Фекла стояла ближе всех. Пожалуй, сегодня она впервые почувствовала, как больно сердцу, как будто её саму сейчас порют на глазах у всех, как будто не Аглая, а она лежит в одно рубахе на холодном помосте и тело ее вдавливается в неструганые доски каждый раз, как свистит в воздухе хлыст…
— Ничего, Аглаша… Ничего! — помогая сестре подняться, Фекла утыкается в ее стриженую голову, закусив губу, чтобы не расплакаться. — Сейчас домой пойдем, я тебе все раны твои помажу, пройдет! Это не беда еще, это так …
Аглая, обмякнув, еле шагает босыми ногами по мокрой от дождя земле. Она чувствует, как руки Феклы крепко держат ее за плечи, как сильно тянет та сестру, чтобы не уронить в чавкающую, расхлябанную глину.
— Больно, Феклуш! Мочи нет, как больно! — шепчет она, но Фекла только мотает головой, мол, обо всем после…
…Скачет на своем любимом гнедом Иван, молодой еще, с кудрями светлых волос, румянцем и бровями вразлет. Соединились в его внешности строгая, северная красота отца и мягкая, солнечная нежность матери. И сам Иван как будто бьется меж двух берегов – суровость отцовского нрава перехлестывалась со всепрощением матери, металась натура их отпрыска, то гневаясь на нерадивых слуг за малейшие прегрешения, то вдруг печалясь над захворавшей дворовой бабой, что только вчера носила Ивану пироги да мед, низко кланяясь и желая барину долгих лет жизни…
Скачет Иван по полю, привольно ему, свободно, не то, что в стенах поместья. Там душно, и скука, кажется, висит паутиной по углам. Выехав на дорогу, барин направляет коня к идущей впереди женщине.
— Катя? Ты? — окликает ее мужчина, соскакивает на землю и нежно прикасается к плечу крестьянки.
— Ну что вы, Иван Михайлович! А ну как увидят?! Нельзя, я лучше пойду, дел много!
Но Иван так просто не отпускает ее, прижимает к себе, шепчет ласковые слова, стихи читает, а Екатерина уж замерла, не вырывается, льнет к самому сердцу, слушает, как то гулко бьется в груди, и кажется ей, что и ее сердечко стучит в унисон. Да только напрасно…
— Пусти, Ваня, сам знаешь, пустое всё это, тебе игра, а мне как потом людям в глаза смотреть? Я старше тебя, у меня уже есть Феклуша, дочка моя. Да и разного мы полета птицы! Ты – сокол, что облака крыльями разрывает да солнце по утрам встречает, а я синица глупая, не пара тебе.
— Всё равно люблю тебя! Люблю, синица ты моя! — Иван пытается найти женские губы, тянется, но Катя вырывается и бежит через поле прочь, от греха, от тайного своего желания и несбыточных надежд.
Была уж Катя замужем, родила мужу дочку, но тот потонул в болоте, когда затеяли Ивановы родители поместье расширять да болота осушать. Всех согнали на работы, и Катиного мужа–кузнеца тоже.... Ушел Никита под воду, даже ряска потом не шелохнулась, так и не нашли. Осталась Катя вдовой, а Фекла сироткой. Девчонка еще долго потом выбегала на дорогу, свистя в отцовские подарочки, и высматривала родителя, потом успокоилась, отвлеклась…
Иван в ту пору только вернулся из городских своих апартаментов, развеселый и страстный. Приглянулась ему Катя, родители заметили это, отослали женщину подальше от имения, но Иван не желал забывать ее. Нет, замуж не звал, понимал, что пустое это – рисковать именем и наследством ради крепостной. Пару раз уговаривал он отца дать Катерине вольную да и разрешить ей статье его, Ивана, женой, но отец только посмеялся, намекнув, что и беж женитьбы, если сын захочет, любая крестьянка его будет…
Но Иван так не хотел. Вот и метался ночами, бредя ее нежным лицом и мягкими руками, что однажды схватил, поймав в лесу, да так и не отпускал, покуда не спугнули влюбленных охотники из соседнего имения…
Слухи поползли среди помещиков, стали болтать про связь барина с крепостной. Тогда отослали Катю еще дальше, велев и носа не казать в поместье. Иван Михайлович был тогда послан к дяде в другое имение, а когда вернулся, родителей в живых уж не было. прошла по деревне лихоманка, скосила мужиков, забрала круглолицых девушек, а напоследок прихватила и барыню с барином…
Вернулась в родной дом Катя с дочерью, тут и молодой барин ее увидел. А Екатерина уж второго ребёнка ждет, замуж вышла за лесоруба, теперь носит тому обед да штопает одежу, сидя у окошка своей избы.
