Барыня, Елена Дмитриевна, брезгливо скривившись, подала руку встречающему ее управляющему, оглядела собравшуюся у господского дома челядь и поставила ножку в изящном кожаном башмачке на ступеньку кареты.
— Феденька, ну, вот и приехали. Доселе и не были мы тут с тобой, прятал отец твой такие угодья, ох, прятал. А теперь, видишь, сама судьба привела…
Елена Дмитриевна взяла под руку вставшего рядом сына, скорбно поджала губы и, промакнув кружевным платком глаза, внимательно поглядела на мужчину, что, смиренно наклонившись вперед, ждал, пока барыня разрешит молвить слово.
— Ты кто? — наконец, спросила она.
— Я Николай Петрович, управляющий имением. Рады видеть вас, Елена Дмитриевна! — начал, было, тот, потом смутился, вспомнив, после каких скорбных событий прибыла к ним хозяйка, замолчал, пожевав губами, потом, словно опомнившись, ткнул пальцем в сторону простого люда, собравшегося у крыльца, дабы поглядеть на новую хозяйку.
— Рад, говоришь? — усмехнулась женщина. — Рад? А про долги барина своего, Ивана Михайловича, ты знал? Отвечай! Про то, что не продал он вас всех только из–за слабого сердца своего? Молчи! Ничего не хочу слышать, молчи! Теперь уж я за вас возьмусь! Ни одна копейка не пропадет, всё в нашей казне останется. Так, вещи в дом снесите, готовьте амбарные книги и ко мне с отчетом, как позову.
Елена посмотрела снизу вверх на своего гусарской выправки сына, крепко сжала его руку и кивнула, мол, пройдем вперед, хватит тут стоять на глазах у неграмотных, грязных работников…
Федор, загрустивший, было, от перспективы сидеть в захолустье, вдали от друзей и карточных игр, воспрял духом, как увидел, что конюх ведет под уздцы стройного вороного коня.
— Маменька, смотрите, какой красавец! Неужели наш?! —вскричал он, подошел к лошади и, вскинув руку в черной перчатке, погладил ее по морде. Влажные глаза внимательно следили за ним, ноздри тревожно трепетали. Было видно, что конь совсем не привык к человеческим рукам.
— Наш, Федя, наш, до поры, до времени. Пока не придут очередные друзья папеньки твоего, долги с нас стребовать…
— Нет, его не отдам! — решительно вскричал Федор, — мой конь!
— Правильно, Федор Иванович, ваш и по документам, и по совести. Считайте, в наследство вам перешел. Барин его выкупил еще лет пять назад, для вас берег… — Николай безнадежно вздохнул, потом, поймав на себе строгий взгляд барыни, заспешил в каморку, готовить счетные книги.
Из окошка флигеля во двор смотрела девушка. Она нервно мяла в руках перчатки и качала головой, а как заметил ее Федор, так и вовсе отпрянула в темноту комнаты, чуть не сбив с ног стоящую за спиной девицы гувернантку…
… После обеда Елена Дмитриевна, велев затопить печь и морщась от мигрени, что опять напала со страшной силой на ее бедную голову, велела принести бокал воды, вынула из шкатулки конвертик с болеутоляющим порошком, высыпала его прямо в рот, запрокинув голову и, сделав три больших глотка, вздохнула.
— Ну, и до отчетов дело дошло. Глафира, вели управляющему зайти! Да зажгут, наконец, свечи в этом доме или мне впотьмах сидеть?!
Глаша, средних лет женщина, в платке и простом деревенском платье, бывшая в услужении барыни с самого ее замужества, кивнула:
— Сию же минуту, барыня! И свечи будут, и управляющий!
Она скрылась за дверью, а через минуту в комнату вошел с папками и амбарными книгами Николай.
— Положите на стол! — лишь глянув как–то поверх него, велела Елена Дмитриевна. — Стойте там, я буду вам вопросы задавать.
Елена, что уж там греха таить, в делах управления имением не разбиралась, цифры посматривала нехотя, всё качала головой и охала, уяснив лишь, что расходы давно превысили скудные доходы от хозяйства.
