У Николая Чуковского (сына того Корнея, который «Мойдодыр», «Доктор Айболит» и т.д.) есть мемуарный очерк «Коктебель», где он вспоминает о своём знакомстве с поэтом Максом Волошиным и его крымским гостеприимным домом - а это море, солнце, горы, - всё то, чего так не хватает зимним городским жителям, а ещё - занимательные наблюдения насчёт того, как в 1920-е годы загорали на коктебельских пляжах тогдашние культурные, продвинутые люди, гости дружелюбного поклонника античности Макса:
В течение дня все были свободны. Свобода, постоянное чувство свободы – в этом была главная прелесть коктебельского жилья. Прямо перед волошинским домом находились два пляжа, мужской и женский, ничем не огороженные и, в сущности, почти рядом. Женский пляж назывался «геникей», а мужской, соответственно, «мужикей».
Сидеть на пляже в трусах или в купальниках считалось в те времена в Коктебеле дурным мещанским тоном. Валялись на пляже и купались нагишом. В геникее было куда более людно, чем в мужикее, и женщины непрестанно перекликались с мужчинами.
Каждый день с женского пляжа к мужскому приплывала Лёля Кашина — красивейшая женщина того далёкого коктебельского лета, двадцатишестилетнее белокурое чудо из прежде богатой купеческой семьи. Незадолго перед тем она вышла замуж за Николая Николаевича Евреинова, но мужа в Коктебель не привезла. Она подплывала к мужикею и, лежа на животе у берега в мелкой воде, затевала глубокомысленные разговоры с Антоном Шварцем, который очень ей нравился, а мы тем временем любовались её крупным, розовым, молодо полнеющим телом.
Лёля Кашина была по взглядам фрейдистка и даже напечатала книжку, называвшуюся «Эротическое у Достоевского» или что-то вроде этого. Во время прогулок она в форме всех камней и скал видела эротические символы и важным наукообразным языком объясняла остальным свои открытия. Год спустя она уехала с Евреиновым в Америку. А ещё через год я в одном американском журнале встретил её фотографию с надписью «Helene Каshina, famous russian psychologist».
Андрей Белый, несмотря на седину и лысину, был в то время ещё сухощав и крепок. Лицом он казался значительно старше своих сорока четырёх лет, но тело имел совсем юношеское, очень скоро покрывшееся коричневым загаром. Вставал он рано, шёл на пляж, купался в стороне от всех, — потом много часов бродил по берегу, собирая камешки.
На мужской пляж он не ходил, и многое в тогдашних слишком свободных коктебельских нравах было ему, по-видимому, не по вкусу. Помню, каким раздражённым вернулся он однажды с берега моря и с каким возмущением рассказывал, как две незнакомые дамы подошли к тому месту, где он сидел, и стали раздеваться в нескольких шагах от него.
Он долго не мог успокоиться, пришепётывал и присвистывал от негодования, а Макс, поклонник античности и свободы, глядел на него, добродушно и хитро улыбаясь в бороду.