Иван растерянно кивнул женщине, та поклонилась, обхватив рукой живот, и ушла. Барин ждал, что она оглянется, но нет, Катя уверенно и быстро шагала вперед, оставляя прошлое за спиной.
Мучился Иван сомнениями, а ну как его ребенок у Кати? Другой бы и думать забыл, а этот всё ходит вокруг да около, всматривается в грустные Катины глаза, ответа там ищет. Но молчат те глаза, тайну берегут…
А когда пришел срок, вытолкнуло тело сморщенную, красную, точно помидор, Аглаю. Катя посмотрела на нее, потом улыбнулась, вздохнула, глаза прикрыла, да так и отошла, не вымолвив ни слова.
Муж ее новый с горя запил, бродил по деревне, рвал на себе волосы и звал свою Катю. А та Ивану явилась. Пришла однажды ночью, села на край перины, поджала босые свои ноги и, положив на столик рядом крестик на грубом, простом шнурке, попросила Ивана дочку младшую к себе взять, сохранить. Фекла–то уж большая, выживет, а вот Аглая…
Плакала во сне том Катя, гладила Ивана по руке, тот и согласился…
— Слыхали? Барин–то к себе младенца Катькиного взял! Кормилицу велел привести, шикает на всех, мол, ребенку мешают. А кому там мешать–то?! — шептались соседи, — если от простолюдинки отпрыск! Чудак Иван Михайлович, одним словом!..
Пересуды, как начались, да так и закончились, как всякая новость, пооблетев всех местных помещиков, становится скоро скучной, приторно–надоедливой. И ее забывают. Ну, живет Аглая в барском доме, и пусть живет!
Только крепостные иногда роптали, но и они потом успокоились, потому как барин был щедр. «паству» свою любил, работой не перегружал, по праздникам даровал угощения, врача крепостным приглашал, если что случалось. Словом, добрый барин был, заботливый, о таком и сплетничать не подобает!..
С Еленой Дмитриевной Иван Михайлович познакомился на балу. О свадьбе сговорились быстро, Леночка сама торопила родителей, ходила бледная, ничего не ела, внушая матери мысль, что чахнет от любви к жениху. После венчания молодые стали жить в городском своем доме, вскорости родился Федор.
— На меня он совсем не похож! — сетовал Иван. — Ну ни капельки! Жаль, но всё равно ж – наследник!
Елена Дмитриевна ласково улыбалась мужу и уговаривала не думать об этом.
— Дети так переменчивы, дорогой! Он подрастет и станет походить на тебя, вот увидишь! Зато у него мои глаза! Это же очаровательно! — шептала женщина. — А от тебя характер будет, выправка, подожди немного!..