Женщина села, подвинула к себе подсвечник и, водя пальцем по графам, хмурилась, а потом вскинула глаза на покорно склонившегося Николая и воскликнула:
— Позвольте, но это уж ни в какие ворота не лезет! Какие–такие платья да корсеты вы тут покупаете? Ни дворовым ли крестьянкам, а? Туфли и накидки, сапоги из Италии и шуба? Что это значит?! Да вы знаете, что я могу с вами сделать, а? — взвилась она.
Елена Дмитриевна давно подозревала, что муж ей неверен, что он скрывает кого–то, отправляет куда–то украшения, купленные на их — его и ее— деньги, часто где–то пропадает, а потом возвращается тихий, одухотворенный…
А из карточных своих похождений барин приезжал вздернутым, свирепым, пьяным и крикливым. Елена тогда уходила в свою опочивальню, запиралась там, не пуская даже слуг, и сидела, глядя на свое отражение в зеркале.
Она ведь была еще красива! Да–да! Молода и не дурна собой! Интересная собеседница, хорошо танцующая и умеющая поддержать беседу на любую тему, она была воспитана в лучших традициях своего времени, знала французский и немецкий, умела хорошо петь… А заперла себя в одном доме с этим Иваном, веселым и разгульным богачом, который так и не оценил всего счастья быть женатым на такой женщине…
Иван Михайлович промотал половину своего состояния, а потом, как почувствовал, что может потерять и вторую часть, умер от разрыва сердца, оставив вдове сына Федора двадцати двух лет, отрока миловидного и пылкого, жаждавшего подвигов и таскающимся за всеми молодыми барышнями, коих на балах видел немало, да долги, которые требовали кредиторы и бывшие друзья преставившегося этой зимой Ивана Михайловича.
Елена Дмитриевна. устав от натиска жаждущих денег дворян, продала московские хоромы свои, раздала долги и уехала с сыном в Яровое, заняв там принадлежавшее мужу поместье.
Триста крепостных душ, хозяйство, милая деревенская простота обещали излечить расстроенные нервы хозяйки и привести ее в чувство душевного равновесия…
— Так что ж это за покупки такие? Для кого, а ну отвечайте! — Елена Дмитриевна вплотную подошла к управляющему и гордо вскинула подбородок.
— Дык… Это, барыня… Это Иван Михайлович приказали–с, это они распорядились так делать, это же для Аглаи Ивановны, значит–с…
— Для кого? Ты что, холоп?! Какая такая Аглая? Что глаза отводишь? Может, распорядиться мне, чтобы выпороли тебя за растраты денег моих, а?!
— Нет, помилуйте, барыня! Да как же вам не знать, ведь Аглая Ивановна живет здесь, во флигелечке, дочка она Ивана Михайловича, вот он и приказал на нее выделять да на гувернантку ее. Из самого Парижу выписана была!
— Кто же? Дочка ли или гувернантка?! — вскричала Елена Дмитриевна. — Какая дочь? Мне о том не ведомо, а ну приведи ее сюда! Поглядим!
— Как прикажете–с, только у них сейчас, видимо, урок, живописью занимаются, вышли на природу, так сказать, на волю вольную. Не изволите ли подождать? Аглая Ивановна всегда к ужину возвращаются, закаты пишут…
— Закаты, говоришь? — Елена Дмитриевна почувствовала, как краснеет, как дрожит подбородок, и стучит кровь в висках. — К ужину приходит?! Ну, хорошо, подождем. А ты пошел вон! Да книги оставь, куда собираешь?! Я почитаю, может, здесь еще и не одна дочка с гувернантками ходит?!
— Да помилуйте, одна всего дочка у Ивана Михайловича была, Аглая Ивановна… Заботился он о ней, всегда навещал… А вы не знали?
Николай Петрович хитро усмехнулся, потом, развернувшись на пятках, выскочил из кабинета. Он слышал, как полетело ему вслед стекло, как брызнул вдребезги бокал, ударившись о деревянную дверь, как всхлипнула Елена Дмитриевна и затихла, спрятав лицо в кружевном платке.
