Оно появилось в доме, кажется, ещё до моего рождения. По крайней мере, на первой моей фотографии, где меня, в ползунках и распашонке, держит на руках отец, а рядом улыбается брат в пионерском галстуке, — мы трое запечатлены уже на фоне этого черного монстра.
Впрочем, зря я о нём так. Хотя учение в музыкальной школе доставило мне немало горьких минут, я никогда не винила в этом пианино и не испытывала к нему ненависти.
Во-первых, оно всё-таки было красиво. Чёрное, лакированное, строгой формы. Гораздо красивее, на мой взгляд, чем более новые коричневые пианино моих товарищей — какие-то они были маленькие, несолидные.
И клавиши его были очень приятными на ощупь. Белые – матовые, слегка желтоватые, как слоновая кость, чёрные – празднично блестящие…
А над пюпитром вилась надпись «Мелодия».
Во-вторых, хотя я была начисто лишена музыкальных способностей, музыку я всё-таки любила. И, отыграв домашнее задание, принималась разбирать совершенно непосильные мне пьесы, а войдя в подростковый возраст — завывала популярные песенки, наигрывая на инструменте подобранные (чаще кем-то из подруг) аккорды. Замечу, что мама иногда не выдерживала моего воя и тяжело вздыхала — но музыкалку бросить так и не разрешила.
Пианино стояло в большой комнате — проходной, и мама всё мечтала перетащить его в другую — мою. Но сделать это было невозможно: оно не разворачивалось в узком коридорчике. Мама даже консультировалась с соседями снизу, у которых инструмент стоял именно там, где ей хотелось. Но оказалось, что его при заселении затащили туда через окно!
Да, пианино было и у соседей снизу. И у тех, кто жил под ними, на втором этаже. Не удивлюсь, если было оно и на первом этаже — почему бы нет? Во многих квартирах тогда стояли пианино, и многие дети ходили в музыкальную школу. А в некоторых домах пианино стояло просто так — вдруг когда-нибудь кто-нибудь будет учиться…
Раз в год полагалось приглашать настройщика. Немолодой дядечка долго возился с инструментом, чем-то был недоволен, давал маме наставление: не ставить на пианино вазы и не держать его в чехле (а маму так раздражала моментально садившаяся на чёрный лак пыль!).
Моё общение с инструментом закончилось, когда я поступила в университет в другом городе. Кажется, приезжая на каникулы, я ни разу не села за пианино. Помнится, была какая-то попытка, но оказалось, что мама отдала кому-то мои любимые сборники нот. Не имея музыкального слуха, я ничего уже не помнила наизусть.
Так всё и закончилось. Но пианино продолжало стоять в большой комнате. У него стали западать клавиши — а настройщика больше, конечно, не приглашали. Чтобы поменьше мучиться с вытиранием пыли, мама одела пианино в чехол, на котором любовно вышила гладью васильки и чертополох. Пианино превратилось просто в предмет мебели — большой, ненужный, но привычный. В нём селилась моль, которой нравился фетр, обтягивающий молоточки. С молью, конечно, боролись – с переменным успехом.
А потом наступили времена, когда от пианино все стали избавляться. Сперва пытались продавать — но чем дальше, тем это было труднее. Основная проблема, кстати, была в вывозе инструмента. Потом стали просто отдавать даром — только заберите. Владельцам отвечали: «Ну, если вы его сами привезёте...» Владельцы обижались. Пианино продолжали стоять в квартирах. На них ставили вазы и складывали книги. Наши мамы и папы надеялись, что играть будут внуки.
Но надежды не сбылись. Намучившиеся в своё время в музыкалке, мои ровесники не отдавали туда своих детей. Или учили их игре на гитаре.
Недавно, проходя мимо мусорных баков, я заметила рядом с ними какой-то странный ящик — то ли шкаф, лежащий на спине, то ли кровать…
Только по трём торчащим вверх педалям я поняла, что это пианино. Лакированные доски были с него сняты; струны и фетровые молоточки казались косточками какой-то странной рыбы. Сердце моё сжалось.
Я подумала о множестве инструментов, брошенных, как мне представилось, в опустевших квартирах моего пустеющего города. Мне представилось, как они там мёрзнут и тоскуют, вспоминая те времена, когда в их лакированных боках отражался свет электрических ламп, по клавишам лупили детские пальцы, а неумеренно нажимаемая педаль порождала гулкое эхо внутри… Может, у них есть какое-то подобие сознания, которое постепенно меркнет, и у инструмента остаётся только недоумение: почему меня бросили? Почему вокруг так холодно и темно?.. Где этот несносный ребёнок, который должен на мне играть?
Моё чёрное пианино всё-таки ещё послужило людям, и это меня радует. Его отдали за какую-то чисто символическую цену коллеге брата; чехол с васильками пошёл как бонус. Я даже встретилась со своим инструментом ещё раз в доме его новых хозяев. Всё моё детство вдруг промелькнуло перед глазами: от той первой фотографии на его фоне до последний раз открытой крышки и западающей клавиши «до» первой октавы...