Жена права, стоит ли расстраиваться из–за черт лица, если можно сделать мальчика таким, как ты хочешь, вылепить его, направляя юную энергию в нужное русло…
Ушел с этой земли Иван, не выдержав позора долгов, покинул мир, а сын с матерью остались. И вот теперь уже и Федор на крестьянскую девчонку заглядывается, как отец его в былое время…
… Ближе к Троице стали парни с девицами по лесу бегать, прятаться, шептаться. А как Троица святая пришла, сплели девушки венки, хороводы принялись водить, с сужеными своими за руки держаться. Плыли венки по реке, что текла через имение Елены Дмитриевны, кружил их водоворот, подталкивало вперед течение, а некоторые так и тонули на глазах бросивших их девушек. Знать, не судьба им счастливыми быть…
Фекла, счастливая, румяная, держа за руку своего Кузьму, водила хороводы, пела и, раскинув руки, кружилась во взметающихся искрах костра. Скоро они с Кузьмой поженятся, скоро станет она женой, любимой, дорогою, будет ее Кузьма на руках в избу носить, слова разные хорошие шептать…
— Аглаш, сплети и ты венок! А ну, судьбу не хочешь свою узнать?! — приставали к девушке подруги.
— Не надобно мне этого! Я не хочу замуж! — отрицательно мотала головой Аглая.
— Ох, просто наши парни тебе не пара, так ты думаешь? А зря! До Федора Ивановича всё равно не достать тебе! — смеялись обступившие девушку молодушки.
— А и не нужен мне он, никто не нужен. Я учиться пойду, живопись не забуду, отец этого хотел…
И убежала, спряталась за сараем, где свиней держали, затаилась, сжимая в руках крестик, что давным–давно отец ей повязал, наказав не снимать никогда…
… — Сынок! У крестьян нынче праздник, сговор у них, пары составляются! — Елена Дмитриевна, довольная результатами ревизии доходных книг, улыбнулась и вздохнула. — Надобно нам будет благословить их. Эй, кто там есть? Велите всем у крыльца собираться, выйду к людям я! Федор, помоги, подержи под локоток, что–то ноги сегодня не ходят!
Собравшиеся смотрели, как барыня медленно сошла со ступенек, как, улыбаясь и шепча молитвы, прошла мимо каждой пары, крестя и благословляя их. А потом остановилась перед Аглаей.
— А ты что же?! Не нашла себе никого? Никто на тебе не хочет жениться? Негоже! И тебе жениха найдем!
Она оглядела стоящих в кучу мужиков.
— Не надо, барыня, я погожу еще, вы Феклу благословите, а мне и одной хорошо! — Аглая отступила на несколько шагов назад и, потупив глаза, кивнула в сторону сестры.
— Фекла? А чего это Фекла замуж собралась?! А ну как еще понесет, а я ее хотела своей приближенной сделать! Феклуша, иди сюда, иди, не бойся! Кто это там с тобой, а? Кузьма? А на кой тебе этот Кузьма?! Неотесанный мужик, вон, перекошенный весь! Нет, Феклуша, мы тебе найдем хорошего, прежнего ты сестре отдай. Ей такой в самый раз!
Елена Дмитриевна схватила Аглаю за руку, подтащила ее к парню и велела целоваться.
— А ну целуй ее, а то велю гнать со двора, велю в яму посадить! — прошипела она растерянному Кузьме. Тот, неловко наклонившись, приник губами к Аглае, та отшатнулась.
— Да как же так, барыня?! Да что же это такое, а?! Мой он жених, не губите, барыня! — Фекла бросилась на колени и стала ползать по земле, умоляя Елену Дмитриевну передумать.
— Мама! Что ты делаешь, мама?! — Федор схватил Елену за руку и развернул к себе. — Опомнись, ну не зверь же ты какой!
— Не зверь, сынок! Не зверь. Вот и забочусь о счастье своих людей. Мне лучше знать, кому и с кем быть! Успокойся, Феденька, для Аглаши так будет лучше! Так будет хорошо!
Елена Дмитриевна смотрела в глаза Федора с усмешкой. «Не выйдет ничего у тебя, дорогой. Не по тебе девка, ой, не по тебе!» — казалось, кричали ее холодные, тонкие губы.
Федор, покачав головой, развернулся и ушел.
— Вернитесь, Федор Иванович! Вернитесь, я говорю вам! — услышал он за спиной материнский голос, но даже не обернулся.
Елена Дмитриевна улыбнулась, пожала плечами и уставилась на валяющуюся у подола ее юбки Феклу.