Да… Преподнес ей муженек на прощание подарок! Опозорил, как в грязи извалял! Дочь у него тут живет, батюшки! А где ее мать? Кто она? Как посмела эта девчонка называться их высокочтимой фамилией?! Ну, полно… Полно, дождемся ужина, а там уж и выяснится всё!
— А это даже забавно, —зло ухмыльнувшись, сказала своему отражению Елена Дмитриевна. — Иван Михайлович любил розыгрыши, вот и напоследок не изменил своей натуре…
… Ужинать в имении садились в семь, когда за окнами уже повисала мгла, а с полей, что окружали поместье тесным, плотным кольцом, тянуло сыростью и пряными, терпкими ароматами трав.
Столовая, маленькая, не в пример московской, была озарена свечами. Они отражались в зеркалах, дробились там, преумножались сотнями и дрожали от оконных сквозняков, заставляя думать, что по углам трепещут невиданные тени.
Елена Дмитриевна, чинно восседая во главе стола, ковыряла вилкой искусно запеченное кухаркой мясо и угрюмо поглядывала на дверь.
— Маменька, что–то вы не веселы? — Федор сидел рядом и с удовольствием молодости и беззаботности поглощал стоящие перед ним угощения. — И зачем прибор нам еще один? Кто–то приедет в гости? Так скоро?
— Нет, дорогой. Не приедет. Этот человек здесь. Погоди, сам скоро узнаешь!
Она поморщилась и бросила вилку с ножом на стол. Те ударились о белый, с золотой окантовкой фарфор, служанка поспешила убрать их, но Елена оттолкнула ее руки.
— Не лезь, пока не разрешу! — прикрикнула она.
Прислуга смутилась, покраснела и испуганно отпрянула.
В это время дверь отворилась и в столовую вошла девушка. Невысокого роста, с тонкими, как будто кистью нарисованными чертами лица и большими, темно–зелеными глазами, она остановилась на пороге, смиренно опустив взгляд.
— Ну, наконец–то! — Елена встала с места и подошла к вновь прибывшей. — Вернулись? Закат окончен, я надеюсь, и мы сможем взглянуть на вашу работу? Аглая, так, кажется, вас зовут?
— Вы правы, барыня, Аглая Ивановна.
— Ах, Ивановна! — Елена Дмитриевна вдруг хватила девушку по щекам. — Не смей брать отчество мужа моего! Не было у него другой жены, кроме меня, и детей, кроме Федора, тоже не было! Поняла?! Поняла ты меня?
Руки хлестко, отточенным до идеала движением наносили пощечины до тех пор, пока лицо Аглаи не стало пунцово–красным, а Федор, вскочив, не схватил мать, оттаскивая от гостьи.
— Не мешай, Феденька! Она самозванка, она именем твоего покойного батюшки называется, наши деньги себе забирает. Пусти, Федя!
— Подожди, мама! Как же так?! Отец никогда не говорил об этом создании! — Федор внимательно разглядывал Аглаю, следил за тем, как дрожат ее плечи, но ни единой слезы не скатилось по щекам.
— Упряма! Горда и упряма! — с восхищением подумал молодой человек.
— И где же ваша матушка? — обратился он к Аглае, — отчего мы не видим ее здесь?
— Извините, Федор Иванович, моя мать умерла при родах. Я ее никогда не видела. Она была… Она…
— Простая дворовая баба, ведь так? — закончила за нее Елена Дмитриевна. — А ты крепостная моя, только и всего!
— Но батюшка вольную мне обещал… Он говорил, что… — Аглая кинула быстрый взгляд на сына барыни, на опустивших голову служанок.
— Батюшка? Мужик на конюшне тебе батюшка! А ну отдай! — барыня сорвала с шеи простолюдинки колье, посыпались на пол жемчужины, на белой коже приживалки появилась красная полоса.
Но Аглая даже не шелохнулась, только глаза на миг прикрыла, а потом, смело глядя на хозяйку, ответила:
— Это мне Иван Михайлович подарил. На двенадцатилетие, и не вам отнимать дареное.
