Худой, кряжистый и сутуловатый старик в полотняной просторной вышиванке, подпоясанной кушаком с кисточками, в шальварах, времен запорожской сечи, и в поношенной соломенной шляпе с обвисшими полями на седой, как ковыль голове, ежедневно отправлялся на своей старой лошадке, впряженной в такую же старую телегу, зарабатывать на хлеб насущный.
А сегодня, проснувшись с первыми лучами солнца, он резко изменил многолетнему, привычному жизненному укладу, передумал ехать на базар, заниматься извозом. Ноне, он извозом заниматься не станет, праздник все же, а поедет в свое родное сельцо. Зайдёт в деревянную, доживающую свой длинный век церквушку, помолиться во здравие блудного сынка, которого не видел бог весть, сколько годков, что и грех сказать, запамятовал, как он выглядит.
«Раньше хучь открытки к празднику слал, когда и писульку черкал, а таперича, ни слуху, ни духу. Вырастил сынка. Забыл дорогу домой, забубённая головушка. Заплутал по жизни, среди житейской тщеты-сутолоки. Срок схлопотал за мордобой с поножовщиной, отсидел своё от звонка до звонка, ослобонился-то, тому, как пять годков, и счез. Писал: не возвернусь, мол, домой-то, жисть лучшую искать буду. Вот дурачок-то! От добра, добра не ищут! Славно, хоть Настена, печется о нас», - не раз приходила мысль деду Андрею, как называли его в округе. А он не обижался. Дед так дед, чего обижаться? Не парубок же безусый!
* * *
Настя, младшая дочь, деда Андрея. Славная, добрая и ответственная жила с ними. Куда же ей, бедолаге деться, слабоумие у неё с рождения. Обделил её Бог умишком. Но трудяга, каких свет не видывал. Кто ни попросит, что ни попросит, тут как тут, сердешная: убрать в огороде, отнести бельё в прачечную, в которой она трудилась прачкой, стирая солдатское бельё, присмотреть за соседским дитёнком. Никому отказа не было. Доверяли Насте, как родному человечку.
Так и жили они: скудно, но не голодали. И, слава Богу. Но, точила душу деду Андрею, как червь яблоко, потаённая тоска по непутёвому сыну. И стало что- то тянуть его в последнее время в родную сторонушку.
«Видать, жить осталось мне совсем с гулькин нос. Годов уж, сколько прожил, не сосчитать. А всё никак не сподоблюсь. Завтрева на зорьке-то и отъеду в родное село. Супруженицу, Авдотьюшку, кликать с собой не стану. Дорога долгая, вёрст двадцать будет. Пополудни доберусь только. Напечёт солнышко голову старухе, давление полезет. Носись с ней опосля в поле-то чистом. Фершала в дороге не сыскать. Перекочумарю у родни, а ежели, что, подамся к батюшке Амвросию, завсегда странника под кровом приютит, обогреет и накормит. Святой человек! Как с дитём малым со мной нянькался, когда беда в ворота постучала. А уж как поговорит со мной, как елей на душу прольет».
* * *
Раскалённая лучами солнца дорога, была пуста. Ни трактора, ни грузовика, ни велосипедиста. Только дрожащее знойное марево. Даже босоногие пацаны не бегут галдящей гурьбой на виднеющийся невдалеке ставок.
Дед Андрей, то клевал носом, норовя свалиться с телеги, то вздрагивал, тряс головой и открывал красные от льющего ультрафиолет с синего, бездонного неба, глаза. И тогда его начинали донимать мысли о сыне, о судьбе несчастной Насти. Что станет с сироткой, когда их с Авдотьей примет под свои густые кроны старый городской погост?
* * *
На пригорке, у сельской околицы завиднелась маковка церкви. - Ну вот, Звездочка, - обратился дед Андрей к еле перебирающей ногами лошадке. - Кажись, приехали. Потерпи, милая, счас водицей напою. Нельзя тебе сразу-то. Охолонь маленько. Не доехав до церквушки, он остановился у березовой рощицы, которую сам сажал вместе с прихожанами, сажал много-много лет назад. Тяжело опустился на ветхую скамью.