— Перестань, Феклуша, перестань, поднимись на ноги. Вот тебе денег даю и назначаю своей служанкой, самой преданной.
Фекла поймала брошенный ей мешочек с монетами, закрыла глаза и зашептала благодарности – то ли барыне, то ли Богу, который позволил сотворить такое. Шептала и слезы утирала ладошкой, что еще помнила шершавую, сильную руку Кузьмы…
Разошлись крестьяне праздновать сговор, убежала в свою избу Аглая, оставив Кузьму одного, ушла в барские покои Фёкла, спряталась там в уголке и, тихо воя, проклинала жизнь свою постылую…
Федор еще долго бродил по лесу, сидел у реки, наблюдая, как сбиваются в стайки девичьи венки, как плывут они вперед, превращаясь в точки, песчинки на поверхности воды, беззаботные и простые, не ведающие ни добра, ни зла… Душный вечер вгонял молодого человека в томное оцепенение, уходили куда–то в туман заботы и волнения. Аглая теперь маячила где–то совсем далеко, тенью порхала меж прибрежных зарослей.
— Сладится как–нибудь! — махнул рукой Федя и задремал, растянувшись на траве. — А не сладится, так вон сколько их, девок–то! Неужто дадут грустить?!..
…Елена Дмитриевна, бросив быстрый взгляд на запертую дверь, вынула из шкатулки какую–то бумагу, пробежала ее глазами, усмехнулась и прошептала:
— Ничего, Иван, обманывал ты меня, а теперь отомщу и я! Мои грехи тут не в счет, я женщина, я слаба, а ты должен был быть верен мне, всё рассказывать, не таить! Ну, через Аглаю твою отомщу, так и знай! Не видать ей обещанной тобой свободы!
Она быстро сложила листок и спрятала его в сундучок.
…Елена Дмитриевна занемогла дня через три. То ли простыла, стоя на крыльце, то ли лихоманка прицепилась к ней окаянная, но горело жаром лицо, руки со вздувшимися венами безвольно покоились на одеяле, а язык то и дело облизывал пересохшие губы.
— Заболела матушка ваша, барин! — Фекла испуганно постучалась в комнату молодого человека. — За доктором послать надобно! Горит вся, бредит!
Федор распахнул дверь и испуганно уставился на служанку.
— Так пошли за врачом! Чего ты стоишь?!
— Слушаюсь, барин!
…Аркадий Фомич Знаменский, неловко выбравшись из кареты, оглядел унылым взглядом двор, потом зашагал к крыльцу.
— Приехали? Ох, плохо матери! Поспешите! — Федор схватил доктора за рукав и потащил вверх по ступенькам.
— Да что вы, молодой человек, себе позволяете? Кто вы? Урядник? Поверенный? Управляющий? — высвободился Аркадий Фомич и переложил саквояжик из одной руки в другую.
— Да как же! Позвольте! Я сын Елены Дмитриевны и Ивана Михайловича! — вспыхнул Федор.
— Сын? Ну да… Сын… — протянул, поглаживая подбородок, врач. — Все для Ивана Михайловича были дочерями и сыновьями… Святой был человек!
Федор Иванович удивленно посмотрел на эскулапа, но потом отбросил прочь посторонние мысли, сейчас не до этого!!
Аркадий Фомич, ополоснув руки в тазу, вытер их о протянутое Феклой полотенце, подошел к больной, сел на край кровати и, обхватив запястье вялой, холодной руки своими толстенькими, с коротко стриженными ногтями пальцами, закрыл глаза, высчитывая пульс. Покряхтел, поохал, потом одним резким движением оттянул веки на лице Елены Дмитриевны вверх, замер на секунду и, наконец, повернувшись к Фекле, притаившейся в уголке, велел принести таз.
— Лучшее лечение, деточка, это кровопускание! От всех болезней помогает, и организм омолаживает! И вот еще что, ты к больной близко–то не подходи, побереги себя. Ну, иди, посуду найди, а я с Еленой Дмитриевной посижу.