— Да что ты говоришь! Да прочь иди отсюда, в людской теперь твое место, служить мне будешь, когда позову, развлекать и музицировать гостям. Знаешь, как это называется? Знаешь, кто ты?
— Байстрючка я, — громко, ничуть не стесняясь служанок, ответила Аглая, пожав плечами.
— Вот именно! Холопка! Иди прочь, наряды чтоб оставила, как есть, в комнате, дайте ей крестьянское платье, мочи уж нет смотреть на это представление! Ловко… Ох, ловко нас отец ваш, Федор, в растраты ввел! Ну ничего, ничего! Еще загремит Яровое, раздастся вширь, только не все из вас, — она обвела взглядом молчавших слуг, — это увидят.
— Мама! Позвольте девушке остаться! Ужин все равно накрыт на троих, а она не привыкла есть в душной людской… Разрешите!
Федор не смотрел на мать, а следил глазами за Аглаей Ивановной, своей названной сестрой, наполовину чистой, дворянской, наполовину простой русской девицей, коей не украшения носить, а прялки прясть да исподнее барское в проруби стирать теперь предстоит.
— Я сказала, чтобы шла прочь! — зашипела Елена. — Она не голодна, мой мальчик, совсем не голодна! Не так ли?
Аглая кивнула, развернулась и вышла…
Гувернантку отослали этим же вечером. Девушка провожала ее со слезами и клятвами, что они еще увидятся, что все скоро станет хорошо, как прежде…
— Ну, что, Глашка, вот и сравнялись мы с тобой! — худая, с выступающими скулами молодая женщина, Фекла, ткнула Аглаю в спину, пока та стояла посреди людской с узелком вещей. — Поди, тяжело тебе придется, не привыкшие руки–то к работе! Да ничего, зато теперь на тебя горбатиться не стану. А на эту… — Фекла мотнула головой в сторону барских комнат, — на эту и тебе не грех поработать, чай, задарма жила столько времени, нужно отработать!
Фекла приходилась девушке старшей сестрой, только с отцом повезло ей меньше. Простой кузнец, он не вывел дочь в свет, не обучил манерам, а только качал ее на руках своих огромных, жилистых, да приносил ей самодельные свистульки. Отца не стало еще задолго до Аглаиного рождения. Мать Феклы была хороша собой, приезжавший в имение молодой барин жаден до молодого тела… А как преставилась матушка, так и взял сердобольный Иван к себе в хоромы новорожденную девочку – то ли вину свою чувствовал, то ли поиграть решил – никто толком не знал, но все помалкивали, боясь немилости разгульного барина…
Аглая оказалась девушкой смышленой, быстро усваивала науки, бегло читала, писала на иностранном языке, могла поддержать светскую беседу, но по понятным причинам Иван Михайлович на брал ее с собой на балы, не возил в гости, приговорив тем самым к жизни затворнической, тихой, полной мечтаний.
Но Аглая не придавалась фантазиям, сидя у окна. Все они были в ее картинах. Искусные, смелые мазки ложились один на другой, рождая впоследствии изображение родного имения, женщин, плетущих венки у покрытой ряски воды, заходящий за лес ало–охристый диск солнца, зимние переливы снега на полях…
Холсты заказывались в лучших мастерских, краски также были выше всяких похвал. Но без таланта всё это было бы бессмысленным. А Иван вовремя рассмотрел в девушке сей дар, пригласил гувернантку–живописицу, и отдал всё в руки судьбы. Коль есть у воспитанницы дарование, то рано или поздно прославит оно ее, надо лишь чуть–чуть помочь…
Только вот Иван Михайлович многого не успел – договориться с художественными галереями, чтобы приняли, рассмотрели, высказали свое мнение, не отвез Аглаю в Москву, перестав прятать ее талант… Не успел…
…Фёкла довольно усмехнулась, подтолкнула сестру вперед и кивнула на лавку.
