятами и что дойду до Берлина с ротой совсем другого человека – командира Печёнкина, но снова останусь одна.
Я не понимаю только одного. Бог наказывает меня, и я знаю, за что. Но за что он наказал этих людей, которые защищали свою землю? Взвод Захарова, взвод Репунина, рота Печёнкина... Они все очень хорошо ко мне относились. Они все видели во мне полезного человека, который не висит грузом на шее и не зря ест их хлеб. Только однажды командир роты перед боем попросил разрешения поцеловать меня. И я разрешила. Из боя он не вернулся.
Вы знаете, что с ними со всеми случилось? Почему я кочевала из одного взвода в другой? Они погибали. Все до единого. Все до единого. И только я оставалась. Бой завершался, я осматривалась, подползала к своим, раскинувшимся на земле и в воронках. Они не дышали. Вот с этим парнем мы ползли с разницей, должно быть, всего в сантиметр между нашими плечами... И вот теперь я дышала, как обычно, как с рождения, а он – нет.
Иногда я думаю, что так Бог ставил меня на место тех немцев, которые видели убитыми своих товарищей в моих ловушках. Их ведь было очень много, моих жертв. Очень много. А потом от Варшавы до Берлина месяцев девять я была неразлучна с автоматом.
Да, мои мотивы, вроде бы, были благородными: не пустить злыдней обратно в Россию, защитить вот этих сопляков молоденьких, которых снова и снова присылали в роту вместо погибших. Но мне страшно даже начать подсчёт: сколько же погибло людей от моей руки. Кто они были? Чем они жили до войны? Искусством, литературой, медициной, семьёй? Войной? Возможно. Но не все. Не все! Не все!
Это невыносимый груз.
Самым тяжёлым предметом, который я когда-либо держала в руках, стало простое письмо. Маленький лист, сложенный вчетверо, с адресом и именем адресата. Я целый год носила его у сердца, с того дня, когда сработала моя последняя ловушка. Это письмецо, торчавшее из кармана убитого мальчика, написанное неустойчивым детским почерком, я прочитала сразу. Проходит время. Весна за весной, осень за осенью. Шагают годы. А я помню его слово в слово.
«Берлин, Хаймштрассе, 14». Я постучала, вскользь удивившись, как хорошо сохранился этот дом во время войны. Дверь долго не открывали. Наконец, она щёлкнула, как затвор пистолета, и я увидела женщину лет пятидесяти, на удивление прекрасно одетую. Так хорошо одевалась до войны моя мама. И Нина. Дама с колючим недоверием воззрилась на меня.
– Могу я видеть фрау Элизабет Штюц?
– Она перед вами, – сквозь зубы ответила женщина. – Чем обязана?
– Петер Штюц – ваш сын?
Наверное, она его поздно родила, подумала я. И наверное, он был выстраданным, долгожданным ребёнком, потому что при имени сына фрау Штюц изменилась в лице, хотя всё ещё недоверчиво протянула:
– Да...
– И ему – лет тринадцать? – уточнила я во избежание жестокого недоразумения.
– Петеру двенадцать. И он отправлен на войну.
Внешне Элизабет была совсем не похожа на мою маму. Разве что стилем одежды и осанкой. Но я представила, что это именно моя мама, которой кто-то посторонний должен сообщить о моей смерти.
Я подала фрау Штюц письмо, поклонилась ей и хотела было уйти. Но меньше всего я ждала, что она станет читать письмо тут же, на пороге, да ещё вслух. Мысленно я повторяла за ней строчка за строчкой: я знала их наизусть.
«Куда: Берлин, Хаймштрассе, 14. Кому: Фрау Элизабет Штюц.
Дорогая мамочка, здравствуй. Это снова твой Петер, которого ты считала робким и стеснительным, а он уже почти покорил Москву! И хотя Готфрид погиб, но ведь нас у тебя двое, и я обещаю, мамочка, что ты будешь мной гордиться. Нас во взводе осталось не очень много, но сколько – об этом я не могу написать, ты сама понимаешь почему. Больше всего я подружился с сержантом Томасом. Он знает столько потрясающих сказок! Я даже в детстве от тебя таких не слышал. Мы все очень любим его слушать, когда нет других дел и не надо готовиться к бою. Мама, скоро в бой! Я так счастлив. Мой первый бой! Наконец, я увижу то, чему меня учили в школе. Мне не терпится. Ну, всё, я заканчиваю. Забот у военных всегда очень много, сама знаешь. И письма особенно писать некогда. Но всё же у меня ещё есть чуть-чуть минуток, чтобы мысленно отправить тебе горячий поцелуй и передать привет Чарли. Погладь его от меня! Твой сын Петер Штюц».
– Где мой сын? Что с ним, вы знаете? – тепло спросила Элизабет.
Я стояла в замешательстве и еле выдавила: «Я нашла это письмо. На нём был адрес».
– Где вы его нашли? – с надеждой всматривалась она в меня.
– Не в Берлине, – сказала я, не в силах её обманывать.
– А где же? Где? Мой сын жив? Только скажите, что он жив! Мой Петер жив?
На порог, виляя хвостом, выбежала худая белая собака. Я расплакалась. Я всё смотрела на эту собаку и безмолвно просила её, сама не зная зачем: «Спаси меня, спаси!».
– Извините! – я снова быстро поклонилась фрау Элизабет – и убежала.
Когда я оказалась за углом какого-то дома, запыхавшись от бега и утирая слёзы с соплями, то с изумлением увидела перед собой белую собаку. Я присела, чтобы погладить её:
– Так это ты – Чарли? Прости меня, Чарли...
Я обняла его. Вот бы он меня загрыз в тот момент! Как же я этого хотела. Но Чарли только дружелюбно вилял хвостом и даже улыбался, как только умеют делать собаки. А я всё рыдала, не в силах остановиться.
Петер Штюц приснился мне в ту же ночь. Я думала, он отпустит меня, ведь он снился весь этот год, пока я носила письмо. Но чуда не случилось. Только теперь он стал ещё и улыбаться мне во сне. Ничего, я привыкну. Я привыкну. Я привыкну. Это невыносимо.
Я знаю, почему я одна. Так всегда будет. Так всегда должно быть.
Продолжение читайте здесь:
А здесь - начало этой истории: https://dzen.ru/a/ZH-J488nY3oN7g4s?share_to=link
Друзья, если вам нравится мой роман, ставьте лайк и подписывайтесь на канал!