Фекла опрометью выскочила из опочивальни барыни, а Аркадий Фомич, дождавшись, пока закроется за прислугой дверь, устало вздохнул, сложил руки на животе и, глядя на пациентку, тихо сказал:
— Ну, значит, нашла–таки, кому плод свой подсунуть, да? Иван Михайлович – добрая душа, ничего и не понял, наверное? Родители ваши, Елена Дмитриевна, хитрые люди, прозорливые – и вас выгородили, и себя, чай, не обделили, да?
Женщина открыла глаза, поморгала, привыкая к свету, что лился из распахнутых окон, потом, испуганно сжав руками края одеяла, уставилась на врача.
— Аркадий Фомич?! Что вы тут делаете? Зачем вы тут?! — прошептала она.
— Ну как же? Вызвали, помирает барыня, мучается, значит, надобно помочь! Я, вы же помните, никому не отказываю, всем помогаю. А Иван Михайлович знал, что сынок–то не его? Рассказали? — Аркадий наклонился к самому лицу больной, обдавая ее своим дыханием.
Елена Дмитриевна побледнела пуще прежнего, ее подбородок затрясся, а губы зашептали проклятия.
— Нет–нет! Не стоит беспокоиться, вам нельзя волноваться, дорогая моя! — похлопал он женщину по руке. — Вы же знаете, я умею хранить тайны, столько лет молчу, в память о вашей маменьке… Веселая была женщина, задорная, танцевала как егоза… А вы остепенились, да? Нет–нет, молчите, вам нельзя тратить силы! Так вот, родители ваши благодарили меня за молчание, щедры были, а как померли, так и сложно стало мне тайны их хранить… Болтлив стал, годы…
Он внимательно следил за судорогой, пробегающей по лицу Елены Дмитриевны, за тем, как бессильно пытается она крикнуть, чтобы выгнали эскулапа вон, нашли другого, но не получается, крепко держит ее болезнь, уж, вон, баба с косой за плечом к кровати подходит, примеривается…
— Чего вы хотите? Денег? — прошептала больная.
— Вы догадливы, дорогая. Да, я, как и все, люблю презренный металл, хочу вот домик обновить, то, сё… Я еще от чего так откровенен с вами, моя милая, — Аркадий встал и в задумчивости стал ходить по комнате, — понимаете, мир тесен, я, конечно, не вхож в круги ваших соседей, но слышал, что Аглаю Ивановну вы тут давеча петь заставляли при гостях, выстригли ее, унизили… Нехорошо, ой, грех это большой, душенька! И заступиться за нее некому… Говорят, сынок ваш на нее смотрит хищно, как бы до беды не дошло… Да уж не велика беда–то будет, ведь оба они – что Аглая, что этот ваш Федор, — оба породы не имеют, прости, Господи! И не родня они друг другу, так и можно поженить. Поженим молодежь, а, Елена Дмитриевна? Что головой–то мотаете? Не пара он ей, в этом вы правы, не пара. Да и вы, уж скажем прямо, незавидная родственница будете. А, что, дорогая, завещание–то Ивана Михайловича вы спрятали? Нет, конечно, что касается вас, вы соблюли полностью – и имение ваше, и сбережения все… А вот остальные пункты забыли?
Елена Дмитриевна застонала.
— И об этом знаешь, дьявол?!
— Дык я свидетелем был, как завещание Иван Михайлович писать изволили. Там даже где–то подпись моя есть, мол, всё верно, в светлой памяти написано. Там про Аглаю есть пара строк. Он всё хотел ей вольную дать, да что–то тянул, медлил, потом и вовсе перестал приезжать сюда, а дело так и не справилось. Но в завещании указал барин, что, если с ним что случится, то, как Ивана схоронят, так и наступает вольниц у Аглаи. Затейник барин был… И денег, как помню, велено Аглае Ивановне дать, чтобы не нуждалась на первое время. Неплохо Иван Михайлович придумал. Я, знаете, думаю, что не отпускал он Аглаю, потому как боялся, бросит его, не вернется более, а любил он ее, как дочку любил… Федора–то он как? Привечал? Простил тебя, отступница, что не его это ребенок? Он знал, что детей не может быть у него, я ему сказал, как женился он на тебе, ведьма. Так как, не ругал за сыночка?