— Здесь сегодня ляжешь, а там видно будет. Ты непривыкшая, но надо ж когда–то начинать! А есть она, справедливость–то, Аглаша, сестренка ты моя родимая! Есть, вот и до тебя добралась! — Фекла схватила сестру за волосы и потянула в полу. — Не все мне обстирывать тебя, отглаживать юбки твои да накидки кружевные! Сравнялись теперь мы с тобой. Из грязи вышла ты, в нее и вернулась. Ну, полно отвлекаться. Иди, надо тесто месить, завтра барыня приказала пироги печь, гостей будет созывать из соседних имений, знакомиться…
…Отужинав и велев оставить ее одну, Елена Дмитриевна заперлась в комнате, вынула из шкатулки медальон на цепочке, раскрыла его и провела рукой по изображению молодого мужчины в офицерской форме. Тот улыбался Елене, по–мальчишески браво выставив вперед белые зубы… У всех свои тайны, у всех… Ну да теперь не стыдно было барыне, коль так скверно поступил с ней муж. Так и ей нечего краснеть при воспоминаниях о былой любви…
…Аглая теперь тенью ходила по барскому дому, выполняя мелкие поручения, вычищая одежу и прислуживая за столом хозяйке.
Федор смотрел на нее с восхищением и удивленным любопытством.
Гордая, прямая, как будто великое дело делает, а не горшки выносит, да огрызки со стола счищает, она была как будто не человек вовсе, то ли богиня, то или дьявольская посланница, да только завладела она сердцем молодого барина, являлась к нему по ночам, брала во сне за руку и вела прочь из дома, в луга, залитые реками полевых ромашек и колокольчиков. Федор послушно шел за ней, боясь дышать, всё ждал, что позволит поцеловать, но нет, отворачивалась Аглая, даже во сне берегла честь свою, вырывалась и убегала от барина, и там, где бежала она, зацветали маки – алые, как кровь, с черной, плодоносной серединкой, дурман–цветок Федоровой страсти…
…Ближе к весне, когда намечались небольшие торжества к Дню Рождения барыни, Федор решился–таки попытать свое счастье. Много раз видел он, как друзья, напившись, зажимали по углам приглянувшихся девиц, слышал, как те хихикали и отнекивались, ломались, а потом, обхватив шею своего избранника, жарко припадали к его губам… Может, и Федору повезет? Тем более, что освободительная, стремительно наступающая весна уже бушевала в крови тайфуном страсти и непонятной нежности…
Елена Дмитриевна, сидя у окна, наблюдала, как суетятся во дворе слуги, как тащат бабы выбивать ковры, как несут полные корзины белья, чтобы как следует прополоскать его в стылой проруби, а мужики прилаживают к крыльцу новые перила, счищают посеревший, осевший снег со ступенек и дышат паром друг другу в лица.
Доверенная, самая приближенная к телу барыни служанка, Глафира, осторожно взяв щипцы, накрутила на них прядь волос госпожи и уставилась в окно, ей хорошо было видно, как раскрасневшийся после верховой езды Федор, соскочив с коня, поймал вдруг шедшую мимо и поклонившуюся ему Аглаю, схватил ее за руки и притянул к себе.
Раскрыла от удивления рот Елена Дмитриевна, вскинула возмущенно брови и тут почувствовала необычный жар на голове.
— Глашка! Ты что там делаешь, окаянная?! — закричала она, когда стало уже невмоготу.
Служанка охнула, отбежала и, схватив со стола кувшин, окатила барыню холодной водой. Засмотревшись в окошко на проделки молодого барина, Глаша не заметила, как занялись легким дымком волосы барыни, как поползли тонкие искорки по ним вверх, к голове.
— Барыня! Простит меня, барыня! Случайно вышло! Видит Бог, случайно! — бухнулась она на пол, причитая и отбивая поклоны.
Но Елена Дмитриевна на руку была тяжела, как следует, отходила невезучую служанку подсвечником, а потом выгнала, велев на глаза больше не показываться…
С обглоданными огнем волосами, не имея в запасе парика или хоть сколько–нибудь подобающего ее положению чепца, Елена Дмитриевна разбушевалась ни на шутку. Повязав на голову платок и выйдя так к обеду, она чувствовала на себе насмешливые взгляды прислуги, видела изумленные, вопросительные глаза Федора, но ему говорить ничего не стала, с ним после…
А пока… А пока велит Елена Дмитриевна остричь всех женщин во дворе, всех, кто в имении ее служит, налысо остричь, да так и ходить, пока само не отрастет, чтобы от барыни не отличаться. А из состриженных волос велела Елена сделать себе парик, да не хуже, чем при дворе императорском носят.