«А тишина-то какая! Токмо птахи божии щебечут. Тоже жизни радуются, крохи! В городе такого давно не слыхать. Шум-гам, машины транваи, человеки кудысь спешат по своим суетным делишкам. А тут! Думается как хорошо!
Жизнь прошмыгнула, и глазом моргнуть не успел. Я уж ноне старше своих батюшки да матушки, а всё корплю да корплю на свете белом, и сносу мне нет. И кому в радость? Пора бы уже и честь знать, а я внуков так и не дождался. Настена, дева старая, скудоумная. Витька - сиделец, нары на детишек променял. Какие уж тут внуки. Вроде б и старался растить оболтуса человеком, ан нет! Упустил его, видать ещё по малолетству, да локоть теперь не укусишь. Двадцать с гаком, как треклятая война кончилась, а сплю, и кажную ночь на меня этот фриц со штыком прёт. Как уж я увернулся, не знаю. Лопатой саперной его угомонил. С той поры и привадился по чарке-другой для успокоения за воротник закладывать. Довоевался, пока Настенку дурочкой уродил, а за Витьку-то, в хлопотах и запамятовал. Вот и профукал мальца. Сам виноватый, чего жаловаться, Бога гневить?»
Горестно вздохнув, дед Андрей тяжело поднялся с лавки, нащупал в телеге под соломой грабли и тяпку, и принялся убирать вокруг лавочки. «Что ж за народ такой пошел? – бурчал дед Андрей. – Воистину, где живем, там и гадим. Столько мусора набросали! Разве ж можно так относиться к матушке-землице? Ить вам, и внукам вашим жить на ней дале. Глядя на убранную площадку, довольно «крякнул», вытер пот с лица и, вытащив из дорожного «сидора» пачку махорки и кусочек газетного листа, ловко скрутил «козью ножку». С удовольствием затянулся крепким, душистым махорочным дымом.
Немного отдохнув, Дед Андрей поклонился берёзам, перекрестил их, и произнёс: - Дай бог, чтобы жили вы долго, на радость и пользу людям. Не ведал тогда дед, что березовую рощу сожгут в 21 веке молодые, не ведающие родства вандалы.
-Ну, что, Звездочка, отдохнула? Пора уж нам трогать. Давай, поехали потихонечку. Лошадка запрядала ушами, тряхнула головой, фыркнула и тронувшись с места, побрела по дороге к церкви.
* * *
Как это бывало ранее, на паперти не показался тучный, в старенькой рясе отец Амвросий с детской улыбкой на губах, и не перекрестил истово усталого путника. Вышел пономарь, тихо поздоровался и, отводя глаза в сторону, произнес: - Нет больше с нами отца Амвросия. Почил Алексей Иваныч, уже, как год тому назад, Царствие ему небесное, и батюшка у нас теперь новый. Но ты Фомич, если вздумаешь, можешь переночевать здесь. Сторож наш зАпил, а я за него отдуваюсь. Хоть одну ночь высплюсь по-человечьи, а ты потрудись во славу Господа нашего.
- А чего же вы, нехристи, мне-то не сообщили, что отец Амвросий помер? – возмутился дед Андрей.
- А я родню твою просил сообчить тебе, а почему не сообчили, не могу знать. Пили они тогда, аки с цепи сорвались.
- А у самого руки поотсыхали телеграммку отбить?! А, чего уж теперь о пустом мешке судачить, - печально произнёс Фомич.- Досада-то какая! По гроб я ему обязан, земля ему пухом. Кабы не он, спился б я давно. Ладно, к вечеру, буду.
* * *
Вечером пономарь подробно наставлял новоиспеченного сторожа.
– Я к тебе, Фомич, доверие, конечно, имею, свой ты человек, воцерковленный, временем проверенный, но все ж напомню, никому не открывай и никого не пускай. Даже настоятеля нашего. Таков порядок. Ведаешь о том?
- Да, ведаю я, ведаю.
- А не боисси один-то, ночью, в пустом храме?
- А чего ж можно в храме бояться, да еще в пустом? Да и отбоялся я, своё давно.
- Ну, коли так, быть по сему.
Кто забыл поставить лайк?
Уважаемые читатели и гости канала! Не забывайте оценивать рассказ лайком, он очень необходим как для автора, так и для рассказа).
Для тех, кто не читал предлагаю Вашему вниманию рассказ