Аркадий Фомич склонился над больной, строго глядя в ее бегающие глаза.
— А за что ж прощать, за что ругать?! — усмехнулась она. — Наследников все хотят, да не все могут. А я подарила мужу мальчика, сына! Он остался доволен.
— Доволен–то доволен. Только батюшка Федора Ивановича, ну тот, настоящий, насколько я знаю, разбойник и душегуб? Лихой был человек, но красавец, тут уж не отнять… Жив ли еще? Ох, узнают в обществе, трудно вам придется…
— Помер, — прошептала Елена Дмитриевна. — И ты прочь уходи! Уходи вон отсюда! Прочь!
Больная разволновалась, забилась на кровати, но тут подоспела Фекла, стала держать барыню за худые плечи, а Аркадий Фомич, засучив рукава и перекрестившись, спокойно делал свою работу…
…— Ну, теперь на поправку пойдет барыня, — довольно вздохнул Аркадий Фомич. Он жил в имении уже седьмой день, неотлучно пребывая у постели больной, и вот теперь, когда Елена Дмитриевна пришла в себя, решил уехать. — Покой, лекарства давать строго по времени. Она женщина, как я погляжу, сильная, выкарабкается! Поить вволю, есть попросит, так дайте бульона.
Врач разглядывал Федора поверх очков, как будто искал что–то в его лице.
— Похож, и глаза такие же буйные, с огоньком! — прошептал он. — Вот она, кровь–то, не скрыть!
— Что вы сказали? О чем вы? — Федор насторожился.
— Да так, пустое. Я к барыне еще зайду, а потом поеду…
Елена Дмитриевна, обложенная подушками, сидела на кровати, укрывшись одеялом, и пила из тонкой фарфоровой чашечки чай с медом.
— Позволите? Я на минуточку, не побеспокою сильно! — доктор бочком прошел мимо Феклы и остановился у постели, выжидательно глядя на женщину.
— Фекла, иди прочь! — велела тут же хозяйка. — Я помню о нашем с вами разговоре, Аркадий Фомич. Тайны любят деньги, хранители тайн любят деньги не меньше. Что ж, вот вам на первое время, — она протянула мужчине мешочек, в котором звенела пригоршня монет. — А дальше посмотрим.
— Что вы, барыня! Это только за труд мой, что от вас смерть отвел! А за молчание подороже выходит! Я, знаете, сегодня в город еду, так там общество собирается, могу намекнуть кое–кому о вас…
Елена Дмитриевна, на миг закрыв глаза, судорожно сняла с пальца перстень и бросила доктору.
— А вот так уже лучше. Пожалуй, не поеду в город, устал. Навещу вас недели через две, проведаю. Ждите! — он уже хотел, было, уйти, но обернулся и добавил:
— Аглая Ивановна должна быть отпущена сегодня же, согласно условиям завещания. Сестре её, Феклуше, тоже вольную дайте, и суммой денег, которая в бумаге прописана, не обделите. Не сделаешь, как нужно, пожалеешь!
Елена Дмитриевна вжалась в подушки и, замотав головой, крикнула:
— Прочь! Всё сделаю, только оставьте меня! Оставьте!..
…— Ну, Федор Иванович, поеду я, — Аркадий остановился у крыльца, глядя на молодого барина, только что вернувшегося с прогулки. — Матушка ваша поправляется, только благоразумней надо ей быть, здоровье хрупкое, тонкое… Аглая Ивановна! Аглаюшка, подойди ко мне! — он поманил девушку рукой, та, бросая быстрые взгляды на Федора, подчинилась. — Ну, прощай, девочка, все теперь будет хорошо, заступится за тебя Бог, ты не сомневайся. Береги себя и отца помни, хороший был человек!