Плакали в избах девицы, сживали крепко зубы женщины, кряхтели от досады мужчины, но падали, ложились тугими локонами на выскобленный пол волосы. А ведь женщины Ярового славились на всю округу знатными своими косами. Говорили, будто сами русалки дарят им свои водоросли, а наутро те превращаются в необыкновенной красоты женские прически…
Изысканный получился у Елены Дмитриевны парик, переливался он оттенками, искрил легкой рыжинкой и очень шел к ее темным, с изумрудной поволокой глазам.
Наутро, когда ждали гостей из соседних поместий, Елене Дмитриевне вздумалось взглянуть на Аглаю. Барыня хотела заставить ее петь гостям, но для этого надобно привести девчонку в порядок.
— Фекла, эй ты! Ну сколько можно звать! Приведи эта байстрючку сюда, хочу взглянуть на нее!
— Слушаюсь, барыня, сию минуту…
Довольная Фекла побежала исполнять приказание.
— Аглая? Не узнать тебя, подурнела… Да так, может, и лучше, сойдешь за диковинку. Будешь сегодня петь у меня на приеме, отрабатывать те средства, что потратил мой муж на твое обучение. Только как же нарядить тебя? Ладно, платье возьмешь из своих старых. А с головы платок сними, да снимай же! Ах!
Елена Дмитриевна, сдернув с девушки платок, увидела там вместо гладко выбритой кожи заплетенные в косы и обвитые вокруг головы волосы.
— Это что такое, а?! Это отчего же ты ослушалась моего приказа? Это что за замашки?!
Рассерженная барыня уже запустила руки в Аглаины косы и стала таскать непокорную служанку по комнате, а потом, позвав людей и велев крепко держать отступницу, схватила ножницы и сама сделала то, что не смогла сделать Аглая…
На званом вечере девушка, облаченная в дорогое, выписанное когда–то барином из Франции платье, пела гостям. Но те только смеялись проплешинам на голове певицы.
— Да она у нас блаженная, понимаете ли… — разводила руками Елена. — Такая чудная, захотела перед вами выступить, я разрешила, потому как голос, сами слышите, божественный…
— Погодите, так это же Аглая, барина воспитанница, она здесь еще до вашего святейшего приезда жила, пару раз у нас в гостях была… — протянула старуха Еремина, приложив пенсне к глазам. — Так она заместо барыни была, хозяйка. Как же теперь она вот в таком виде?!
— Как муж мой умер, царствие ему небесное, — перекрестилась Елена Дмитриевна, — так и помрачилась она умом, велела считать ее крепостной служанкой, от всего отказалась, теперь в людской живет, а на людях редко показывается, — качая головой, пояснила хозяйка.
— Ох, беда… Беда, да и только! — сетовали вокруг, а Аглая пела своим звонким, чистым голосом, не разрешая слезам катиться по щекам. Она наплачется еще, но потом, когда этого не увидит никто, даже молодой барин, что хватал мать за руки шептал сердито, чтобы та разрешила Аглае уйти.
— Она ослушалась меня, сынок. Должна понести наказание, — упрямо твердила Елена.
— Мама! Хватит ей мстить! Ты и так сравняла ее с землей, растоптала. Ты теперь стала всем, она – ничем, так не мучай ты её! Она же моя сестра! По отцу сестра!
— Я не хочу больше разговаривать на эту тему, дорогой. Ну, так и быть, еще одна песня, и она свободна!..
Фекла потом весь вечер ухмылялась, глядя на остриженную сестру.
— А нечего барыню обманывать! — прошипела она. — Опомнись, Аглая! Кончилась твоя свобода, теперь их приказ – закон! — Фекла кивнула на горящие окна усадьбы.