Аркадий Фомич, дождавшись, пока Федор отведет свои любопытные глаза в сторону, сунул Аглае мешочек с деньгами.
Та испуганно спрятала его под фартук.
— Барыня нынче должна тебя отпустить, бумаги подписать. Готовься!
И уехал доктор, махнул рукой на прощание из своей поскрипывающей коляски, скрылся за поворотом, только пыль на дороге витает…
А барыня уже кличет к себе Аглаю. Велела дверь запереть, сесть на стул у кровати, сама нервничает, глаза отводит. Перед ней на белой простыне – завещание мужа. Там витиеватым почерком прописано, что по смерти Ивана Михайловича, если оное, то есть отъезд Аглаи Ивановны, еще не свершилось, то отпустить Аглаю из крепостных, дать ей вольную, денег (прописано, сколько), и отправить вместе с гувернанткой, если та еще при ней, в город, или куда она пожелает.
— Так уж и быть, получишь ты свое, паршивка. Но ровней ты мне никогда не станешь, и Федору моему тоже, не надейся. Так и помрешь в канаве, как и мать твоя…
Аглая, вскинув глаза и прищурившись, вдруг засмеялась.
— А с чего это вы взяли, что не ровня мы с Федором вашим? Он же жениться предлагал, говорит, обманем батюшку в церкви, обвенчает он нас, люблю, говорит, сил нет… А если мы уж с ним тайно поженились, тогда что? А тогда, барыня, он теперь со мной, а я, значит, с вами, не так ли по закону?!
Аглая победно смотрела на побледневшую Елену Дмитриевну, та часто дышала, хлопала глазами и стонала.
— Дай воды! Воды дай, говорю! — прошипела она. Аглая поднесла ей бокал, подождала, пока больная напьется, и, взяв подписанные барыней бумаги, направилась к дверям.
— Прощайте, Елена Дмитриевна. Надеюсь, уж и не свидимся больше. А Феденьку своего не ругайте, не муж он мне, а если б насильно вы нас поженили, руки бы на себя наложила! От таких, как он, подальше надобно держаться! Вы за ним получше следите, а то наши девушки боятся, уж очень страстный барин оказался…
… Скоро застучали по дороге колеса уезжающей телеги. Аглая, обняв плачущую Феклу за плечи, что–то шептала ей.
— Куда же мы теперь, Аглаша?! Как жить теперь будем?
— А уж это как мы сами решим! Вольные мы теперь, свободные, как птицы в небе!
Фекла вдруг прищурилась, потом, схватив свой узелок, соскочила с телеги и, замотав головой, прошептала:
— Прости, Аглая, не поеду я. Кузьма, вон, ждет. С ним останусь. Люблю я его, а он меня…
Аглая помолчала, потом тихо спросила:
— Ты выйдешь за него? Но тогда опять в крепостные попадешь! Фекла, одумайся!
— Нет, ты не любила никогда, тебе не понять. Останусь, а ты поезжай! Ты образованная, освоишься в городе–то, приживешься!..
Аглая долго еще смотрела вслед уходящей по дороге сестре, пока фигурка ее не превратилась в точку на фоне пыльно–желтой дороги…
… Много лет спустя Елена Дмитриевна встретила Аглаю на балу. Та, удачно выйдя замуж и став дворянкой, теперь носила под сердцем третьего ребенка.
Елена Дмитриевна вцепилась в руку своего сына, уводя его в сторону.
— Феденька, милый, а вон там графиня Измайлова с дочкой! Пойдем, поздороваемся! — зашептала она, прикрывая лицо веером.
Федор послушно последовал за матерью. Ему уж было все равно – дочь, племянница, внучка… Мать искала для него невесту уж который год, да всё тщетно. Прослыл Федор незавидным женихом, мол, пил много, кутил и прожигал отцовское состояние.
А по ночам приходила к нему Аглая, мучила, дразнила, манила за собой, а потом исчезала, как только первый луч солнца ударялся в окно Федоровой комнаты...