— А я убегу, видит Бог, убегу! Батюшка мне вольную обещал, я уеду, в Италию, мне гувернантка моя рассказывала, что есть там художественные академии, что творят там живописцы и живут свободно. Я туда направлюсь!
— Нет уж, где Ефимка родился, там и пригодился! А ну быстро за работу! Вон посуды сколько, нам и за ночь не управиться. Да не скули ты, не ной. Рождена ты была второго сорта, так и принимай, как есть. На Троицу найдем тебе жениха славного, к Покрову, глядишь, поженитесь, будешь совсем о другом горевать, мысли строить. Не тужи, Аглашка, не гневи Бога! Мне б хоть денек пожить так, как ты жила всё это время…
…Гости от барыни разъехались уже под утро. Утихло поместье, затаилось, только Федор бродил в тяжелом утреннем тумане, раздвигая руками густую молочную пелену и думая о девушке, что так гордо пела вчера на маменькином балу…
— Аглая! Ты? Не убегай, остановись!
Девушка, выскочив из воды, метнулась в кусты и затаилась там, дрожа от холода.
— Отпустите, Федор Иванович, нехорошо это, не позорьте меня! Да и матушка ваша заругается!
— А что мне дело до матери?! Мать себе другие дела найдет, а про нас и не вспомнит! Аглая, давай убежим, давай сговоримся с тобой, обвенчаемся в церкви соседнего уезда, там, говорят, батюшка добрый, заплатим ему, лишних вопросов не задаст. А как станем супругами, к матери в ноги кинемся, она простит. Ведь люблю я тебя, люблю, мочи нет!
Он, было, потянулся к девушке, но та отпрянула.
— Да вы что?! В крепостные захотели? Не сладко живется вам в доме богатом? Дурное вы предлагаете, уйдите!
— Не люб тебе? Скажи, не люб? — зло пнул ногой лежащее на земле бревно Федор.
— Нет, барин, не любы! — и бросилась бежать прочь, а у самой сердце плененной птицей в груди зашлось, дрожит, стонет, рвется наружу, того гляди, расколется…
… — Федора позови мне! — бросила служанке Елена Дмитриевна, сидя в утреннем наряде, вся в кружевах, перед зеркалом и внимательно разглядывая свое лицо. Осунулось, побледнело оно, кожа утратила былой румянец… Нехороша уж! Быстро увяла ее краса, как, впрочем, у всех женщин в роду ее…
— Звали, маменька? Да что вы в такую рань?! Я только уснул!
— Сядь. Знаю я, с чего ты только уснул! Знаю, по каким таким делам бродишь ночами! Имей в виду, Фёдор, если свяжешься с этой Аглай, пусть она трижды тебе сестра, то лишу всего! Без копейки оставлю, станешь тоже, вон, как кучер Егорка, из миски на улице есть да в холоде жить. Понятно тебе?! А за поступок ее глупый, за искушение твое, велю я Аглашку эту выпороть. Нечего, пусть знает свое место!
— Мама! Опомнись, мама! Она ни в чем не виновата! Зачем ты издеваешься над ней?!Ты не была раньше такой!
— Не была… А теперь стала. Жизнь научила меня, закалила, перемолола в своих жерновах! Отец оставил меня один на один со своими долгами, он предал меня, тебя, нашу фамилию, держа здесь свою нагулянную дочь! Так с какой стати я должна благоволить к ней, а? Всё, иди, Феденька, иди, нет у меня больше сил, устала…
… Лёжа на деревянном помосте и вцепившись руками в веревки, что крепко стягивали запястья, Аглая только тихо стонала, как только розги опускались на ее спину. Дворовых выставили вкруг, чтобы знали, чтобы не повадно было другим молодкам глаз на барина класть!
Фекла стояла ближе всех. Пожалуй, сегодня она впервые почувствовала, как больно сердцу, как будто её саму сейчас порют на глазах у всех, как будто не Аглая, а она лежит в одной рубахе на холодном помосте, и тело ее вдавливается в неструганые доски каждый раз, как свистит в воздухе хлыст…